Текст книги "Пляска смерти"

XIV

Конечно, было бы бессмыслицей стараться склеить уже вконец разбитую семейную жизнь. Фабиан давно это понял. Теперь все сводилось к тому, чтобы ввести в какую-то норму несуразно высокие требования Клотильды. Фабиан заявил Швабаху, что ни в коем случае не допустит, чтобы Клотильда занималась воспитанием детей. Как отец и христианин, он считает это невозможным.

Советник юстиции сделал какие-то пометки, потом отложил бумаги в сторону, потянулся, потряс лохматой головой и встал.

Фабиан принялся излагать ему дело медицинскою советника Фале. Швабах снова сел, теперь он уже не потягивался и не вертелся на стуле.

– Я к вашим услугам, коллега!

Швабах, человек несомненно добрый, сначала слушал внимательно, но постепенно лицо его каменело, даже мясистые губы перестали шевелиться. «Фале? Фале? – бормотал он про себя, как будто слышал это имя впервые. – Я всегда был большим его почитателем». Швабах понизил голос, хотя двери комнаты были обиты толстой материей.

– Дело идет об открытии первостепенного научного значения, господин советник, – закончил Фабиан, с большой теплотой отозвавшись о Фале.

Над бровями у Швабаха залегли такие глубокие складки, что казалось, будто его лоб исполосован шрамами. Он дотронулся своей мясистой рукой до руки Фабиана.

– Очень бы хотелось оказать содействие такому большому ученому и прекрасному человеку, от всей души, но… понимаете? Я не вижу никакой возможности, ни малейшей, – добавил он.

– А что, если я или, еще лучше, вы переговорите с директором Зандкулем? – предложил Фабиан.

– Директор Зандкуль – фанатик, – прошептал Швабах так тихо, словно боялся, что кто-то подслушивает за дверью. – Он, видимо, опасается, как бы Фале, по его мнению фанатический еврей, не вывел из строя драгоценные аппараты. Не смейтесь! Он верит в непогрешимость национал-социалистов так же слепо, как католик в догму. Нам неизвестны мысли людей. Может быть, они полагают, что евреи приносят вред немецкой культуре, а может быть, верят, что под влиянием еврейства немецкая культура обречена на скорую гибель. Кто знает? Разве что пророк или провидец. Зандкуль не осмеливается иметь собственного мнения… Он бывший военный и привык беспрекословно выполнять приказы.

Фабиан встал.

– Тем не менее разрешите мне попытаться, – отвечал он. – Может быть, я сумею убедить Зандкуля сделать исключение для такого уважаемого человека, как Фале, и для его научной работы.

Швабах тоже поднялся и покачал головой.

– Вы ничего не добьетесь, друг мой, ничего и ни у кого, – продолжал он приглушенным голосом. – Я-то знаю, что думает начальство, поверьте мне. Но в качестве уважающего вас коллеги я хочу вам дать совет: не вмешивайтесь в эти дела!

Фабиан вопросительно поглядел на Швабаха и ничего не ответил.

Швабах положил свою мясистую руку на плечо Фабиана и добавил:

– Это дружеский совет. Вы вступили на скользкий путь, на опасный путь. Поверьте мне.

Он проводил Фабиана до прихожей и произнес своим обычным громким голосом:

– А что касается магистрата, то скоро все это выяснится. Таубенхауз – человек великодушный, и сердце у него доброе. – И так как Фабиан помедлил с ответом, он добавил: – Каждый из нас должен принести свою лепту на алтарь отечества, правда? Я-то знаю, что вы всегда были истинным патриотом и идеалистом!

– Патриотом я буду всегда! – улыбаясь, ответил Фабиан. – И идеалистом все еще остался, чуть было не сказал – к сожалению!

Швабах засмеялся.

– Лучше скажем – слава богу! – воскликнул он и протянул руку Фабиану. – Мы часто говорили о вас в коллегии адвокатов и, высоко оценивая ваши способности, сожалели, что вы еще не пришли к определенному решению. Скажу вам по секрету: больше мы уже ждать не можем. Будьте здоровы, дорогой коллега.

Через несколько часов Фабиан протелефонировал медицинскому советнику Фале. Он сообщил ему, что уже предпринял первые шаги. Он и впредь будет делать все возможное и просит только набраться терпения, на все нужно время. Открыть Фале горькую правду у него недостало сил: она бы убила старика.

«Жаль, – сострадательно подумал он, положив трубку. – Ничего сделать нельзя! Жаль, очень жаль! Позиция Швабаха меня окончательно убедила. Он неизменно в курсе всех дел. Опасный путь! Ты слышал, Фабиан, что он сказал? Опасный путь!»

Расстроенный и подавленный, он направился ужинать в «Звезду». Было еще рано, и ресторан пустовал. Несмотря на усталость, он с аппетитом съел превосходно приготовленный гуляш, не спеша закурил сигару, поставил перед собой бутылку бордо и, медленно потягивая из стакана, задумался о своей жизни.

Не оставалось сомнения, что Клотильда добьется развода. Итак, позади осталась целая полоса жизни; допустим, что он совершал грубые ошибки, но требования Клотильды будут не маленькие, это очевидно. «Четыре ничего не стоящих дома Клотильды дорого мне обойдутся». Он засмеялся. «Но не надо забывать: она родила мне двух чудесных сыновей. Это надо помнить всегда, всегда!» Он поднял бокал и выпил за здоровье своих сыновей Гарри и Робби. Что было, то было!

К счастью, у него еще хватит сил и мужества начать новую жизнь. Если говорить честно, то он не порвал с Клотильдой до сих пор из любви к спокойствию. Она была хорошей хозяйкой и любила тонкую кухню. «Да, такого стола мне будет недоставать», – подумал он, засмеялся и поднял бокал.

– Мужайся, Фабиан, – произнес он вслух и пригубил вино.

XV

Сапожник Габихт, прежде занимавшийся только починкой обуви в маленькой подвальной мастерской, по словам соседей, уже давно перебрался на Шоттенграбен. На Шоттенграбене Фабиану сейчас же бросилось в глаза длинное здание с заканчивающейся надстройкой. Каменщики еще работали на лесах. В нижнем этаже здания, вытянувшегося чуть ли не на весь Шоттенграбен, помещалась контора обувной фабрики Габихта.

В ворота фабрики как раз въехала машина, груженная резко пахнувшими тюками кожи. Слуга в простой серой ливрее, осведомившись у Фабиана, что ему угодно, сообщил, что господин штурмфюрер, так он назвал хозяина, в конторе. Туда вели несколько гранитных ступенек. Габихт сидел с сигарой в зубах и диктовал секретарше деловые письма.

Фабиан был поражен. Безукоризненно одетый человек в белоснежном воротничке и дорогом галстуке, завидев Фабиана, поднялся с места; Фабиан привык видеть Габихта в кожаном фартуке и синей рабочей куртке, склонившимся над работой в темном подвале. Только его большие лопухи-уши, торчащие на круглой, как шар, голове, как всегда отсвечивали красным на солнце. При виде Фабиана он отослал секретаршу в соседнюю комнату.

– Не забудьте, что заказ может быть выполнен не раньше, чем через три месяца! – крикнул он ей вдогонку.

Контора была роскошно обставлена. Ковры, деревянные панели; четыре глубоких темно-красных кресла стояли вокруг громоздкого и длинного письменного стола. Красные руки недавнего холодного сапожника украшали массивные перстни, один с печатью и другой с брильянтом.

«Так вот как это делается! – подумал Фабиан. – Он меня опередил».

– Прошу, – произнес Габихт и указал рукой на одно из четырех красных кресел; они были такие новенькие, что боязно было до них дотрагиваться. – Я уж годами жду вашего посещения, господин доктор.

Переговоры с Габихтом длились всего десять минут, после чего тот проводил Фабиана до ворот и сердечно, как старому знакомому, пожал ему руку.

Через несколько дней Фабиан получил от бургомистра Таубенхауза приглашение посетить его.

В свое время у доктора Крюгера посетителей встречала некая фрейлейн Баум, всегда любезная и общительная, с которой можно было приятно поболтать. Но любезная секретарша исчезла вместе с Крюгером. Фабиан ожидал встретить в приемной пожилую, чопорную особу, озабоченную только своими обязанностями, и удивился, увидев перед собой молодую красивую девушку в желтой шелковой блузке.

– Господин обер-бургомистр ждет вас, – сказала молодая особа в желтой блузке и распахнула дверь в приемную «отца города».

Бургомистр принял Фабиана в меру приветливо; беседа их продлилась более часа.

Об этом Таубенхаузе Фабиан слышал кое-что от архитектора Крига; Криг отзывался о нем как о твердолобом педанте, мелочно следящим за распорядком рабочего дня.

При Крюгере служащие могли спокойно опоздать на час или уйти на час раньше, теперь все изменилось. И чего только люди не рассказывали! Будто Таубенхауз подслушивает у дверей канцелярии, не болтают ли девушки, вместо того чтобы, как положено, стучать на машинке. Бережливость его, по слухам, доходила до скряжничества. Каждый карандаш, каждая лента для пишущей машинки, каждый лист бумаги строго учитывались. Все это было, конечно, сильно преувеличено, и Фабиан приятно удивился, встретив человека лет сорока с довольно симпатичным лицом.

Бургомистр Таубенхауз, высокий и, пожалуй, даже представительный человек в черном сюртуке, был олицетворенное достоинство. Его довольно жидкие волосы были подстрижены ежиком, а маленькие черные усики под ноздрями походили на два пятнышка сажи.

Очки в золотой оправе то и дело поблескивали, когда он говорил, подчеркивая блеклый цвет его маловыразительного лица. В петлице сюртука виднелся нацистский значок, а на груди красовалась колодка с несколькими знаками отличия, воспроизведенными в миниатюре. Беседуя с бургомистром, Фабиан установил, что эти знаки отличия были просто жестяными бляшками, какие носил каждый офицер. Сам Фабиан мог щегольнуть и не такими наградами.

У нового бургомистра был глубокий голос, временами несколько резкий и раскатистый. Говорил он с прусскими интонациями и непринужденно, как, по наблюдению Фабиана, говорят люди, не отличающиеся глубиной мыслей.

Сначала они поделились своими воспоминаниями из времен мировой войны: оказалось, что они оба долгое время стояли в Аргоннском лесу. Фабиан сразу поднялся в глазах Таубенхауза, потому что хорошо знал «Аистово гнездо» в Аргоннском лесу.

– «Аистово гнездо»! – обрадэванно воскликнул Таубепхауз. – Я построил «Аистово гнездо» специально для тяжелых минометов.

– Я обслуживал тяжелые минометы в «Аистовом гнезде», – сказал Фабиан.

– В «Аистовом гнезде»? Что вы говорите! – рассмеялся Таубенхауз, который вообще смеялся очень редко. Разговор долгое время вертелся вокруг «Аистова гнезда».

– Ну и западня был этот Аргоннскич лес, – заметил Таубенхауз. – Значит, вы и «Аистово гнездо» знаете? Прекрасная школа для солдата – Аргоннский лес! Ну, а теперь, – прибавил он, сердито поблескивая стеклами очков, – с постыдным Версальским договором мы, слава богу, покончили. Я убежден, что французы и англичане возместят нам каждый грош, да и еще несколько грошей добавят! Об этом мы сумеем позаботиться, так ведь?

Наконец, они затронули основную тему своего разговора. Таубенхауз рассказал, что он родом из маленького городка в Померании, где «козы и гуси разгуливают по рыночной площади». Он именно так и выразился. В высоких сферах сразу поняли, что это неподходящее место для развития его дарований и вверили его попечениям этот прекрасный город.

Разумеется, он, Таубенхауз, должен сначала обжиться здесь, изучить город, жителей, общественные условия, а потом уж приниматься за его перестройку.

– Это будет поистине титаническая работа, черт возьми! Взгляните хотя бы на мостовую! Да, да, взгляните на эту мостовую! – снова воскликнул Таубенхауз, и его золотые очки блеснули. – Как в деревне – кривая, горбатая. Все камни разные, ни одной прямой линии; стыд и позор. Мне эта страшная мостовая бросилась в глаза еще на Вокзальной площади. А извилистые улочки в старом квартале города с нищенскими средневековыми домишками без каких бы то ни было удобств! Есть, конечно, любители старых строений, но мой девиз – долой этот хлам.

В пылу разговора он встал и обдернул жилетку. Все в этом человеке изобличало большое самомнение.

– Через несколько месяцев, – продолжал он, ударив ладонью по столу, – этот город станет одним из самых благоустроенных городов нашего возлюбленного отечества, за это я вам ручаюсь.

Фабиан кивнул головой в знак того, что не сомневается в словах бургомистра.

Ободренный Таубенхауз стал развивать свои планы и программу действий. Его золотые очки сверкали, и он то и дело стучал по столу ладонью. Те, что доверили ему этот чудесный город, видит бог, не раскаются!

– Город станет лучшей жемчужиной в венце немецких городов! – воскликнул Таубенхауз. – Он будет не только самым красивым, но и самым приятным и благоустроенным, это будет город музыки и театра, как Мюнхен, город искусства, как Дюссельдорф, – одним словом, в нем рацветут все искусства, и при этом я хочу, по возможности, поднять и его благосостояние. Жители его должны быть воспитаны в духе любви к отечеству и самопожертвования, в духе подлинной национальной солидарности. Жителям этого города будут завидовать все. Вы меня поняли?

Фабиан кивнул. «Не много ли будет, черт подери, – подумал он. – Впрочем, это в духе национал-социалистской партии, для которой нет ничего невозможного. Она ставит себе целью невозможное, чтобы достигнуть возможного».

– Мне кажется, я понял вас. Если суметь пробудить ум и сердце города, то ваша грандиозная задача окажется выполнимой.

– Ум и сердце города! – в восторге закричал Таубенхауз. – Золотые слова! Я вижу, вы меня поняли. Вы сами называете эту задачу грандиозной; да, это не пустяки! Конечно, мне нужно будет привлечь к ее осуществлению образованных, толковых людей, обладающих ясным, трезвым умом, людей, которые захотят мне помочь и которых я надеюсь найти в процессе работы. Признаюсь откровенно, что я имел в виду и вас, господин Фабиан!

Фабиан встал и вытянулся, как офицер, выслушивающий приказ своего командира. Затем, вспомнив, что они не в Аргоннском лесу, слегка поклонился.

– Располагайте мной по своему усмотрению, – произнес он не без торжественности. – Вы можете рассчитывать на меня. У меня только одна просьба: поскорей назначить мне участок работы.

Готовность Фабиана произвела на Таубенхауза благоприятное впечатление. Он удовлетворенно улыбнулся, и выражение его лица стало еще более самодовольным.

– Я очень рад, что мы так хорошо поняли друг друга, – ответил он пронзительным голосом. – Но участок работы я смогу назначить вам, только поближе ознакомившись с вашими возможностями. Впрочем, первое задание я могу дать вам немедленно. Слушайте!

Фабиан слегка поклонился.

Таубенхауз продолжал:

– Через две-три недели я надеюсь выступить перед горожанами с программной речью. Вы ведь понимаете, что всякого рода общественные обязанности и в особенности огромная административная работа в первое время не оставляли мне ни одной свободной минуты, не говоря уж о возможности сосредоточиться. Поэтому я просил бы вас подготовить для меня эту речь, исходя из только что высказанных мною взглядов. Вы поняли меня?

Фабиан снова кивнул.

– Прекрасно понял, – сказал он. – Я считаю это поручение большой для себя честью и постараюсь выполнить его так, чтобы вы остались довольны.

Таубенхауз тоже поднялся и подал Фабиану руку. Холодное, даже жесткое выражение его лица несколько смягчилось.

– Вы выросли в этом городе, – продолжал он, – и лучше меня знаете, что тут можно сделать. У меня до сих пор не было времени как следует ознакомиться с ним. Я слышал от моего друга, советника юстиции Швабаха, а его мнением я очень дорожу, что несколько лет назад вы произнесли в ратуше речь, которая произвела огромное впечатление. Может быть, вам опять удастся что-либо подобное. Прошу вас только помнить, что моя речь получит большой общественный резонанс и будет подхвачена всей немецкой прессой. Гаулейтер, вероятно, тоже будет присутствовать. Так что учтите: от этого выступления многое зависит. Надеюсь, что недели через две вы уже приготовите набросок речи.

Фабиан бросил быстрый взгляд на Таубенхауза.

– Если нужно, я могу представить набросок даже через два или три дня, – сказал он.

Таубенхауз засмеялся.

– Мне не к спеху! Раньше чем через месяц я все равно выступить не сумею. А потом ведь говорят: поспешишь – людей насмешишь. И прежде зсего я не хочу торопить вас. Не забудьте только упомянуть о городской мостовой.

С этими словами он отпустил Фабиана. Тот щелкнул каблуками и вышел, сопровождаемый до самой двери любезной улыбкой Таубенхауза.

«Да, этот Таубенхауз пресимпатичный человек, – решил Фабиан, выходя от бургомистра, – как же близоруко судит о нем архитектор».

Когда он проходил через приемную, ему показалось, что секретарша з желтой шелковой блузке поклонилась ему как-то особенно предупредительно.

XVI

Выйдя из ратуши, Фабиан остановился на ступеньках и окинул взглядом Рыночную площадь. Разговор с Таубенхаузом явно преисполнил его удовлетворением.

Задание, полученное им от бургомистра, он считал в высшей степени почетным. Какое доверие питал к нему этот незнакомый человек! Разумеется, Фабиан словом не обмолвится об его поручении. Эта речь создаст ему славу во всем городе, во всей стране. Может быть, она привлечет к нему и внимание гаулейтера! О, в таком случае он крепко стоит на ногах! И сможет показать, на что он способен. Многие, он это точно знал, не сомневались в его даровитости, но другие, недоброжелатели и завистники, считали его фанфароном. Вот им-то он и покажет, какой он фанфарон. Его красивое лицо зарумянилось от прилива тщеславных и горделивых чувств.

Проект доклада занимал его даже и тогда, когда он в своей конторе диктовал машинистке. Он немало часов посвящал прогулкам по городу, который должен был стать красивейшим городом Третьей империи.

Здесь он родился, здесь ему был знаком каждый камень, но теперь он смотрел иным, критическим, испытующим взглядом на все, начиная с мостовой и кончая крышами домов и шпилями на башнях. Он по-прежнему был влюблен в дома старого города, построенные в стиле барокко, которые так раздражали Таубенхауза. Узенькие, неудобные, они плотно лепились друг к другу, но придавали своеобразие городу. Разумеется, их надо сохранить. Он вспомнил, что в свое время было много разговоров о большой магистрали, которая должна соединить северную и южную окраины города, пока, наконец, Историческое общество, возглавляемое профессором Галлем, не положило конец этим авантюристическим проектам. Галля поддержал Крюгер, большой поклонник старинной архитектуры, и городской архитектор Криг, поднявший яростную кампанию в газетах в защиту старинной литой вывески на фасаде одной из гостиниц.

Фабиан нередко заходил в Историческое общество, размещавшееся в здании бывшего женского монастыря. Все здешние достопримечательности сводились к нескольким готическим надгробным статуям с отбитыми носами, запыленным обломкам колонн и двум маленьким витринам с осколками кремня да горшечными черепками, выкопанными под Амзельвизом. Ни один человек этими экспонатами не интересовался.

Побывал он и в городском музее. Здесь было выставлено множество гравюр и старинных картин – одна из них изображала церковь в красном зареве пожара, – а также комоды, шкафы, лари. Все это было расставлено и развешано без какой бы то ни было любви или заинтересованности.

Его внимание привлек к себе холст, на котором были изображены их город и собор с некогда позолоченными башенными шпилями. «Город с золотыми башнями» – называлась картина, приковавшая внимание Фабиана. И гут ему пришло на ум положить ее в основу своего доклада; ведь Таубенхауз, по-видимому, прежде всего стремится к внешним эффектам.

«Город с золотыми башнями» – эта мысль не оставляла его и тогда, когда он, спеша приступить к работе, шел по Дворцовому парку. Разве это не прекрасный лозунг, не великолепная характеристика нового города и нового порядка? На мгновение его взор привлекли прекрасные георгины, цветущие перед хорошеньким домиком садовника. Потом он углубился в аллеи парка и так добрался до отдаленного уголка, словно созданного для раздумий, где его окутали зеленые волшебные сумерки. Он присел на уединенную скамейку и погрузился в размышления, положив на колени блокнот, чтобы никто не подумал, будто адвокат Фабиан среди бела дня сидит и мечтает в Дворцовом парке.

В городе был старый мост, называвшийся «Епископским». Его украшала великолепная скульптура в стиле барокко, изображавшая епископа и апостолов. Не более чем в тысяче шагов от него находился другой современный мост, весьма обычного вида, так называемый «Новый». Фабиану пришло в голову и его украсить статуями. Они будут изображать воинов всех эпох немецкой истории – германцев с палицами в руках, ландскнехтов с копьями, барабанщика времен Освободительных войн, кавалерийского генерала, пожалуй и самого Фридриха Великого. Неплохая идея! Это будет служить своего рода дополнением к Епископскому мосту с его апостолами. Название у моста тоже будет новое: «Мост героев». Теперь любят подчеркивать героическое начало. Даже его, Фабиана, солдатское сердце зажглось этой идеей, а что до Таубенхауза, то он – саперный капитан мировой войны – несомненно придет в восторг от этого предложения.

В замыслах Фабиана нашлось место и для проекта Крига, предусматривающего перестройку Школы верховой езды. Пусть это заимствованная идея, но ее прекрасно можно использовать. Новая Рыночная площадь принесет огромную пользу городу и даст возможность роскошно и солидно перестроить площадь Ратуши. В центре будет находиться «Фонтан Нарцисса», а перед зданием ратуши, как во многих старинных немецких городах, – величественная фигура Роланда. Ее создаст Вольфганг. Вот блестящая задача для него!

Каждый день Фабиан украшал чем-нибудь новым свой «город с золотыми башнями».

«Да, я представлю Таубенхаузу такой городок, что он глазам своим не поверит», – торжествовал Фабиан.

Увлеченный своим проектом, он тем не менее не пренебрегал ни работой, ни общественными обязанностями. Его трудоспособность была удивительна. Нельзя было пройти по городу, не повстречав Фабиана с желтым портфелем под мышкой.

Он проводил совещания у себя в конторе, часами диктовал фрейлейн Циммерман деловые письма, следил за ходом дел; его видели в театре, до позднего вечера и даже ночью в окнах его конторы горел свет.

Время от времени он посещал брата Вольфганга, лихорадочно работавшего в эти недели над своим «Юношей», и часто заходил к фрау Лерхе-Шелльхаммер сообщить о положении дел.

– Я слышал, что на заводе строятся три больших новых цеха сплошь из стекла и железа; кроме того, ваши братья собираются купить у барона Меца его владение в северной части города.

Фрау Беата смеялась:

– Это мне все известно, для этого, мой милый, не нужен адвокат.

Она слегка подтрунивала над ним.

– Вы должны выяснить, почему мои братья хотят выжить меня из дела, – требовала она от Фабиана.

Собственно говоря, Фабиан так зачастил к фрау Беате только для того, чтобы видеть Кристу. Он хотел убедиться, так ли еще велика над ним власть ее улыбки, ее голоса.

Да, все осталось по-прежнему. Он был близок к тому, чтобы влюбиться в Кристу Лерхе-Шелльхаммер. Иногда они болтали целыми часами; Криста рассказывала ему о путешествии по Испании, которое она совершила в этом году. Случалось, что он забывал о важных совещаниях и его вызывали по телефону в контору.