Текст книги "Последний секрет"

– Это для шизофреников: фламандский живописец Иероним Босх. Шизофреники очень чуткие. Они улавливают все волны, все вибрации, это доставляет им страдания, и это же делает их гениальными.

Они возвращаются во двор и идут среди пациентов, слыша от большинства из них вежливые приветствия. Некоторые громко беседуют с воображаемыми собеседниками.

– Ведь что беспокоит? – принимается объяснять доктор Робер. – Нас занимает одно и то же, отличен только размах интереса. Взгляните сюда: у него фобия волн, испускаемых мобильными телефонами, поэтому он не снимает мотоциклетный шлем. Скажите, разве не всех нас тревожит их потенциальный вред?

Бригада маньяков заканчивает работу над фреской. Доктор Робер доволен их работой.

– Финчер во все внес новизну, в том числе в труд. Он наблюдал за больными, как никто до него. Со смирением. Без предубеждения. Он не считал, что нужно обуздывать их разрушительные порывы, их способность мешать окружающим. Он старался использовать во благо и усилить их лучшие качества. Для этого он демонстрировал им самое прекрасное, что создало человечество: живопись, музыку, кино, компьютеры. И предоставлял возможность творить. Естественно, они выбирали искусство, выражающее их тревогу, озабоченность, говорящее их языком. Он не запирал людей под замок, а наблюдал за ними. Он говорил не об их изъянах, а о красоте вообще. Неудивительно, что в некоторых проснулась тяга к творчеству.

– Так просто?

– Нет, очень сложно. Параноики не выносят шизофреников и презирают истериков. Те платят им тем же. Но в искусстве они обрели некую нейтральную территорию, то, чего им не хватало. Финчер любил повторять: «Когда вас в чем-то упрекают, разглядите в этом то, что может стать вашей сильной стороной».

К ним подбегает пожилая дама и торопливо наклоняется к циферблату часов журналистки.

Та замечает, что старушка сама при часах. Но она так дрожит, что не в состоянии рассмотреть на них время.

– Шестнадцать двадцать, – подсказывает ей Лукреция.

Но старушка уже спешит в другую сторону. Доктор Робер тихо объясняет:

– Болезнь Паркинсона. На первых порах ее лечат допамином. В этой клинике занимаются не только душевными недугами, но и всеми нарушениями нервной системы: Альцгеймером, эпилепсией, Паркинсоном.

Какой-то больной, подойдя к ним, морщится и размахивает линейкой.

– А это что такое? – спрашивает Исидор.

– Измеритель боли. Нечто вроде термометра, показывающего боль. Когда больной говорит, что ему плохо, бывает нелегко понять, пора ли давать ему морфий. Поэтому их попросили градуировать степень недуга на шкале от одного до двадцати. Получается субъективный показатель боли.

Двое рабочих вешают мемориальную доску в память о Финчере. На ней красуется его девиз: «Для человека с мотивацией не существует преград».

Больные собираются, чтобы полюбоваться доской. Некоторые сильно взволнованы. Человек десять хлопают в ладоши.

– Все здесь в нем души не чаяли, – продолжает рассказ экскурсовод. – Когда Финчер сражался с Deep Blue IV, в главном дворе установили большой телеэкран. Вы бы это видели! Обстановка была как на футбольном матче. Все орали: «Давай, Сэмми! Сэмми, давай!» Они называли его только по имени.

Доктор Робер открывает дверь корпуса под названием «Лабораторный питомник», где громоздятся этажами сотни клеток с мышами.

– Вам это интересно?

Лукреция присматривается к мышам. У большинства бритый череп, из которого торчат электроды.

– Это подопытные животные. Мы провоцируем у них приступы эпилепсии, а потом наблюдаем воздействие медикаментов. Финчер был не только директором больницы, он оставался ученым. Вместе с сотрудниками он опробовал новые научные направления.

Мышам любопытно, кто это к ним пожаловал, они нюхают гостей через решетки.

– Такое впечатление, что они хотят что-то сообщить, – бормочет себе под нос Лукреция.

– Умственное развитие у этих мышей выше среднего. Их родители были цирковыми мышами, их с рождения приучали не сопротивляться опытам. Потом мы сажаем их в клетки с лабиринтами и игрушками, чтобы убедиться, что произошло с их интеллектом.

Журналисты смотрят на драку двух мышей, молотящих друг дружку крохотными лапками. У одной мордочка разбита в кровь.

– Как, по-вашему, здесь у него могли быть недруги? – спрашивает Лукреция.

– Наркоманы. Они – единственные, кто отказывается соблюдать правила игры. Им на все и на всех плевать, в том числе на Финчера. Им случалось поднимать на него руку. На них не действуют увещевания. Они на все готовы, лишь бы получить хотя бы немного своей проклятой дури.

– Даже на убийство?

Доктор Робер скребет подбородок.

– Методы Финчера отвергали только они. В конце концов он пришел к мысли, что самым упрямым из них здесь не место.

– Как вы себе представляете нападение наркомана на Финчера? – задает вопрос Исидор.

– Например, добавление в пищу вещества с замедленным действием, – отвечает доктор Робер.

– Судмедэксперты не нашли в организме никакой отравы.

– Некоторые вещества нельзя обнаружить. У нас в химической лаборатории имеются весьма хитроумные составы, действующие и исчезающие очень быстро.

Лукреция задумывается о новом следе – заговоре наркоманов, прибегших к яду, не оставляющему следов.

– Можно нам побывать в кабинете Финчера?

– Нет, нельзя.

Исидор догадывается достать из кармана своей спутницы пачку сигарет и протянуть ее доктору Роберу. Тот поспешно берет сигарету.

– Сюда запрещено это проносить, но запрета покурить тайком еще не издали. Беда в том, что мы здесь ночуем и редко получаем возможность отлучиться за покупками на Большую землю. Благодарю.

Он закуривает и блаженно жмурится, поспешно втягивает дым, чтобы побыстрее накачаться никотином.

– Психбольница без сигарет – странное явление, – замечает Исидор. – Я бывал в других подобных заведениях, так там дымят все до одного…

– По-моему, Финчер курил, когда играл с Deep Blue IV, – подсказывает Лукреция.

– Исключение, подтверждающее правило. Во время матча нервное напряжение слишком велико, вот он и не выдержал.

Лукреция хватает блокнот и торопливо строчит: «Восьмая мотивация – табак?»

Исидор, глядя ей через плечо, шепотом подсказывает:

– Нет, берите шире: табак, алкоголь, наркотики. Вещества, вызывающие привыкание. На пятом месте у нас, помнится, долг, потом идут злость, сексуальность, и вот теперь номер восемь – дурманящие средства.

Доктор Робер счастлив, он усиленно отравляет себя. Но дым сигареты уловлен детектором, звучит тревога. Ему приходится поскорее затушить окурок.

Старуха, страдающая болезнью Паркинсона, появляется в сопровождении двоих здоровяков, и те берут доктора Робера под белы руки. Тот жадно втягивает остатки дыма.

– Что, Робер, опять твои проделки?

Окурок летит на землю. Старуха разглядывает журналистов.

– Как я погляжу, наш Робер обвел вас вокруг пальца. Ох уж этот умник! Наверняка прикинулся врачом. По профессии он и правда врач, что не мешает ему быть больным. Одно никогда не мешает другому. У Робера множественное сознание. Вы получили хороший урок: никогда не верьте видимости и званиям.

Она жестом велит больному удалиться, что тот и делает со сконфуженным видом. Старуха поворачивается к Лукреции и Исидору:

– Вы не из наших. Кто вы такие, что здесь делаете?

Они не сразу соображают, что их одурачили.

– Мы журналисты, – бормочет наконец Лукреция.

Женщина выходит из себя:

– Что?! Журналисты?! Только вас здесь не хватало! Не иначе это Умберто вас приволок! Он дождется! Еще раз впустит сюда чужаков – получит расчет!

– Можно задать один вопрос?

– Очень жаль, но у нас нет времени. Это больница. Не мешайте работать.

Она торопливо уходит, и санитар провожает их к пристани.

В этот момент Исидор говорит себе, что лучше никогда не сходить с ума, но если все-таки не повезет, то хорошо бы попасть в руки такому врачу, как Финчер.

26

Доктор Финчер регулярно наведывался к Жан-Луи Мартену, но у него хватало и других больных.

Сначала главной поддержкой для Жан-Луи Мартена были родные. Бертран Мулино и другие коллеги сменяли друг друга у его изголовья, развлекая товарища беседой. Пес Лукулл не отходил от его койки – хотел, наверное, защитить в случае внезапного нападения.

Коллеги знали, что он их видит и слышит. Сам Мартен поддерживал беседу: веко, опущенное один раз, означало «да», веко, опущенное дважды, – «нет».

Жена Изабелль рассказала, что написала заявление в полицию: пусть найдут сбившего его лихача.

– Женщина, вышедшая в тот момент на балкон, запомнила и передала полиции номер машины.

Глаз Жан-Луи вспыхнул.

– Увы, оказалось, что автомобиль был взят напрокат на вымышленное имя.

А потом визиты друзей стали реже.

Жан-Луи Мартен заставлял себя верить во все объяснения, которые слышал. Первым, кто дал откровенно понять, что утратил к нему интерес, был Лукулл. Он мог не оправдываться, достаточно было перестать лизать хозяйскую руку и начать отворачиваться, больше не опознавая неподвижную массу под одеялом, которую все еще выдавали за его хозяина. Хозяин, который не кормит, не бросает палку, чтобы он ее принес, не гладящий свою собаку? Пес не видел больше проку в ревностной службе такому «хозяину».

Потом от вахты отказались коллеги по работе. По сбивчивым речам друга Бертрана Жан-Луи Мартен понял, что на его место в банке взяли другого сотрудника.

У самого Бертрана тоже опустились руки.

Дольше всех держалась семья. Дочери говорили о возвращении домой, о выздоровлении, о возможности перевода в специальную больницу. А потом Изабелль вдруг удивилась:

– Тебя перевели в другую палату?!

Он уронил веко. Финчер переселил его в более просторное помещение, чтобы он мог спокойнее общаться с родными.

– В этой палате нет окна! – возмутилась младшая дочь Сюзанн.

– Ему-то что! Ему от этого ни жарко ни холодно, – усмехнулась старшая.

– Не смей так говорить! – И возмущенная мать с размаху отвесила девчонке пощечину.

Жан-Луи Мартен дважды уронил веко.

Нет, не ссорьтесь.

Но жена уже исчезла, уведя детей, чтобы избавить его от зрелища их склоки.

27

На обратном пути море спокойно.

Умберто насуплен и враждебен, он не желает разговаривать и часто сплевывает за борт – можно подумать, что он еле сдерживается, чтобы не плюнуть прямо в них.

Как видно, больничное начальство не теряло времени и устроило ему изрядную выволочку.

– Вообще-то нам повезло, что нас просто выставили, – говорит Исидор. – В 1971 году в Лос-Анджелесе все было гораздо хуже. Десять журналистов решили попасть в психиатрическую больницу, чтобы посмотреть на происходящее там изнутри. Каждый отправился к своему семейному врачу с жалобой, что слышит голоса. Всех положили в психушки, где по симптомам у них определили шизофрению. Журналисты тщательно фиксировали все происходившее вокруг них, но, когда они решили, что расследование завершено, некоторых не выпустили. Им пришлось обращаться к адвокатам, потому что врачей, готовых признать их душевное здоровье, не находилось. На особенности поведения новеньких обращали внимание только другие больные…

Лукреция не против, чтобы ветер трепал ее рыжие волосы, и глубоко дышит, чтобы в этот раз избежать укачивания.

– Врачебная корпорация была, должно быть, оскорблена тем, что попала в ловушку к журналистам. С того момента, как те поступили в лечебные заведения с диагнозом «шизофрения», все, что они делали, воспринималось как типично шизофреническое.

Впереди простирается Лазурный Берег с его роскошными виллами.

– Я тоже слышала о чем-то подобном, уже в Париже, – подхватывает Лукреция, тоже желая показать осведомленность. – С ведома школьной администрации социологи наугад раздали ученикам целого класса хорошие и плохие характеристики по итогам года в его начале. Преподаватели ничего не знали. Получившие хорошие характеристики закончили очередной учебный год с хорошими оценками, плохие – с плохими.

– Полагаете, нас лепят окружающие? – спрашивает Исидор.

В этот момент начинает вибрировать сотовый Лукреции. Она слушает, потом объясняет:

– Это профессор Жиордано. Он что-то нашел. Оставил сообщение, что ждет меня в морге.

– Одну вас или нас обоих? – удивляется Исидор Каценберг.

– Он вызвал только меня.

Исидор настороженно щурится:

– Я с вами.

Кто ты такая? Маленькая дурочка, тебе еще только предстоит освоить профессию.

– Я хочу пойти одна.

Ты мне не отец.

– Не понимаю вашего настроения, Лукреция.

Капитан вертит фуражку с золотым кантом, насмешливо на них поглядывая. Он вспомнил, почему решил остаться холостяком.

– Учтите, мне это совершенно не нравится, – шипит Исидор.

– Ваше дело.

– Вот как?

– Да, так.

Искрящиеся изумрудные глаза заглядывают в карие, хозяин которых надеется, что в них ничего нельзя прочесть.

После прохладного прощания с моряком журналисты подходят к мотоциклу с коляской. Исидор намерен смолчать, но это выше его сил.

– Я серьезно считаю, что лучше действовать вместе. При каких-то неприятностях…

– Я большая девочка и могу за себя постоять. Кажется, я уже это доказала.

– Тем не менее я настаиваю.

Она быстро надевает шлем и красный плащ.

– Отель рядом, вы вполне дойдете до него пешком! – бросает она.

Лукреция поднимает авиаторские очки, извлекает из мотоцикла рык, потом тянет Исидора к себе и целует в лоб. Взяв его за подбородок, она говорит:

– Пусть между нами все будет ясно, дорогой коллега. Я не ваша ученица, не дочь, я не ловлю каждое ваше слово. Я делаю что хочу. Сама.

Он выдерживает ее взгляд и отвечает:

– Мы начали это расследование вместе, по моему предложению. Поверьте, нам лучше и дальше не расставаться.

Она опускает очки и ныряет в вечерний трафик, бросив своего спутника в порту одного.

28

Одиночество нарастало постепенно, но непоправимо.

Дочери заглядывали все реже, уже не заботясь о предлогах.

Только Изабелль еще навещала его. Она неустанно твердила мантру: «У меня впечатление, что тебе немного лучше» и «Я уверена, ты поправишься». Возможно, она пыталась убедить в этом саму себя. Но и жена с течением временем переходила ко все менее убедительным отговоркам, а потом и вовсе перестала приходить. Мигающий глаз и слюнявый рот – не очень вдохновляющее зрелище.

Впервые Жан-Луи Мартен провел целый день в полном одиночестве. Он говорил себе, что на свете нет такого несчастного человека, как он. Даже участь бродяги, заключенного, приговоренного к казни, завиднее, чем его. Те, по крайней мере, знают, что их мучения конечны. А он – существо, обреченное на жизнь. Он знал, что бесконечно будет прозябать в неподвижности, как растение. Даже хуже: растение хотя бы растет. Он же был подобен механизму. Предположим, утюгу. В него поступала методом вливаний энергия, у него наблюдался пульс, но в чем разница между плотью и механикой, поддерживавшей в этой плоти жизнь? Он был первым человеком, превратившимся в механизм при сохранившейся способности мыслить.

Проклятая авария! Попался бы мне тип, из-за которого я впал в это состояние!

В тот вечер он был уверен, что с ним случилось худшее.

Но он ошибался.

29

Лукреция Немрод едва не сбивает пешехода. Для ускорения она сворачивает на тротуар. Под переднее колесо «Гуцци» попадает бутылочный осколок, и оно издает бутылочный выдох.

– Черт!..

Она с трудом вынимает из держателя за коляской запасное колесо. Начинается дождь. Молодые люди наперебой предлагают помощь, но нарываются на яростное «нет».

Запасное колесо тоже пробито.

Журналистка в сердцах пинает железного скакуна.

Дождь припускает еще сильнее. Корабли в море треплет буря.

Она находит в коляске аэрозольный баллон и прикрепляет его штекер к клапану.

Я всегда обходилась без чужой помощи. Я родилась сиротой. Вернее, родители исчезли так быстро, что я не успела их заметить. Я сама выучилась, читая книжки, без учителей, я стала журналисткой без всякой школы журналистики. Сейчас я сама, без автомеханика, меняю колесо и ни от кого не хочу зависеть. Бедные наивные дурочки, мечтающие найти мужа, который решит их проблемы! Волшебные сказки сильно навредили моему поколению.

Она проверяет давление. Мало! Снова давит на баллон.

Все эти Золушки, Белоснежки и прочие Спящие красавицы!

Рядом тормозит грузовик, водитель предлагает помощь. Считаные секунды – и он спасается бегством, осыпаемый ругательствами. Дождь превращается в холодный ливень, опускаются сумерки.

Наконец-то мотоцикл может ехать дальше. Лукреции нипочем дождь, она упорно пришпоривает своего коня, но теперь барахлит стартер.

Она проявляет упорство и добивается от мотоцикла сначала недовольного урчания, а потом бодрого рева.

Спасибо, мотор.

В такой сильный дождь она не может ехать быстро. До каннского морга она добирается только в десять вечера. Достав из коляски фотоаппарат, она вешает его через плечо.

В этот час морг сторожит только старый знакомый – антилец с прической растамана, все так же увлеченно штудирующий «Ромео и Джульетту».

При виде журналистки он предупреждает ее жестом, что хода нет, и стучит пальцем по запястью – мол, уже поздно.

Она достает из кармана брюк толстый бумажник, находит купюру в двадцать евро и со скучающим видом сует ее сторожу.

Тот безразлично принимает мзду и, снова погружаясь в чтение, нажимает кнопку, управляющую стеклянной дверью.

Кабинет Жиордано заперт на ключ, но комната аутопсии открыта. Там пусто, если не считать шести трупов под белыми покрывалами на столах. Лукреция замечает, что дверь в рентгеновский кабинет приоткрыта, в щель просачивается красное сияние.

– Профессор Жиордано? Профессор Жиордано, вы здесь?

Внезапно гаснет весь свет.

30

– Почему ты тушишь свет? – спросил младший санитар старшего.

– Это овощ. Не может ни говорить, ни двигаться. Со светом, без света – ему все едино. А для нас это повод сэкономить. Вот такими мелкими шажками мы, глядишь, заткнем дыру в системе социального обеспечения, – пошутил старший.

– Какой ты бессердечный! – пробурчал младший.

– Я уже тридцать лет здесь вкалываю. Это рабский труд. У меня пропали все стимулы, остается только забавляться. Если не играть с больными, с тоски помрешь. Не бойся, он не сможет пожаловаться.

– Что, если Финчер нагрянет и застанет темноту?

– Известно, когда он появляется: всегда в полночь. Надо включить свет без десяти двенадцать, только и всего.

В кромешной тьме Мартена охватил липкий страх. Ему чудились монстры с телами драконов и с лицами двух санитаров, потушивших свет.

Когда свет снова вспыхнул, он испытал боль. Монстры сдержали слово и за десять минут до прихода Финчера щелкнули выключателем.

Когда прошло первое ослепление, он разглядел потолок. Белый. Посредине этого белого полотна имелось крохотное пятнышко, сразу приковавшее внимание «запертого человека». Он изучил это пятнышко в мельчайших деталях. Он познал все степени его серости, все его неровности. Пятно обрело для него метафизический масштаб. Сквозь него зрячий глаз умудрялся видеть весь необъятный мир.

Ему был неизвестен план квартала, где он раньше жил, как неведома была расстановка шкафов в корпусе, где он теперь лежал, зато он познал каждый миллиметр пятна площадью один квадратный сантиметр, захватившего все его внимание. В этот момент его посетила мысль. Видеть – само по себе колоссальное наслаждение. Неважно, что видеть, пускай даже простое пятно.

Пришел доктор Финчер. Мартену хотелось поведать о мучениях, которым его подвергли санитары. Но невролог сделал необходимое, как всегда, и ушел, после чего санитары снова выключили свет.

Чернота. Новое визуальное апноэ.

Жан-Луи Мартен час сражался с монстрами у себя в голове, а потом обнаружил, что слышит в темноте многое, чего не замечает при свете: дыхание больного на соседней койке, насос искусственных легких, болтовню санитаров в коридоре.

Странно, сказал он себе, надо лишиться какой-то способности, чтобы осознать всю ее важность.

Эти звуки были неновы, но раньше он не обращал на них внимания. Теперь же ему открылся целый новый мир. В этом мире было пятно на потолке и тысячи тихих захватывающих звуков.

После этого открытия его снова обуял страх темноты. Изумление пятном продлилось считаные мгновения, унынию же, вернувшемуся вместе с тьмой, казалось, не будет конца. Его даже посетила мысль, что в темноте он может умереть и не заметить этого. Тогда его охватила щемящая жалость к самому себе. В непроглядной тьме из его глаза вытекла невидимая миру горькая слеза.

31

Она тщетно пытается включить свет.

Не иначе вышибло пробку, отвечающую за эту комнату.

Светился только зеленый знак «выход», работавший от автономного генератора. Увидев коробок, она чиркает спичкой.

Так, с горящей спичкой в руке, она входит в рентгеновский кабинет. Патологоанатом в белом халате сидит в кресле, спиной к ней.

– Доктор Жиордано?

Перед ним стоит колба с наклейкой «Сэмюэл Финчер». Лукреция видит, что теперь мозг разделен на две половинки, как яблоко.

– Доктор Жиордано…

Она трогает его за руку. Паталогоанатом не реагирует на прикосновение. Она поворачивает кресло, чтобы встретиться с ним взглядом. Слабый свет догорающей спички освещает безжизненное лицо врача, на нем застыло выражение неописуемого ужаса. Что за кошмар он увидел? Рот так и остался разинутым.

Девушка вскрикивает и роняет спичку. Скорее зажечь другую!

Один из трупов у нее за спиной приходит в движение. У других трупов торчат из-под простыней голые ступни с этикетками на большом пальце. У этого из-под покрывала высовывается пара ботинок.

Набравшись смелости, Лукреция Немрод подносит огонек к безжизненному лицу и начинает его разглядывать.

Тем временем из-под простыни появляется рука. Ощупав столик на колесиках, рука находит скальпель и делает в простыне прорезь на уровне глаз. Потом обматывает тканью голову. Получается маска.

Лукреция стоит к нему спиной. Она меряет Жиордано пульс. Человек с простыней на голове держит скальпель, как кинжал.

Пламя обжигает Лукреции пальцы, она роняет огарок. Темнота. Она судорожно ищет коробок.

Когда она снова чиркает спичкой, человек уже успел к ней приблизиться. Но она его по-прежнему не замечает. Ее занимают бумаги на столе. Теперь человека с простыней на голове отделяет от нее один шаг.

Спичка снова обжигает девушке пальцы.

– Черт, черт, черт! – шипит она.

И тут слышит шорох у себя за спиной.

Она нашаривает фотоаппарат и стреляет в направлении шума вспышкой. Спички освещали крохотный участок, не то что вспышка – она на мгновение озаряет в мельчайших подробностях все помещение.

В том числе и человека с простыней на голове и со скальпелем в кулаке. Лукреция отскакивает, теперь их разделяет стол. Она пытается снова воспользоваться вспышкой, но нет, та еще не зарядилась. Приходится ждать, пока красный огонек сменится зеленым.

Вот и зеленый.

Вспышка. Оказывается, человека занесло правее. Свет его ослепил. Так она выигрывает несколько бесценных секунд. Но он понял происхождение вспышек и кидается к ней. Она успевает снова спрятаться.

Они сторожат друг друга в потемках.

В темноте я беспомощна. Прочь отсюда!

Дверь заперта. Она дергает ручку. Человек набрасывается на нее и валит на пол. Давя коленом на горло, он заносит острый скальпель.

От прилива адреналина кровь вскипает, наполняет конечности, разогревает мышцы. Она пытается вырваться.

Уже привыкнув к темноте, она видит тонкое лезвие.

Страх. Кровь приливает к мышцам рук, которые толкают душащее ее колено.

Оба вздрагивают от грохота. Дверь не выдержала богатырского удара плечом. Луч фонаря слепит глаза. Нападающий неуверенно отшатывается.

Лукреция сдавленно хрипит:

– Не упустите его, Исидор!

Толстяк загораживает собой дверь. Но неизвестный проворнее Исидора, он отпихивает его и бежит, по-прежнему сжимая в кулаке скальпель. Лукреция постепенно восстанавливает дыхание.

Исидор внимательно разглядывает шею судмедэксперта:

– Ни малейших повреждений. Ее не касался скальпель. Жиордано умер от страха, просто увидев его.

Исидор продолжает ощупывать мертвеца:

– Удивительно. Он постоянно жил вблизи чужих смертей и полностью отключился, лишь только возникла угроза для него самого!

– Не корчите из себя всезнайку! «Надо было слушать меня» – вот только без этого.

– Молчу.

Он находит силовой шкаф с пробками, и комнату озаряет свет. Молодая женщина, поморгав, достает блокнот.

– У Жиордано, должно быть, имелась фобия, – замечает она. – Болезненный страх смерти. При виде скальпеля его мозг предпочел самоуничтожиться.

Она обессиленно садится и от досады грызет ногти.

– Теперь я поняла: убийца тем или иным способом узнает о фобиях своих жертв.

– Когда страдаешь фобией, реальная опасность вырастает до масштабов панического страха, который может повлечь смерть. Я читал про матроса, случайно запертого в контейнере-холодильнике и умершего там от убежденности, что ему холодно. Он описывал свою агонию, царапая стену осколком стекла. Он чувствовал, как у него коченеют конечности. Однако при обнаружении трупа оказалось, что холодильная система не была включена. Матрос верил, что ему холодно, это его и убило.

– Мммм… Сила мысли, способность к самовнушению.

Лукреция перечитала свои записи.

– Найдем фобию Финчера – и узнаем, как его убили.

Исидор присматривается к подбородку Жиордано.

– Сходства очень много, есть только одно различие…

– Какое, Шерлок Холмс?

– Лицо. На лице Жиордано осталось выражение абсолютного ужаса, а Финчер испытал… абсолютный экстаз.

32

Каждая секунда приносила дополнительную боль.

После ночи, полной кошмаров, Жан-Луи Мартена бесцеремонно разбудили те самые санитары. Старший приподнял ему веко и посветил в глаз фонариком, проверяя реакцию зрачка.

– Надеюсь, этот овощ поместят в холодильник, – пробормотал он.

– Что еще за холодильник? – спросил младший.

– Особое помещение, где складывают таких, как он, чтобы гнили, не мешая другим, – был ответ. – Только сначала он должен еще сильнее испортиться, чтобы его посчитали совсем увядшим.

Глаз Жан-Луи Мартена округлился от ужаса. Он решил, что санитары отключат его от жизнеобеспечения.

– Тебе не наскучила темнота?

С этими словами старший санитар поменял обычную лампочку на 100-ваттную.

Потолок сделался ослепительным. От такого яркого света пятно исчезло. Мощная лампа сушила Жан-Луи Мартену роговицу. Веко уже не было достаточной защитой от столь грубого фотонного вторжения. Глаз усиленно истекал слезами, пытаясь увлажниться.

От жжения в глазу раскалывалась от боли голова. Глубокой ночью два санитара снова к нему заглянули.

– Ну как, овощ, начинаешь кумекать, кто тут главный? Отвечай! Моргнешь разок – да, два раза – нет.

Два раза.

– Ишь ты! Месье храбрится. Тем хуже. Наказание сработало только наполовину. У тебя осталось только два живых органа: глаз и… ухо. Почему бы уху тоже не пострадать?

Он нахлобучил ему на голову наушники и врубил на полную мощь последнюю песню Гретты Лав «Чтобы ты меня любил».

Жан-Луи Мартен испытал приступ лютой ненависти. Причем впервые не к себе самому, а к другому. Он задыхался от злобы. Ему хотелось совершить убийство. Причем не одно: первыми падут санитары, а потом он доберется до Гретты Лав.

Назавтра его глаз и ухо горели огнем. Жан-Луи Мартен силился понять, напрягая остаток разума, не замутненного гневом, почему эти двое, совершенно с ним незнакомые, так настойчиво пытались его извести. Он решил, что это сидит в натуре человека – не любить ближнего и получать удовольствие от причинения страданий. В этот момент он превозмог ненависть и испытал желание исправить все человечество.

Еще спустя день неуклюжие санитары-палачи уронили Жан-Луи Мартена на линолеум, да так, что упали и разбились капельницы, трубки от которых вливали в него жизнь. Пришлось снова его укладывать.

– Ну, ты и сволочь! – сказал напарнику молодой санитар.

– Я-то что, это все система. По мне, так всех их стоило бы подвергнуть эвтаназии. Овощи дорого обходятся обществу, занимают койко-места, так нужные другим больным. Смекаешь? Раньше таким давали умереть, но теперь же прогресс, как они это называют, вот и поддерживают их жизнь. Между прочим, против их воли. Уверен, если бы этот бедняга получил способность высказаться, он попросил бы его убить. Ты что предпочитаешь, дорогой овощ, варку или тушение?

Санитар дернул его за волосок на ухе.

– Думаешь, он кому-то нужен? Даже близкие перестали его навещать. Он всем в тягость. Но мы живем в системе всеобщей трусости, где скорее сохранят паразитам жизнь, чем наберутся смелости от них избавиться.

Он снова допустил неловкость, и Жан-Луи Мартен с тупым звуком упал лицом вниз.

Дверь открылась, и вошел доктор Сэмюэль Финчер – редкий случай, когда он заявился раньше времени. Тут же поняв, что происходит, он сухо бросил:

– Оба уволены!

Повернувшись к пациенту, он сказал, поправляя ему подушку:

– Кажется, нам есть о чем поговорить.

Спасибо, доктор. Не знаю, благодарить ли вас за то, что спасли меня сейчас, или проклинать за то, что не спасли раньше. Что до разговора…

– Будете отвечать «да» или «нет», просто моргая раз или два.

Наконец-то врач задавал правильные вопросы. При помощи своих «да» и «нет» Мартен поведал обо всех этапах недавних страданий.

33

– Что служило мотивацией для моего брата Сэмми? Хороший вопрос.

Говоря, гипнотизер из «Веселой совы» сует морковку белому кролику. Кролик хочет ее схватить, но человек раз за разом ее отодвигает.

– То же, что мотивирует всех остальных: реализоваться в своей страсти. Любой обладает каким-то талантом, надо только его опознать и старательно его развивать. Так рождается увлечение. Оно ведет нас, позволяет все вытерпеть, придает жизни смысл. Секс, деньги – эфемерные подмены, не более того.

Лукреция хватает блокнот и в воодушевлении записывает: «9: личное увлечение».

– Сэмми говорил, что депрессию чаще всего вызывает отсутствие такого увлечения, пристрастия. Те, кто сходит с ума по покеру, бриджу, шахматам, не говоря о музыке, танцам, чтению, пускай даже плетению корзин, макраме, филателии, гольфу, боксу или гончарному делу, незнакомы с депрессией.

Говоря, гипнотизер не прекращает манипуляций с морковкой и кроликом, который все сильнее огорчается из-за недосягаемости вознаграждения.

– Зачем вы навязываете кролику эту игру? – спрашивает молодая рыжая журналистка.

Артист посылает кролику воздушный поцелуй.

– Ради того, чтобы порадоваться его счастью, когда он получит наконец морковку. Вот оно, счастье – осуществление чрезмерного желания. Сначала я создаю неудовлетворенность, потом желание, поддерживаю его, усиливаю – и осуществляю. Мне хочется усовершенствовать номер с белым кроликом. Я буду прятать его в шляпе. Представьте, сколько самоотречения требуется кролику или голубю, чтобы тихонько, без писка ждать конца номера? Эти животные живут в тесноте в коробке или в кармане. Но кто станет говорить об одиночестве кролика? Такое терпение достигается дрессировкой. Он должен меня полюбить за то, что я осуществляю его желания. Я должен стать его богом. Он забудет, что я же служил причиной его мучений, и будет помнить только мою способность их прекратить.