Текст книги "Абу Нувас"

III

– …что касается кардамона, то это одно из полезнейших растений, сотворенных Богом для человека. Его запах подобен благовонию душистой травы – рейхана, он также полезен для желудка. Индийские и сирийские врачеватели любят употреблять кардамон для излечения различных болезней. Но самый ходкий наш товар – это цветочная вода, приготовленная из отборных и чистых лепестков роз, жасмина и смеси разных цветов и благовонных трав. Ты должен хорошо знать все эти смеси и различать благовония по запаху и цвету, потому что цена их бывает различной. Чем темнее мускус, тем он дороже, а амбра наоборот – белая амбра лучше, и цена ее в несколько раз выше.

Абу Исхак ласково смотрит на мальчика. Он знает, что Хасану не нужно повторять, он запоминает все с первого слова. Вот уже год Хасан служит у продавца благовоний. Но хотя считается слугой, на самом деле он скорее ученик Абу Исхака, который нанял еще одного мальчика для поручений. Если нужно отнести товар покупателю на дом, пойти с хозяином на рынок за припасами, прибрать негодные горшочки для благовоний – Абу Исхак поручает это второму слуге. Хасану достается более тонкая работа – смешать разные благовония по указанию хозяина, разлить цветочную воду в маленькие стеклянные бутылочки – они приходят из Сирии и стоят недешево, поэтому с ними надо обращаться очень осторожно.

Хозяин дает Хасану золотые и серебряные коробочки, где хранятся драгоценные мази, и тот ловко раскладывает их маленькой стеклянной ложечкой – у мальчика это получается даже лучше, чем у хозяина, ни капли дорогих снадобий не проливается и не пропадает. А мальчику нравится работа.

Лавка просторна и богато обставлена. Абу Исхак – знаток ковров, раньше он ими торговал и на всю жизнь сохранил к ним любовь. Он может, оторвавшись от своих занятий, часами смотреть на свой любимый ковер, сделанный, как он говорит, еще при персидских царях Сасанидах, более двухсот лет назад. Ковер бледно-голубой с желтыми узорами, на нем изображены переплетающиеся цветы и травы, странные птицы со звериными головами, а может быть, это цветы, похожие на птиц. По краям раскиданы бирюзово-синие мелкие цветы. Абу Исхак говорит, что теперь не умеют делать такого цвета, он получается грубее и не так прочен. Подобные ковры умели делать мастера-персы, которые поклонялись пророку Мани*. Теперь их преследуют и, если узнают, что у кого-нибудь в доме хранится изображение этого пророка, изображение сжигают, а еретику рубят голову.

За год, который Хасан провел в лавке Абу Исхака, он многое узнал. Он уже не боялся ходить по Басре и безошибочно разбирался в сложном сплетении улиц и переулков большого города, разбросанного среди каналов и протоков великой реки Шатт аль-Араб. Вечером он часто ходил к берегу, где его мать стирала вместе с другими прачками. Пока женщины, шумно переговариваясь, собирали чистое белье, Хасан сидел у воды, вслушиваясь в плеск волн, набегающих на песчаный берег, усеянный ракушками.

От реки тянуло прохладой; приятно сидеть на влажном песке и дышать воздухом, пропитанным запахом воды, после того, как провел целый день в душной лавке, где так сильно пахло благовониями, что болела голова.

А еще здесь ничто не мешает перебрать в мыслях все, что услышал за день. А слышал он многое. В лавку приходили друзья Абу Исхака: некоторые жили в Басре, многие приезжали из других городов. Они говорили о вещах, которые были непонятны Хасану, но он жадно слушал разговоры, и хозяин не прогонял его. Сегодня пришел маленький сухой старичок. Он был бедно одет, но Абу Исхак бросился навстречу и усадил на почетное место, в самой середине возвышения, которое было устроено у задней стены лавки, на любимом ковре, подложил ему под спину мягкую шелковую подушку. Гости Абу Исхака, которые пришли к нему с утра, – два писца, служившие в канцелярии наместника, – тоже поднялись, увидев старичка. Потом все уселись, повар-нубиец принес жареного барашка и свежие лепешки, приправы и зелень.

Абу Исхак почтительно прислуживал старику, но тот не стал есть мясо, а отломив кусок лепешки, съел его с зеленью. Когда все поели, старик особенно долго мыл руки и тщательно вытер их о тонкое хлопковое полотенце, поданное хозяином. Потом, вздохнув, гость сказал:

– Нет больше в Басре ни чести, ни знаний после смерти великого Хасана* и Василя ибн Ата*, моих учителей. Ученые не стремятся к постижению истины, они ищут лишь славы и богатства. Поистине, правду говорил Хасан аль-Басри, что из всех изречений пророка Мухаммеда, да упокоит его Аллах, чаще всего приходится повторять: «Если бы у человека были две долины, наполненные сокровищами, то он пожелал бы третью, и ничто не наполнит утробы сынов Адама, кроме праха земли». Судья Басры берет взятки и требует не меньше пятидесяти дирхемов, он осудит невинного и оправдает виноватого, и совесть не мучит его. Невежды осмеливаются оспаривать учение Василя ибн Ата и утверждают, что Коран не был сотворен и сущест вовал вечно. Ведь это явная ересь и, хуже того, неразумие. Если бы они стали рассуждать, то поняли бы, что Коран не мог существовать вечно, рядом с Причиной бытия, которую простонародье называет Аллахом. Тогда получается, что существовали вечно две силы, то есть два божества, а это настоящее язычество!

Более того, имам в мечети, что у Куфийских ворот, утверждает, что даже бумага, на которой написаны все списки Корана, и чернила, которыми он написан, тоже не были сотворены и существовали вечно! Что за вопиющая глупость! Ведь эта бумага сделана год или месяц назад самаркандскими мастерами, и можно даже назвать по имени того, кто ее создал! А посмотрите, сколько жен и наложниц у этого имама! Можно подумать, что он хочет заполнить своим потомством весь мир, чтобы оно расселилось по всем краям, как Яджудж и Маджудж* перед концом света!

Гости Абу Исхака опасливо переглянулись – речи почтенного ученого смахивали на ересь! Чтобы отвлечь его от опасной темы, Абу Исхак сказал:

– Достойнейший учитель, не расскажите ли вы нам о каком-нибудь из речении Хасана аль-Басри, которого мы еще не знаем?

Старик выпрямился и произнес:

– Каждый день я повторяю его изречение, которое советую запомнить и вам: «Нет ничего истиннее того, во что люди не хотят верить, – каждому придется испить смертную чашу».

Хасану не нравился старик, он был слишком важный и скучный, но видно было, что и Абу Исхак, и гости побаиваются его. Старик, оживившись, стал вспоминать другие изречения Хасана Басрийского, превозносить его ученость и благочестие и ругать нынешних улемов и имамов.

«Что хорошего в таких изречениях, они только наводят тоску», – думает Хасан, глядя на воду и перебирая в памяти все, что увидел и услышал тогда. Когда старик ушел, Абу Исхак и его гости стали смеяться над ним, а один сказал:

– Не о нем ли сложил Абу Муаз свои стихи:

 
«Не могу я видеть этого болтуна, что вечно сидит на рынке тканей,
У него шея длиннее, чем у стоящего или бегущего страуса,
 
 
Длиннее, чем у пятнистой жирафы, что у меня общего с ним?
Ведь он только и делает, что обвиняет людей в ереси».
 

– Нет, – возразил другой. – Это он сказал о его учителе и друге Василе ибн Ата.

– Да, – кивнул Абу Исхак. – Упаси боже попасться ему на язык, ведь его стихи через несколько часов повторяет вся Басра, и если он захочет опозорить кого-нибудь, то громко произнесет свои стихи, сидя на пороге дома, и мальчишки тут же подхватят их, как это было с Сулейманом ибн Али, наместником.

– А знаете ли вы, – подхватил кто-то из гостей, – что случилось недавно с одним из моих знакомых? Он снял верхнюю половину дома, в нижней половине которого живет Абу Муаз. Рано утром мимо этого дома прошел продавец рыбы. Его осел, подойдя к жилищу, громко закричал. Ему откликнулся осел, стоявший во дворе, и тут же заревел осел, которого хозяева держали на крыше вместе со своими овцами. Поднялся страшный шум, овцы испугались, и одна из них столкнула на землю большую глиняную миску, которая разбилась с грохотом, а осел стал барабанить ногами по крыше, так что дом едва не обрушился. Мой знакомый испугался до смерти, выбежал во двор и тут услышал зычный голос: «О мусульмане, наступил Страшный суд, разве вы не слышите, что архангел трубит в трубы и мертвые встают из могил?» Мой друг в гневе прибежал к хозяину дома и стал спрашивать, что за безумный живет под ним. Но тот ответил ему: «Разве ты не знаешь, что здесь живет Абу Муаз Башшар ибн Бурд?*»

Хасан представил себе, как ревут ослы, блеют овцы и испуганный постоялец мечется по двору, и засмеялся. Гости оглянулись на него, а Абу Исхак сказал:

– Тебе пора домой, сынок, мать, наверное, ждет тебя.

Мальчик вышел из лавки, хотя ему очень хотелось послушать, о чем будут говорить гости Абу Исхака…

«Вот бы когда-нибудь увидеть Абу Муаза и услышать его новые стихи», – думает Хасан. Он мысленно произносит строки, которые знали все в Басре:

 
«Если ты всегда упрекаешь друга,
То не найдешь никого, кто бы не упрекал тебя.
 
 
Живи один или доверяйся своему брату – ведь он
Иногда обидит тебя, а иногда будет сторониться обиды.
 
 
Если ты не выпьешь иногда грязную воду,
То будешь всегда испытывать жажду – кто из людей не замутил своего питья?»
 

Быстро стемнело. Мать собрала белье, и они направились к дому. Хасан уже не держится за руку матери, он может найти дорогу к дому и в темноте. Но сегодня необычно светло. Вдалеке мальчик различает силуэты всадников, освещенные неровным светом факелов. Всадники останавливаются у крайнего дома, спешиваются, входят внутрь, потом выбегают и, ведя коней за повод, стучат в следующий дом.

– Кого-то ищут, – шепчет мать, – а дети дома одни, как бы стражники не обидели их.

Они бегом бросаются к своему жилищу, но дорогу им преграждают стражники.

– Эй, женщина, ты куда? – кричит хриплый голос. – Покажи свое лицо!

– Что ты, – пугается мать, – это грех, я не могу открыть лицо перед посторонним мужчиной.

– Ничего, – хохочет стражник, – Аллах простит тебе этот грех, если ты действительно женщина, а не то тебе не сдобровать!

– Оставь ее, – вмешивается другой стражник, – разве ты не видишь, что это на самом деле женщина? Проходи, женщина, и поторопись, здесь прячется опасный бунтовщик, не поздоровится ни ему, ни тому, кто укрыл его. Беги же!

Хасан пускается бежать рядом с матерью, наконец они добираются до дома; услышав стук, хозяин сразу же открывает дверь.

– Входите скорей, – говорит он, – неспокойно стало в Басре, особенно с тех пор, как повелитель правоверных Абу Джафар разогнал еретиков, которые называли себя «равендиййя»*. Они окружили его дворец в Куфе и ста ли кричать: «Это наш господь, который дает нам жизнь и хлеб насущный!»

Они не хотели плохого Абу Джафару, а пришли в Куфу, как паломники ходят в Мекку. Эти глупцы поверили в то, что, как им говорили проповедники, будто халифы из рода Аббаса равны самому Пророку. А халиф так испугался, когда услышал их крики, что, не разобравшись, что происходит, выбежал из своих покоев в нижней одежде. Он бросился в конюшню, но там не оказалось ни одного оседланного скакуна. Халиф был в ярости и хотел тут же отрубить голову своему конюшему, но тот дал ему свою лошадь. Потом подоспели халифские войска и перебили всех этих ни в чем не повинных глупцов.

С тех пор халиф Абу Джафар стал очень подозрителен. Он возненавидел Куфу и ее жителей и переселился в свою новую столицу – Багдад. А теперь говорят, что в Басре скрывается один из потомков Али ибн Аби Талиба*, да упокоит его Аллах, злейший враг Абу Джафара. Будьте осторожны и не ходите по улицам после того, как стемнеет, не то стражники могут обидеть вас.

Хасан входит в дом. Мать уже хлопочет во дворе, готовит тюрю – похлебку из кислого молока с размоченными в нем лепешками. Хасан сыт, он ел у Абу Исхака лепешки из белой муки и немного меда, и ему не хочется даже смотреть на тюрю, а сестры и брат с жадностью набрасываются на еду.

А Хасан достает из глубокой ниши в стене светильник – глиняную лодочку, в которой вместо весла – железная трубочка со вставленным в нее фитилем. Другой конец фитиля погружен в масло.

Хасан взял огниво и высек огонь. Фитилек загорелся слабым желтым светом, его пламя слегка колыхалось от дыхания мальчика. Потом он снял с полки тоненькую тетрадь, сшитую из легких листов самаркандской бумаги. Эту тетрадь подарил ему Абу Исхак, когда узнал, что его ученик знает много стихов и сам пишет. В начале тетрадки Хасан вывел строки, которые запомнил еще в Ахвазе, и те, что услышал в лавке Абу Исхака.

Больше всего ему нравились стихи Имруулькайса. Как замечательно он описал бурный летний ливень, когда деревья под ветром кажутся похожими на отрубленные головы с развевающимися волосами! А как он сказал о себе: «Я гоню свои смелые рифмы, как доблестный юноша гонит коня!» А несколько дней назад Абу Исхак пригласил к себе сказителя, и тот, довольный обильным угощением и щедрой платой, обещанной хозяином, показал все свое искусство. Лучше всего Хасан запомнил стихи Имруулькайса о схватке орла со степным волком:

 
«Орел падает на волка с небес, как неотвратимое бедствие,
Он обрушивается ему на спину, как полное ведро,
 
 
У которого оборвалась веревка, – и ведро сорвалось в колодец.
И уже не видно преследователя, бросившегося с воздуха,
 
 
Уже не различить преследуемого, бежавшего в долине, —
Они переплелись, как пестрая ткань, и дивно глядеть,
как один упорно нападает, а другой стойко защищается».
 

Хасан решил записать эти стихи. Взял тростниковое перо – калам, медную чернильницу, открутил тяжелую крышку и погрузил тростник в черную густую жидкость. Учитель в Ахвазе не очень хвалил почерк Хасана, говорил, что он пишет слишком крупно и размашисто, и у него нет чистоты линий. Но теперь Хасан бережет бумагу и выводит строки так, чтобы больше поместилось на одном листе:

 
«Я отправился в набег по широкой степи, а понесет меня
Гладкошерстая, поджарая и высокая кобылица…»
 

Светильник горит слабо: видно, жир кончается. Хасан берет глиняную бутыль, чтобы подлить масла, а мать сразу начинает ворчать:

– Довольно, ложись спать, масла уже мало.

– Сейчас, мама, я еще немного попишу, – откликается Хасан и, положив тетрадь на колени, снова пишет. Теперь он записывает другое стихотворение Имруулькайса, почему-то его строки запоминаются лучше сочинений других поэтов. Это стихи про охоту:

 
«Я выеду рано утром,
Когда птицы еще спят в гнездах…»
 

Хасан пишет почти машинально, он хорошо помнит стихи, и они сами ложатся на бумагу. Отложив наконец калам, критически оглядывает написанное. Теперь учитель не смог бы придраться ни к чему – буквы все выписаны ровно, мелко, все алифы одной длины, даже точки красивые.

Хасану представляется раннее-раннее утро в степи. Кругом темно, как будто на земле лежит неведомый зверь, огромный и черный, а может быть, эта ночь похожа на чернокожего великана, который привел его тогда домой? Его кожа лоснилась и отсвечивала в лучах заходящего солнца, как блестит полоска зари ранним утром. И Хасан шепчет:

 
– Я выеду, когда ночь еще в своей черной шкуре
Черна, как смоль, и еще не смыла со своих волос краску.
 
 
Она закутана в темное покрывало мрака и не показывается
из-под него,
Как чернокожий, что не хочет сбросить с себя светлые одежды.
 
 
Я выеду на высоком благородном коне,
Мой конь бежит всегда впереди, он подобен высокой пальме…
 

Опомнившись, Хасан удивляется – ведь это его собственные стихи. Правда, они похожи на творения Имруулькайса, но это и хорошо – ведь древние были непревзойденными мастерами, и никто еще до сих пор не сравнился с ними. Боясь не удержать в памяти только что сложенные стихи, Хасан повторяет первые строки. Нет, он не забыл их, надо поскорее записать. Но Хасану жаль бумагу. Подумав, он выводит их мелко-мелко на полях, рядом со стихами князя поэтов, потом просматривает, и ему кажется, что они не хуже.

Хасану захотелось прочесть кому-нибудь свои стихи, но кому? Мать спит, да она бы ничего и не поняла – здесь есть такие слова, которые сейчас никто не употребляет, а Хасан узнал их из стихов древних. Брат и сестры еще совсем маленькие, их интересуют только еда и игры. Остается только его хозяин, Абу Исхак, – у него в лавке бывает много поэтов и образованных писцов, он часто ходит на Мирбад – площадь, где собираются поэты и литераторы, чтобы декламировать друг другу новые стихи, узнать новости, состязаться в остроумии и образованности.

Хочется спать. Хасан бережно посыпает еще невысохшие строки своих стихов сухим песком, завинчивает чернильницу и вытирает калам. Он хочет положить тетрадь обратно в нишу, на самую верхнюю полку, и становится на цыпочки, потому что еще не достает до нее. Вдруг с улицы слышится конский топот. Хасан застыл с тетрадью в руках.

Им нечего бояться, они бедные люди, и у них негде укрыться бунтовщику, даже если бы он захотел сделать это. Но, хотя Хасан успокаивает себя, сердце у него бьется, как будто он долго-долго бежал. В памяти всплывают слова, которые он слышал от сказителя, это, кажется, стихи Маджнуна* из племени амир:

 
«Мое сердце трепещет и бьется, будто птица, пойманная в силки
Неразумным мальчуганом, который не понимает ее страданий».
 

Хасан тут же одернул себя: может быть, сейчас кого-то схватят и уведут в страшную подземную темницу, а он думает о стихах. Что же делать? Хотя ему очень страшно, мальчик отодвигает засов и осторожно выглядывает на улицу. Кругом густая темнота, тихо, но у дома соседа слышится шорох и глухой стук, будто что-то упало на землю, как куски глины с забора. Хасан изо всех сил вгляделся в темноту. Так и есть, у высокой ограды соседнего дома виден темный силуэт коня, а рядом несколько человек, они что-то делают у забора. Может быть, приятели Исмаила, «сасаниды», хотят сделать подкоп и украсть «добро»? Но нет, сейчас, когда в Басре полно стражников и халифских воинов, «сасаниды» притаились и не тревожат людей. Вот шорох усиливается, люди тащат что-то длинное и поднимают его. А, это лестница, они хотят залезть в дом через ограду! Хасан вспомнил, кто в нем живет. Его хозяин – Надр ибн Исхак, из племени махзум, очень богатый и гордый человек, у него бывает множество гостей, которые приезжают сюда верхом на чистокровных конях.

Хасан притаился у двери, не отрывая глаз от ограды. Вот люди – это, конечно, стражники, поставили лестницу на ограду, пошатали ее, чтобы убедиться, что она стоит крепко, и один за другим поднялись наверх. Потом, стараясь действовать бесшумно, втащили лестницу внутрь – только несколько кусков сухой глины упали на улицу. Стало совсем тихо. На стене Хасан уже никого не видел: видно, они спустились по лестнице во двор. Вдруг тишину расколол крик. Звон сабель, женский визг, что-то тяжело упало, и снова ни звука. Хасан хотел вернуться домой, но ноги у него дрожали, и он замер у двери. Вновь появилась лестница. Теперь стражники, не опасаясь, что их услышат, громко переговариваясь спустились на улицу. Знакомый хриплый голос произнес: «Хорошо придумал наш сотник – ночью они не так берегутся и их легче застать врасплох, проклятых бунтовщиков! Он думал, что ему удастся укрыться здесь, за крепкими заборами!» Другой голос ответил: «Так было семь лет назад, когда и Ахваз, и Басра поднялись против Абу Джафара и стали под знамя сторонников Ибрахима ибн Абдаллаха*. Тогда один бунтовщик хотел спасти свою шкуру и спрятался от нас в дворцовой пекарне в таннуре*. Но мы вытащили его оттуда, и был он весь покрыт золой и сажей, будто уже побывал в Адском пламени, куда мы его и отправили». Хриплый засмеялся и добавил: «Я взял перстень этого проклятого, а сейчас, если дело пойдет так же, мы наберем у них столько пер стней, что наши дети будут богаче самых богатых купцов». Вмешался еще один голос: «Не шумите, здешний народ всегда на стороне бунтовщиков, и если сюда нагрянут мясники, нам придется нелегко». «Что за проклятый трус! – крикнул хриплый. – Он боится этих ублюдков, басрийского простонародья, в жилах которых течет неведомо чья кровь.

Или ты не араб?» Зазвенели клинки, но второй, видно, старший, прикрикнул: «Довольно, клянусь Аллахом, я снесу ваши головы, в которых разума нет и не бывало. Вперед, у нас еще много работы». Стражники вскочили на коней, кони рванули, и через несколько мгновений всадники скрылись за углом.

Хасан все стоял у калитки. Он не слышал, что мать зовет его, слышал лишь причитания, которые доносились из соседнего дома. Как просто убить человека в Басре! Только потому, что у него есть дорогой перстень, который понравился сотнику или кому-нибудь из стражников!

Когда испуганная мать подбежала к нему, он спросил:

– Мама, что случилось семь лет назад в Ахвазе? Она ответила:

– Пойдем, сынок, я закрою дверь, а тогда расскажу, что знаю. По прав де говоря, я плохо разбираюсь в таких делах, но мне известно, что люди в наших местах всегда почитали Али ибн Аби Талиба и его святой род, да упокоит Аллах их всех. Вот и помогали потомкам Али, зятя Пророка. Что тогда творилось в Ахвазе и Басре! Людей хватали по подозрению или доносу, казнили, пытали и бросали в темницы невинных, на всех улицах насыпали кучи земли, а на них поставили шесты с воткнутыми головами тех, кого называли бунтовщиками. В Басре тогда, как рассказывали, все оделись в белое – цвет непокорности роду Аббаса. Чтобы напугать народ, халиф послал много тысяч своих воинов-сирийцев, наших исконных вра гов, и они бесчинствовали вовсю – врывались в дома, грабили, убивали и похищали девушек. Не дай Бог, чтобы повторились эти времена!

Немного успокоившись, Хасан садится на скамью и опять достает тетрадь. Он перечитывает свои стихи, и теперь они кажутся ему не такими интересными. Хочется написать о том, что он видел только что, о страхе, сковавшем ему ноги, о смерти, которая прошла возле него, но он не находит слов. Употреблять обычные слова в стихах нельзя, они кажутся грубыми и похожи не на высокую поэзию, а на песенки, которые поют мальчишки на улицах Басры. А подходящих выражений он еще не знает, ведь стихосложению он не учился. Так, с тетрадкой в руках, Хасан засыпает.

На следующий день, вбежав в лавку, он, захлебываясь, начинает рассказывать о том, что случилось. Хозяин вздыхает:

– Им мало светлого дня, они хватают людей темной ночью, как волки, да проклянет их Аллах!

– А что сделали эти люди?

Абу Исхак не успевает ответить – в лавку входят сразу несколько посетителей, и он идет к ним. Усаживает на ковре и велит Хасану принести высушенный базилик, настой из красного едкого перца, мускус в деревянных, серебряных коробочках и шелковых мешочках.

Говорят о том, что прошлая ночь была неспокойной. Горбоносый толстяк, наверное, перс, рассказывает, что на многих улицах стражники халифа врывались в дома и уводили людей, которых подозревали в том, что они в сговоре с мятежниками, врагами нынешнего правителя. Абу Исхак благоразумно молчит.

Убирая ненужные коробочки, Хасан неожиданно произносит нараспев – как читают свои стихи бродячие поэты на рынке:

 
– Дивные дела творятся в Басре,
Дивлюсь я ее жителям —
 
 
Днем они ловят сетями рыбу в море,
А ночью их ловят на суше стражники повелителя правоверных.