Текст книги "Абу Нувас"

VII

Очень жарко, и хочется пить. Даже голода Хасан не чувствует больше, хотя живот подвело, и голова по-прежнему кружится. Еще на рассвете они с Валибой покинули грязный постоялый двор в Куфе, где им пришлось оставить последние деньги в уплату за комнату, которую они занимали больше месяца. В последнее время удача отвернулась от них. Валиба поссорился с богатым и влиятельным куфийцем аль-Махзуми, и поэту с учеником пришлось бежать из Хиры, где они надеялись остаться подольше. К тому же новый халиф, аль-Махди, обиженный тем, что Валиба сразу же после смерти аль-Мансура не посвятил ему хвалебных стихов, не пригласил его ко двору и не принял, когда поэт, с большим трудом собрав деньги на дорогу, явился в Багдад.

Валибе пришлось вернуться в Басру, где у него было много недругов, и пробавляться случайными заработками – стихами, превозносящими богатых купцов и наместника, экспромтами. Хасан тоже помогал. За время, проведенное с Валибой, он привязался к учителю. Ему нравился его беспечный и насмешливый нрав, его восхищало то, что, казалось, никакие несчастья неспособны озлобить учителя, заставить его изменить себе.

А сам Хасан очень изменился. Это уже не тот круглолицый мальчик с ямочками на щеках, который семь лет назад пришел в дом Валибы. Неспокойная жизнь бродячего поэта наложила отпечаток на его лицо. В углах рта появились насмешливые и горькие морщинки, такие же видны у глаз. Он так же невысок, но сильно исхудал, лицо вытянулось, острый подбородок скрыт негустой темной бородкой, над тонкими губами – полоска усов.

Валиба не раз смеялся: «Нужно сильнее орошать твои усы вином, тогда они будут расти лучше». Хасан отшучивался, как мог; он был великий мастер на шутки, и не раз они навлекали и на учителя, и на ученика гнев тех, кто был жертвой издевки. Вот и теперь случилось так же…

Горячий песок набирается в сандалии. Хотя еще нет десяти, солнце палит беспощадно. Только бы удалось до полудня добраться до Зу Тулуха, небольшого селения, где они смогут напиться и отдохнуть! В Хире им пришлось продать своих ослов, чтобы рассчитаться с хозяином постоялого двора. Будь проклят этот хозяин! Он надолго запомнит своих гостей, которых обобрал до нитки, забрав даже теплые шерстяные плащи! Хасан, улыбаясь, шепотом повторяет сложенные им стихи:

 
– Худшее изо всех мест – постоялый двор в предместье Хиры.
Там скверный запах и лицезрение скверного лица хозяина
 
 
Заедаешь скверной едой и запиваешь прокисшим вином,
Кислым, как слова того, кто его продает.
 

Скоро его стихи станут известны по всей Хире, дойдут до Куфы, и тогда вряд ли кто-нибудь остановится в этой грязной дыре. Только так может отомстить поэт. Но что толку: им с Валибой приходится идти пешком по раскаленному песку, под горячим солнцем. А учитель уже немолод, ему тяжело, хотя он и бодрится.

Хасан оглядывается. Валиба бредет, тяжело передвигая ноги, глаза у него воспалены, видно, он не совсем здоров. Но, встретив взгляд Хасана, улыбается и говорит:

– Что, сынок, ты, верно, отдал бы старого учителя за молодого осла! Хасан, улыбнувшись в ответ, замечает:

– Всем известны стихи:

 
«Сколько глупых ослов имеют ослов,
Сколько умников, отличившихся на ристалищах,
не имеют даже осла!»
 

Неплохо бы сейчас сидеть в прохладной беседке в тени виноградных лоз, срывать покрытые серебристым налетом тяжелые гроздья темно-пурпурного винограда. Его граненые прохладные ягоды в руке, из них потечет темный сладкий сок! Хасан с трудом сглотнул. Жажда становилась нестерпимой. Песчаная почва сменилась солончаком, соль ослепительно сверкала.

Только теперь Хасан по достоинству оценил слова древнего поэта: «Воздух раскален так, что кажется, будто стальные иголки пляшут перед глазами». Действительно, сейчас кажется, что острые иголки вонзились в зрачки. Хочется лечь на землю, прикрыть лицо и не думать ни о чем, сгореть в солнечной печи. Хасан снова оглянулся: Валиба еле двигается, спотыкаясь и опустив голову.

Он вернулся и взял учителя под руку.

– Спасибо тебе, сынок, я буду держаться за тебя, как лоза держится за колышек, вокруг которого она обвилась. Скоро мы придем в Зу Тулух, за солончаками начнется хорошая дорога, а там мы можем встретить шатер кочевника, который примет нас и даст воды или холодного молока. Хорошо бы сейчас что-нибудь съесть, например, жареную куропатку…

– Или свежую лепешку! – подхватил Хасан.

– Или жирную похлебку!

– Или нежную индейку!

– Или сочный кабаб!

Валиба выпрямился и, отпустив руку Хасана, проговорил:

– Мы с тобой образованные люди и поэты, сынок, нам не пристало под даваться отчаянию и усталости. Наш дух должен быть сильнее тела. Сейчас мы с тобой сложим стихи о нашем пути и о тех блюдах, которыми я угостил бы тебя, будь я халифом или вазиром. Я начну, а потом мы будем говорить по бейту* поочередно в размере реджез*:

 
Мы идем по каменистой дороге, снизу – соль, сверху – солнечный жар.
 

Ну, продолжай!

Хасан, не задумываясь, сказал:

 
– О, если бы сейчас перед нами лежало шесть
Лепешек, а посередине утка!
 

Валиба подхватил:

 
– Утка из земель Китая, которой бы мы наслаждались,
Жареная, а за ней последовал бы рис!
 
 
Дающая удовольствие, а за ней
Сладкое вино из Хиры.
 

Хасан продолжал:

 
– И мы знавали радость жизни, а сейчас
Ноги наши тонут в песке.
 
 
И пот льет ручьями, стекая
По шее за ворот.
 

– Прекрасно! – воскликнул Валиба. У него даже голос изменился. Только что он казался изможденным стариком, а сейчас глаза его снова блестели, он выпрямился и даже зашагал легче. Хасан задумался о том, как слово может подействовать на человека, знающего ему цену, а Валиба тем временем говорил:

– Не правда ли, сынок, мы с тобой славно подшутили над этим безмозглым стихоплетом, который вообразил, что он поэт?

Хасан отлично помнил, что случилось. Из-за него им и пришлось спешно покинуть Хиру, пешком и без денег. В последнее время его иногда охватывало необоримое озорство. Тогда накопившаяся злость прорывалась в язвительных насмешках или поступках, которые он сам не мог потом объяснить.

В такие дни ему было трудно ходить с Валибой на прием к богатым покровителям поэзии, участвовать в грамматических диспутах и поэтических состязаниях. Все казалось глупым и ничтожным. Стоит ли спорить, например, из-за того, «является ли отсутствие подлежащего подлежащим или в таких случаях подлежащее отсутствует», или «какого падежа требуют частицы “может быть” и “возможно”»? А ведь из-за подобных мелочей насмерть враждовали почтенные седобородые мужи в Басре и в Куфе, и дело не раз доходило до драки. А однажды куфиец аль-Кисаи*, славящийся вспыльчивым и упрямым нравом, ударил кого-то из своих собратьев тол стой книгой «отца грамматики» Сибавейха* по голове! Когда Хасан в первый раз услышал об этом, ему вспомнилось, как однажды, еще в детстве, он видел на площади двух лягающихся ослов. И в Коране сказано: «Ослы, навьюченные книгами»*. В конце концов не все ли равно, какой падеж поставить после частицы «может быть», – в обыденной жизни нигде, ни на улице, ни в доме, никто этих падежей не употребляет.

Особенно раздражало Хасана, когда какой-нибудь заурядный поэт, обделенный талантами, но не знавший иного ремесла кроме сочинения стихов, вставал и, воздев руки, начинал свои бездарные вирши традиционным, потерявшим всякий смысл «вукуфом»* – «стоянием у развалин шатра возлюбленной». Сколько раз Хасану пришлось выслушивать про истлевшие остатки, покосившиеся колышки от палатки, канавки, вырытые когда-то вокруг шатра, а ныне засыпанные песком, кучки высохшего овечьего помета, долину ал-Лива* или истлевшее жилище Мей*, «подобное стершимся буквам на свитке»!

Когда при нем декламировали эти сотни раз повторявшиеся у древних поэтов строки, его охватывало чувство физической тошноты; казалось, он жует густую смолу, липнущую к зубам и забивающуюся в глотку. То, что у старых мастеров было живым, красочным, полнокровным, превращалось в заумный бред. Где могли видеть такие поэты остатки кочевых шатров? О какой возлюбленной говорит этот тощий желтолицый старик с гноящимися глазами?

Однажды, когда Хасан вновь услышал нестерпимо надоевший «вукуф», он выкрикнул:

– Скажи тому, кто плачет у истлевших развалин стоя: «Не худо бы тебе наконец сесть!»

Присутствующие на маджлисе, собрании поэтов, довольно долго молчали, а потом расхохотались, и Хасан нажил себе нового врага.

И вот сейчас, в Хире… Хасан вспоминает о своей последней выходке с какой-то странной смесью стыда и удовлетворения. Они с Валибой отправились к Абу-ль-Хасану аль-Хиляли – старому другу Валибы, который очень уважал его. Абу-ль-Хасан принял гостей с почетом, угостил их, как подобало. Вдруг Хасан увидел в нише толстую книгу. Пока хозяин дома и учитель были заняты разговором, он тихонько встал, подошел поближе, взял ее и раскрыл.

Первая страница сплошь покрыта богатым рисунком. На золотом поле вьются синие, палевые, красные и голубые узоры. Они сплетались и расходились, образуя причудливую сетку. Хасан залюбовался искусной работой. Жаль, что здесь не принято ставить имя художника – ведь его творение не уступает совершенством хорошим стихам. Переплет был исполнен с таким же мастерством. Коричневый тисненый сафьян скреплен ажурной серебряной застежкой, повторяющей узор первой страницы. Этот том – настоящее произведение искусства и стоит немалых денег. Хасан, Валиба и, наверное, даже Башшар никогда не смогли бы заказать такую книгу на запись своих сочинений.

А что записано здесь? Рассмотрев переплет, он перевернул несколько листов. Какие-то стихи… Он вернулся к первой странице. На ней великолепным почерком выведено: «Диван* достойнейшего мужа, светила науки и поэзии, Хамдана ибн Закарии». Заголовок тоже окружен ярко-синим сплетением на золотом фоне; такие же рисунки образуют рамку для каждого стихотворения. Хасану показалось, что зрение ему изменяет. Он протер глаза и снова посмотрел на заголовок. Имя Хамдана нагло сверкало среди лазури и золота замысловатого узора, который вдруг показался аляповатым, слишком пестрым и безвкусным.

Он хорошо знал Хамдана. Это высокий, благообразный и важный араб из знатного рода, осевшего в Хире и Куфе, бездарный поэт, собиравший у себя местных литераторов, которые усердно посещали его, привлеченные богатым угощением и подачками.

Хасан стал читать, морщась от гнева и отвращения. Ни одной свежей мысли, ни одного нового образа, бесчисленные нарушения правил, а вот и прямое воровство – строка из Башшара. И еще одна…

У него задрожали руки. Держа томик, подошел к учителю, присел рядом. Подождав, пока старшие закончат разговор, обратился к хозяину дома:

– Господин мой, я вижу у вас на почетном месте книгу достойнейшего Хамдана ибн Закарии. Вы знаток литературы и поэзии. Считаете ли вы этого человека действительно хорошим стихотворцем?

Тот замялся. Потом нерешительно проговорил:

– Хамдан подарил мне эту книгу. Он заказал переписать ее в нескольких экземплярах за большие деньги. Я принял его подарок – поступить иначе было бы невежливо, к тому же книга очень красива. Что же касается его стихов… Я нашел там некоторые прегрешения против правил, нарушение размера, не всегда употребляются правильные выражения и кое-где есть непозволительное заимствование…

– То есть, – невежливо прервал его Хасан, – вы, как и я, считаете Хамдана ничтожеством и бездарностью?

Он вдруг улыбнулся. Перед ним стоял чеканный медный кувшин для омовения рук. Хасан положил книгу на ковер и взял кувшин.

– Подобное к подобному, – задумчиво сказал он и, высоко подняв кувшин, опрокинул его. Оттуда хлынула вода и залила книгу. Валиба и Абу– ль-Хасан с удивлением смотрели на него, а он, вскочив, чтобы не замочить полы кафтана, тем же тоном продолжил:

– Ковер станет только лучше от воды, а переплет можно высушить и употребить в дело. Я надеюсь, что книга испорчена, хотя мне жаль рисунков.

После этих слов он повернулся и вышел, даже не попрощавшись, что было уж совсем невежливо.

Хасан опомнился только на улице. Ему стало стыдно. При чем здесь Абу-ль-Хасан, добрый старик, любящий его и Валибу? Разве он виноват, что Хамдан подарил ему свои безобразные сочинения? А учитель сейчас, наверное, извиняется перед хозяином за невежливость ученика! Хасан повернул к дому Абу-ль-Хасана, чтобы извиниться самому, но на пороге встретил Валибу. Он думал, что учитель станет упрекать его, но тот молчал, и только когда они подошли к постоялому двору, вздохнул:

– У Хамдана сильная и богатая родня, а слуга, который вытирал воду с ковра, раньше служил у него. Если тот узнает о твоих словах, нам придется уйти в другое место.

– Учитель, я понимаю, что был не прав, но не мог стерпеть!

– Знаю, знаю, – прервал его Валиба. – Ты горяч, но в жизни не бывает так, как тебе хочется: приходится смиряться и скрывать свои чувства.

– Я не хочу смиряться! – крикнул Хасан так громко, что несколько прохожих обернулись в его сторону.

– Тише, – потянул его за рукав Валиба, – подумают, что ты пьян, и отведут к начальнику городской стражи. Идем домой, тебе надо отдохнуть и успокоиться.

VIII

Снова Мирбад… Кажется, людей в Басре стало еще больше, но сам город как-то полинял, съежился, потерял то, что нравилось Хасану раньше, когда он, вернувшись домой и окунувшись в знакомый лабиринт узких улиц, черпал в этом новые силы. Или сам Хасан утратил что-то: свою бездумную веселость, переполнявшую его некогда радость жизни, жадный интерес ко всему новому. Даже стихи надоели ему. Вечно одно и то же – воспоминания, восхваления, описания…

Но, беря в руки калам, он по-прежнему забывал обо всем. Стихи его становились все отточеннее, рифмы – богаче. В часы усталости и разочарования Хасану казалось, что его голова пуста, как дырявый бурдюк, что он уже высказал все, что мог, и даже Валиба не мог развеселить его. Он стал желчным и раздражительным и все чаще давал волю вспышкам гнева. Вся Басра говорила о том, как молодой поэт опозорил Акифа ал-Иджли, известного богача, который с удовольствием принимал у себя ученых и стихотворцев, надеясь, что они будут прославлять его щедрость и гостеприимство.

От кого-то Акиф узнал, что в Басре появилась новая знаменитость, и пригласил Хасана. У поэта в этот вечер было особенно плохое настроение. Он побывал дома, вдохнул знакомый с детства запах нищеты – мать жила в той же конуре, денег, которые давал ей старший сын, едва хватало на еду, дочери еще не вышли замуж, а младший брат, Хусейн, не приносил домой ни гроша. Он тоже хотел стать поэтом, прельщенный кочевой жизнью Хасана, которая казалась ему легкой и приятной. Но у него не было способностей брата, да и особым прилежанием он не отличался. Хусейн постоянно надоедал матери просьбами о деньгах, которые требовались, чтобы платить за уроки, но часто пропускал занятия и бродил по улицам вместе со своими сверстниками. Хасан много раз видел его вместе с Исмаилом Одноруким, который стал предводителем «молодцов» их квартала, но бывший приятель почему-то сторонился поэта.

В тот вечер, казалось, запах, идущий с бойни, был еще сильнее, комната матери выглядела еще более жалкой, а сама мать, которую Хасан помнил еще статной и красивой, – высохшей старухой. Она что-то говорила ему, жаловалась на дочерей, на дороговизну, но Хасан не слушал ее. Ему хотелось в степь. Пусть его бьет песчаный вихрь, пусть обдувает знойный ветер, пусть хлещут потоки бурного весеннего ливня и оглушают раскаты грома. Это лучше, чем сидеть в душной лачуге, где нищета пахнет не песком, жарким солнцем и пряной травой, как у бедуинов, а гнилью и грязными тряпками.

Дверь без стука приоткрылась, и в комнату вошел Валиба. Мать закрыла лицо, встала и вышла во двор, а он уселся на ее место. Он был бледен и тяжело дышал. Посмотрев на него, Хасан протянул ему чашку с прохладной водой:

– Прости, больше в этом благословенном доме нет никакого питья. Валиба жадно выпил воду, закашлялся и схватился за грудь.

Отдышавшись, вздохнул:

– Да, верблюд стал дряхлой верблюдицей, видно, не ходить нам больше и не ездить!

Хасан с удивлением посмотрел на учителя и как будто только сейчас увидел, что перед ним старик с потухшими глазами и морщинистым лицом.

– Не грусти, учитель, мы еще пойдем вместе в Багдад, и ты победишь всех тамошних виршеплетов.

Валиба промолчал, а потом устало сказал:

– Акиф ал-Иджли приглашает нас к себе, у него будет Халаф аль-Ахмар и другие ученые и поэты. Думаю, что нам следует пойти. Кто знает, может быть, он сумеет оценить по достоинству твои стихи, которые начинаются: «О ты, кто упрекает меня за вино, – ты не друг мне!» Я считаю, что это твои лучшие стихи, да и никто из древних поэтов не создал ничего подобного.

Пойдем, даже если он и не вознаградит тебя, как ты того заслуживаешь, все же развлечешься и вкусно поешь.

Хасан задумался. Ему не хотелось идти к Акифу – противно даже вспоминать его круглое, лоснящееся лицо, похожее на медный таз, его пухлые короткопалые руки, ослепляющие блеском драгоценных перстней, его визгливый и какой-то квакающий говор. Хасану всегда казалось, что голос Иджли пропитан жиром, как сдобная лепешка, и жир капает из его обладателя, пачкая все вокруг. Но куда деваться в этот вечер, когда жизнь кажется постылой? Может быть, он несправедлив к Акифу? Решительно поднявшись, Хасан произнес:

– Пойдем, учитель!

У дома Иджли было светло, возле ворот стояли чернокожие невольники с факелами, смоляные брызги летели во все стороны, к небу поднимался густой дым. В больших каменных чашах, стоящих во дворе, чадящим, но ярким пламенем горело «каменное масло» – нефть.

У коновязей слуги оглаживали коней, покрепче привязывали их, чтобы спокойно поболтать, перемывая кости хозяевам. В неровном свете блестели то мраморные плиты, которыми был вымощен двор, то подернутая легкой рябью, словно текучая кольчуга, вода бассейна.

Слуги встречали гостей по одежде – либо глубоко кланялись, либо небрежно сторонились. Хасан, усмехаясь, сказал Валибе:

– Если бы здесь собрались одни богатые кафтаны без своего содержи мого, беседа стала бы куда более содержательной.

Тот молча кивнул, и они прошли мимо слуг, почти не обративших на них внимания.

Хозяин стоит у дверей и приветствует входящих. Почти все гости в богатой черной одежде – ведь этот цвет избран Аббасидами, а здесь все верные сторонники сынов Аббаса. Кафтаны затканы и вышиты серебром, золотом, усажены жемчугом и дорогими камнями.

Большая зала освещена узорными светильниками. Они не чадят, в них налито лучшее масло. «Вот бы мне хоть один такой для ночной работы», – подумал Хасан. Слуга подвел Валибу и Хасана к нижнему краю огромного ковра. И при светильниках видно, что ковер глубокого синего цвета, а узоры отливают мягкими тенями. По краям разбросаны парчовые подушки, затканные изображениями причудливых цветов и ярких птиц.

– Наверное, подушки самого Пророка, которые набила его супруга, «мать мусульман» Айша, были попроще, чем эти, – сказал Хасан, усевшись на ковер, пушистый ворс которого ласково подался под ним, и подложив под локоть подушку.

– Что ты сказал? – переспросил Валиба.

– Я вспомнил один из хадисов, передаваемых о Посланнике Аллаха. Рассказывают, что однажды он вошел к себе и увидел кусок ткани с изображением людей и зверей. Он побледнел, закрыл лицо руками и спросил Айшу: «Что это такое?» Та ответила: «Я хочу сделать из этой ткани подушку и набить ее, чтобы Посланник Аллаха мог прилечь». Тогда Пророк воскликнул: «Разве ты не знаешь, что в день Страшного суда Аллах велит всем, кто создавал изображения, дать им живую душу, а так как они не смогут сделать этого, то будут ввергнуты в Геенну огненную и там подвергнутся страшным мукам?!» Я увидел эти подушки, вспомнил хадис и подумал, что у Пророка не было таких.

– Да, да, – ответил Валиба. – К тому же в Благородном Коране говорится: «Не ешьте на золоте и серебре»*, а наш хозяин подает своим гостям – тем, что поважнее и побогаче, – еду в серебряных блюдах. Не пировать ему в Раю с бедняками.

– Ибо, – подхватил Хасан, – сказано: «Большая часть обитателей Рая – бедняки, а большая часть обитателей Ада – женщины»*. Но я не прочь оказаться в обществе обитателей Ада, и пусть все благочестивые остаются в Райских кущах, как я сказал в своих стихах: «Отправляйся в кущи Рая и оставь меня в Аду».

Валиба приложил палец к губам.

В это время слуги стали вносить еду – жареных индеек и фазанов, ароматный рис, дымящийся на огромных блюдах, которые с трудом несли по трое поваров, мягкие лепешки, подливу в фарфоровых чашках. По залу разнесся аромат жареного мяса, шафрана, пряностей, свежевыпеченного хлеба.

– Вот где высшие блага, ниспосланные Аллахом, – вздохнул Валиба, разламывая пшеничную лепешку и погружая ее в подливку. – Эти бла га поистине вечны и непреходящи, но обладателем их не всегда бывает праведник!

Хасан молча ел, не глядя по сторонам. Он машинально разламывал лепешку на мелкие куски, как того требовал обычай, подбирал ими подливку, обглодал куриную ногу, которую подал ему Валиба.

Невольники убрали остатки еды со столиков, принесли большие медные тазы для омовения рук, поставили шербет, фрукты и сладости. Вдруг Хасан, погруженный в полудремоту, услышал свое имя. С верхнего конца ковра его окликал хозяин дома. Круглое лицо Иджли лоснилось и, казалось, стало еще круглее и жирнее.

– Почтенный Абу Али, – обратился он к юноше, – мы слышали, что ты хотя еще молод, но богато одарен Аллахом. Не прочтешь ли ты что-нибудь из сложенных тобой стихов?

Хотя Хасан ждал этого, у него засосало под ложечкой. Не очень хотелось читать свои стихи сейчас, когда немного утихла тоска и голова слегка кружилась от сытости. Но отказаться было нельзя – надо платить за свежие лепешки и душистый рис. Он стремительно поднялся и, немного отойдя, прикрыл глаза, чтобы не видеть Иджли. Усилием воли изгнав из памяти даже воспоминание о нем, начал:

 
– О ты, кто упрекает меня за вино, – ты не друг мне!
Не брани меня за сестру души моей,
 
 
Не брани меня за напиток, что очаровал меня,
Показав истину в одеянии лжи!..
 

Он читал нараспев тем напевом, которым сказители читают стихи древних, и от строки к строке собственные стихи все больше захватывали его.

Когда он кончил, все молчали еще несколько секунд, потом зашумели, громко выражая восторг. Иджли хлопнул в ладоши: на его среднем пальце загорелся темным огнем большой рубин. Глаза Хасана невольно остановились на камне – вот бы получить этот перстень! Если его продать, можно жить безбедно несколько месяцев. Но Иджли крикнул:

– Эй, Ахмад, принеси тот кошелек, что я приготовил утром, и вручи это му молодому поэту – он развеселил и утешил нас.

Вошел чернокожий невольник, такой же надменный, круглолицый и жирный, как и его хозяин. Подойдя к Хасану, он, даже не поклонившись, не отдал, а как-то сунул ему тощий кошелек, в котором звенело несколько монет. Хасан с удивлением смотрел на хозяйский дар; он видел, что Валиба беспокойно ерзает на ковре, опасаясь какой-нибудь выходки ученика. Внезапно Хасану стало весело. Он усмехнулся, с глубоким поклоном принял кошелек из рук испуганно отступившего невольника, а потом очень вежливо обратился к хозяину:

– О почтенный господин, твоя награда так щедра, что я сочту себя не благодарным, если не воздам жемчугом моих стихов за серебро твоего кошелька.

Хозяин милостиво кивнул:

– Мы слушаем тебя!

Валиба, не ожидая ничего доброго, изо всей силы потянул Хасана за полу, так что он пошатнулся, но выдернул одежду из рук учителя, выпрямился и начал:

 
– О достойнейший, я вижу твое лицо, подобное круглой луне,
Я вижу твой полный стан, хотя кошелек твой худ.
 
 
И я не знаю, на что годится твое лицо.
Господь сотворил тебя, но забыл посыпать сахаром или посолить.
 
 
Видеть тебя тяжелее, чем сдвинуть гору Сахлан,
А твое лицо подходит больше всего для того, чтобы нагадить на него.
 

Не обращая внимания на поднявшийся шум, Хасан подхватил учителя и быстро вышел, отталкивая сбежавшихся слуг. Акиф не решился приказать своим стражникам задержать или избить гостя – он знал, что только подольет масла в огонь. Все равно завтра все в Басре будут знать эти стихи, ведь кто-нибудь из присутствующих обязательно проговорится: среди гостей немало его врагов, даже сейчас он слышит приглушенные смешки.

– Проклятый поэт, он испортил нам пир и беседу! – говорили Акифу сидящие с ним рядом друзья, а он, скрывая злость и досаду, старался успокоить присутствующих:

– Садитесь, достойные гости, пусть вас не смущает лай одного из басрийских псов, платящих злом за добро! Сейчас я прикажу своим танцовщицам, и они повеселят вас своей пляской.

Чтобы замять скандал, Акиф приказал евнуху привести Якут – прославленную танцовщицу, купленную им за пять тысяч дирхемов, которую он никогда не показывал раньше. Пир продолжался.

Тем временем Хасан, – он все же опасался, что хозяин пошлет вслед за ним дюжих нубийцев, – быстро шел по улице и почти тащил за собой Валибу. Старый поэт задыхался и кашлял так, что текли слезы.

– Погоди! – наконец сказал он. – Если ты проявил храбрость льва, не примешивай к ней трусость зайца. Если Акиф захочет отомстить нам, он сделает это в любое время. Он сможет послать слуг с палками к тебе домой, они будут ждать тебя там. Если ты не появишься, они вернутся к хозяину. Пойдем к Халафу, там никто не будет искать тебя.

Кровь бросилась в лицо Хасану, стало трудно дышать, глаза будто вылезли из орбит.

– Что с тобой? – испуганно спросил Валиба, посмотрев на ученика. – Ты весь красный, может быть, у тебя лихорадка?

Испуг Валибы развеселил Хасана, он перевел дух и усмехнулся:

– Нет, учитель, просто мне показалось, что у меня в руках толстая палка вроде пастушеской и я раскроил ею череп этому жирному барану.

– Пойдем скорее, – поторопил его Валиба. Теперь в его голосе слышалась жалость. – Халаф, наверное, скоро вернется, ведь у него есть мул, он не должен ходить пешком, как мы, жалкие грешники, прогневавшие Аллаха своим длинным языком.

Но Хасан все стоял, у него дрожали колени. Он не боялся уже, что на него нападут здоровенные невольники Акифа, его вдруг охватила слабость, тошнота подкатила к горлу. Валиба взял ученика за руку и почти насильно потащил его по улице.

Очнулся Хасан только в доме Халафа аль-Ахмара. Он будто увидел себя со стороны – тощий невысокий человечек с реденькой бородкой и жидкими усами, в неприглядном кафтане, мнящий о себе невесть что. Пора бы смириться, признать свое ничтожество, не вести себя, как драчливая перепелка. Смех берет смотреть, как эта крошечная птичка, топорща перышки, бросается в драку. Хасану казалось, что он очень похож на перепелку, взъерошившую серое оперение.

Из задумчивости его вывел голос Халафа, разговаривающего с Валибой. Они старались не обращать внимания на юношу, но время от времени, не удержавшись, поглядывали на него. Увидев, что Хасан смотрит в их сторону, Халаф сказал:

– Ну, слава Богу, ты очнулся, а я думал, что придется звать лекаря отворять тебе кровь. Не думай ни о чем, лучше займемся выбором имени для тебя. Тебя ведь знают уже повсюду в Басре под именем Абу Али, но разве это имя для поэта! Сколько в Басре и в других городах людей, которых зовут Абу Али! Надо выбрать такое имя, чтобы тебя можно было отличить из тысяч! Мы ведь с тобой оба йеменских племен, наши предки были царями и сыновьями царей еще тогда, когда эти надутые потомки Аднана* поклонялись барану с золочеными рогами и не могли отличить правое от левого и ног от хвоста!

Валиба прервал Халафа:

– Пусть Абу Али выберет себе имя одного из йеменских царей. Расскажи нам о них!

– Ну что же, – задумчиво погладил бороду Халаф, – о йеменских владыках есть что рассказать. Вот, например, Зу Язан*, могущественный царь, прославившийся битвами с эфиопами. Я могу рассказать о нем или о его сыне Сайфе*, о котором сложено множество легенд и преданий, или о Зу Нувасе*, «огненном царе», о чьей жестокости передавали известия из поколения в поколение.

– Расскажи о нем, – прервал Халафа Хасан – ему понравилось звучание имени царя, в этом имени было что-то певучее и торжественное.

– Хорошо, сынок, слушай, я буду говорить так, как слышал от одного из сказителей бану химьяр, некогда великого племени, породившего Зу Нуваса, а ныне прозябающего в ничтожестве. Но сказано ведь:

«Не верь времени, даже если оно спрятало зубы и когти, Настанет пора – и оно вонзит их в тебя».

Царь Зу Нувас был великим воителем и отличался доблестью и пылким нравом. Не раз обнажал он клинок против исконных врагов – эфиопов, высаживавших свои полчища на берегах Острова арабов*, не раз поражал их предводителей. Цари великого Ирана, враги эфиопов, старались заслужить его дружбу и посылали ему богатые подарки – чистокровных коней, выращенных в Мавераннахре*, золотые и серебряные чеканные чаши, кольчуги, кольца которых были сплетены так мелко, что напоминали глаза муравьев. Но эфиопы захватили город Неджран*, жители которого были христианами, как и эфиопы, и укрепились там. Царь Зу Нувас собрал химьяритов и осадил город, обещая жителям помилование, если они изгонят чужеземцев. Когда же люди Неджрана отказались выдать единоверцев, Зу Нувас выкопал вокруг города глубокий ров, наполнил его хворостом и поджег. Огненное кольцо охватило Неджран, и в жарком огне сгорели и горожане, и их чужеземные друзья, а Зу Нуваса прозвали с тех пор «огненным царем» в память пламени, поглотившего этот город.

– Зу Нувас… – задумчиво сказал Хасан. – А если мне назваться Абу Нувасом? Такого имени не было еще ни у одного из поэтов. К тому же этот царь – йеменский герой, и мне не стыдно называться его именем. Правда, он был жесток, но кто из воинов и царей не проявляет жестокости? Даже сам Пророк приказал перебить всех мужчин в селениях Фадак и Хайбар, которые не хотели сдаться добром*. Слышишь, Халаф, я выбираю себе имя Абу Нувас. Когда будешь говорить о моих стихах, называй всегда только это имя.

Увидев, как оживился Хасан, Халаф и Валиба переглянулись.

– Новое имя – новая жизнь, – сказал Валиба. – Бог даст, с ним к тебе придет счастье и удача, как неизменно удачлив был царь Зу Нувас, один из твоих предков.

Халаф позвал невольника и приказал приготовить комнату для гостей. Хасан и его учитель решили пожить у него несколько дней. Когда они ушли, Халаф приказал подать бумагу, калам и чернильницу и написал ас-Сакафи, своему старому другу, обедневшему, но влиятельному любителю поэзии, который не раз принимал у себя Хасана и Валибу: «Хвала Аллаху, Господу миров, Создателю и Зиждителю, у Которого нет подобия и товарища». А затем: «На пиру, устроенном Акифом аль-Иджли, напыщенным глупцом, полагающим себя знатоком науки и красноречия, известный тебе поэт Абу Али Хасан Басрийский, принявший ныне имя Абу Нувас, не получив вознаграждения за свои прекраснейшие стихи, сложил сатиру на хозяина. Клянусь Аллахом, это остроумнейшая насмешка, и если бы не недостаток времени, я написал бы тебе эти стихи в письме, чтобы позабавить тебя. Но сейчас я прошу тебя отвести беду от поэта, которого стерегут рабы Акифа. Твоего слова будет достаточно, чтобы удержать этого глупца аль-Иджли от необдуманных поступков. Следует также напомнить ему, что стихи Абу Нуваса стали известны Абу Муазу, отозвавшемуся о них с одобрением и осведомившему о них повелителя правоверных. Привет тебе».