Текст книги "Автобиография духовно неправильного мистика. Философия мага"

Он посмотрел мои заметки и сказал:

– Если бы ты был в ученом совете на моей защите, я бы никогда не стал доктором наук! Ты отметил как раз те места, в которых я сам сомневался, но те идиоты из университета ничего даже не заподозрили. Наоборот, они меня бесконечно хвалили.

Он много лет преподавал в Америке, и эта работа была его фундаментальным трудом, символом его научного авторитета. Никто никогда ее не критиковал, всем было все равно, что одно с другим не сходится. Поэтому я спросил его:

– Что вы будете делать с переводом?

– Я не могу его опубликовать, – сказал он. – Наконец-то я нашел переводчика, но ты, скорее, экзаменатор, чем переводчик! У меня есть перевод, но я не могу его издать. Твои примечания… они погубят мою репутацию. Но я согласен с тобой целиком и полностью. По мне, – добавил он, – так я бы лучше тебе дал ученую степень за одни твои добавления. Ведь ты нашел именно те ошибки, которые смог бы увидеть лишь настоящий практик медитации. Тот, кто никогда не медитировал, ничего бы и не заметил.

Да, всю свою жизнь с самого детства я не допускал, чтобы мне навязывали нечто неразумное, я боролся с любыми проявлениями глупости, невзирая на последствия, стремился быть рациональным, логичным до конца. Но это была лишь внешняя сторона моей жизни, которая проявлялась в общении с окружающими. Другая же сторона была глубоко личной, только моей: я стремился стать все более и более осознанным, потому что не хотел быть чистым интеллектуалом.

* * *

Помню одного из наших руководителей. Он был знаменитым на весь мир историком. Он почти двадцать лет преподавал в Оксфордском университете, а выйдя на пенсию, вернулся в Индию. И вот эту знаменитость мировой величины выбрали ректором нашего университета. Человеком он был прекрасным, с чудесным характером и невероятно обширными познаниями. Помимо учености, он обладал глубокой проницательностью.

Как-то так вышло, что он вступил в должность как раз в день рождения Гаутамы Будды. А это весьма значительная дата, потому что Будда не только родился в этот день, но и просветлел, а потом и ушел из тела. Одна и та же дата – и день рождения, и день просветления, и день смерти.

Весь университет собрался, чтобы послушать, как новый руководитель произнесет речь, посвященную Будде. Ведь он был великим историком, даже написал несколько книг о Будде. Его речь была очень эмоциональной. Со слезами на глазах он сказал:

– Мне всегда казалось, что если бы я родился во времена Будды, то непременно следовал бы за ним повсюду.

По своему обыкновению я встал и попросил:

– Будьте добры, заберите свои слова обратно.

– Почему это? – изумился он.

– Потому что это вранье. Вы ведь жили во времена Рамана Махарши. А он такой же просветленный, как и Будда, но, насколько мне известно, вы с ним ни разу не встречались. Кого вы хотите обмануть? Вы и к Гаутаме Будде тоже не пришли бы. Вытрите ваши слезы. Вы простой ученый и ничего не знаете ни о просветлении, ни о таких людях, как Гаутама Будда.

В аудитории стояла гробовая тишина. Мои преподаватели испугались, что он выгонит меня из университета. Они все время этого боялись. Они любили меня и хотели, чтобы я продолжал учиться. Но своими вопросами я вечно ставил людей в неловкое положение… и никто не знал, что делать, как нарушить воцарившееся молчание. Несколько секунд безмолвия, казалось, растянулись на целый час. И все смотрели на нового ректора. Но он был замечательным человеком. Он вытер слезы и попросил прощения, сказав, что действительно погорячился. А потом пригласил меня к себе домой, чтобы обсудить этот случай подробнее.

Тогда, перед лицом всего университета, он сказал:

– Да, ты прав, я вряд ли пошел бы к Гаутаме Будде, я знаю. Я сам не понимал, что говорю, меня переполняли эмоции, меня просто понесло. Да, я не встречался с ныне покойным Раманой Махарши, хотя мог бы, я ведь не раз оказывался неподалеку от его дома. Я читал лекции в Мадрасском университете, а оттуда до Махарши было рукой подать, он жил в Аруначале. Мне друзья говорили: «Ты непременно должен познакомиться с этим человеком», а я почему-то тянул, чего-то ждал, пока он не умер.

Мои преподаватели не поверили своим ушам. Все присутствующие просто онемели от удивления. Но его честность покорила всех. Мое уважение к нему тоже безмерно возросло, и мы стали друзьями. Он был уже стар, ему было тогда шестьдесят восемь лет, а мне всего двадцать четыре, но это нисколько не мешало нашей дружбе. Общаясь с ним, я никогда не чувствовал, что он – именитый ученый, ректор университета и годится мне в дедушки.

Наоборот, он как-то сказал мне:

– До сих пор не понимаю, что со мной случилось в тот день. Я ведь не такой уж и покладистый. Двадцать лет преподавания в Оксфорде, профессорская степень, лекции по всему миру сделали меня довольно заносчивым и эгоистичным. Но одним своим замечанием ты уничтожил все мои степени. И я тебе чрезвычайно благодарен. Если бы ты тогда не встал и не возразил мне, я бы и дальше верил в то, что смог бы стать учеником Будды. Но теперь я очень хочу познакомиться с просветленным… знаешь, если ты посоветуешь кого-то, я готов сидеть у ног этого человека и слушать его речи.

Тогда я сказал:

– Садитесь рядом со мной и слушайте…

– Что?! – только и воскликнул он.

– Посмотрите на меня. Забудьте о моем возрасте. Садитесь и слушайте, – повторил я.

И – вы не поверите, но этот человек действительно сел и выслушал все, что я хотел ему сказать. На свете очень мало таких храбрых и открытых людей!

После этого он довольно часто приходил ко мне в общежитие. Окружающие удивленно спрашивали: «Что между вами произошло? Ты же его так опозорил!» Но он не только приходил ко мне, но и нередко звал меня к себе в гости. Мы садились рядом, и он просил: «Расскажи о чем-нибудь, а я послушаю. Всю свою жизнь я только и делал, что говорил. Я уже и слушать-то разучился. Да и говорил я о том, чего сам не знал». И он слушал меня подобно ученику, внимающему словам Мастера.

Преподаватели ничего не понимали.

– Чем же ты его так очаровал? – спрашивали они. – Он что, из ума выжил? В чем тут секрет? Нам, чтобы поговорить с ним, нужно записываться на прием, а потом еще ждать неизвестно сколько. А к тебе он сам приходит, да еще молчит и слушает. Что с ним такое случилось?

– С вами это тоже могло бы случиться. Вы просто не столь разумны, не столь восприимчивы и чувствительны, как он. Этот старик – редкое исключение!

Мне очень нравилась моя студенческая жизнь. Окружающие относились ко мне по-разному: кто-то был «против» меня, кто-то – «за», кому-то я вообще был безразличен, кто-то по-настоящему меня любил и уважал. Но как бы люди ко мне ни относились – любые их проявления были прекрасными. Все это очень пригодилось мне, когда я сам стал преподавателем, потому что теперь, когда я о чем-то говорил, я мог воспринимать свои же слова с точки зрения студента.

Мои семинары превращались в дискуссионные клубы. Всем разрешалось сомневаться и спорить. Время от времени кто-нибудь начинал сомневаться:

– А успеем ли мы пройти весь материал? – потому что любой вопрос становился предметом бурных дебатов.

– Не волнуйтесь, – уверял я своих студентов. – Моя задача – помочь вам отточить свой разум. Предмет изучения не так важен, все, что нужно, вы можете прочитать и в книгах. Обладая острым умом, даже не читая книг, вы сможете ответить на любой вопрос. Если же мысли едва ворочаются, то никакие книги вам не помогут, вы не сможете найти в них ответ. В книге на полтысячи страниц ответ может скрываться в одном-единственном абзаце.

Мои занятия были совершенно особыми. Все можно было обсуждать, анализировать, мы рассматривали предметы разговора со всех мыслимых и немыслимых точек зрения. Ответ мы принимали только тогда, когда чувствовали, что он соответствует нашему внутреннему видению. Если же этого не происходило, мы продолжали обсуждение на следующем занятии.

Тогда я с удивлением обнаружил, что если действительно задумываешься над вопросом, исследуешь его со всех сторон, когда проникаешь в его суть и, наконец, находишь ответ, то вовсе не нужно ничего зубрить, потому что это твое собственное открытие. Оно запоминается навсегда.

Естественно, студенты меня любили. Никто другой не предоставлял им столько свободы и не относился к ним с бóльшим уважением. Никто не дарил им столько любви и не помогал им оттачивать интеллект.

Обычных преподавателей волнует только их собственная зарплата. А я вообще никогда не ходил за деньгами. Я доверял это дело кому-нибудь из студентов. «В первых числах месяца, – говорил я, – забери, пожалуйста, мою зарплату и принеси сюда. Можешь взять оттуда, сколько тебе нужно».

За все годы работы в университете я ни разу не получал зарплату лично. Однажды ко мне пришел бухгалтер и сказал:

– Вы никогда не показываетесь в моем кабинете. Я надеялся, что хотя бы раз вы придете лично, и я смогу с вами познакомиться. Но потом я понял, что ждать бесполезно, и вот решил сам к вам зайти. Знаете, учителя обычно уже первого числа с утра пораньше занимают очередь в кассу, но вас среди них никогда не видно. Прибегает какой-то студент с доверенностью, и не знаешь, доходят до вас деньги или нет. Вот, хотел убедиться.

– Не беспокойтесь, – сказал я. – Деньги мне приносят в целости и сохранности.

Когда человеку доверяешь, он не станет тебя обманывать.

За все то время, пока я преподавал, ни один студент не взял из моей зарплаты ни единого пая, хотя я каждый раз говорил им: «Берите, если нужно. Я разрешаю, можете взять хоть все деньги. Возвращать не придется, я даю не в долг. Мне лень запоминать, кто и сколько должен. Я отдаю деньги просто так». Но никто ни разу так и не взял.

Практически всех учителей заботят исключительно зарплата и, естественно, повышение в должности. Ни у одного преподавателя я не видел искренней заинтересованности в своих студентах, в их будущем, а уж тем более в их духовном развитии.

Видя это, я открыл свою небольшую школу медитации. Один из моих друзей предложил мне использовать его красивейшее бунгало, а в саду он выстроил из мрамора храм для медитаций, в котором могли медитировать, по меньшей мере, человек пятьдесят. Многие студенты и преподаватели приходили на мои занятия, даже ректор начал понимать, что такое медитация.

* * *

В Индии мусульмане ходят в одном наряде, а индуисты – в другом. Пенджабцы носят одно, бенгальцы – другое, а выходцы из Южной Индии – третье. Например, в Южной Индии надевают набедренные повязки, так называемые лунги – это обычные дхоти, такие полоски ткани, которые оборачивают вокруг бедер, а потом подбирают к поясу так, что ткань поднимается выше колен. Так принято ходить даже в университетах, где преподаватели нередко читают в таком наряде лекции.

Я любил носить лунги, потому что это самая простая одежда. Не нужно ничего шить и кроить. Просто берешь кусок ткани и заворачиваешься в него. Но я жил не в Южной Индии, а в Центральной, где лунги носили только бродяги, нищие и прочие асоциальные элементы. Это знак того, что человеку плевать на общественное мнение, что ему все равно, что о нем подумают.

Когда я впервые появился в университете в набедренной повязке, все просто остолбенели. Студенты и преподаватели высыпали из аудиторий посмотреть на это зрелище. Представляете, иду я себе по коридору, а они замерли и смотрят на меня во все глаза. А я машу им рукой. Всеобщее внимание всегда приятно!

Вышел и проректор.

– В чем дело? – строго спросил он. – Что за столпотворение среди бела дня?

И тут он увидел меня. Я тоже помахал ему рукой, а он растерялся и даже забыл помахать мне в ответ.

– Могли бы и поздороваться, – сказал я. – Видите, всем интересно посмотреть на мои лунги.

Кстати, я думаю, что моя набедренная повязка действительно всем понравилась. Обычно преподаватели приходят на занятия в дорогих, роскошных костюмах. Зайдешь к ним в гости и диву даешься – повсюду одна одежда, весь дом ею завален. В доме только и есть: хозяин, слуга и горы тряпок.

– Вот если вы в коридоре появитесь, – продолжал я, – никто не выйдет на вас посмотреть. Но бедняга в лунги, в нищенской одежде, собрал вокруг себя весь университет! Пожалуй, отныне я все время буду ходить только так.

– Ну все, пошутил и хватит, не стоит заходить слишком далеко, – заявил проректор.

– Вы ведь знаете, – возразил я, – если уж я что-то решил, то непременно довожу дело до конца.

– Что ты имеешь в виду? Ты что, и впрямь собрался все время ходить в набедренной повязке?

– Именно так, – кивнул я. – А если будете мне мешать, то приду без нее. Поверьте мне на слово, так я и сделаю, если хоть кто-то попробует запретить мне надевать лунги и начнет говорить, что преподавателю это не к лицу… Мне-то что? В общем, если никто не возражает, я буду ходить в этом наряде. Если кому-то это не нравится, я его тут же сниму. Представляете, что тогда начнется?

Это было ужасно весело! Студенты слышали наш разговор и захлопали в ладоши. А проректор был так смущен, что молча удалился в свой кабинет. И потом он ни слова не проронил насчет моей одежды. Я его даже спрашивал:

– Так вы собираетесь предпринимать какие-то меры?

Но он только отмахивался:

– Оставь меня в покое, – говорил он. – Делай, что хочешь. Я лучше промолчу. С тобой вообще разговаривать опасно, ты иногда так все повернешь, что даже не знаешь, куда деваться… Я ведь не просил тебя снимать лунги, я всего лишь попросил тебя вернуться к прежней одежде.

– Мой прежний наряд износился, а для меня все старое навсегда остается в прошлом. Я никогда не оглядываюсь назад. Теперь я буду носить лунги.

Так я и ходил. Сначала я носил набедренную повязку и длинную рубаху, а потом вместо рубахи стал носить накидку. И вновь дело чуть не дошло до скандала. Но проректор сумел сохранить самообладание. Все опять выскочили в коридор, но он так и не появился – боялся, наверное, что я все-таки снял лунги! Он попросту не вышел из своего кабинета. Тогда я сам к нему постучал.

– Ты все-таки это сделал? – поинтересовался он из-за двери.

– Нет еще. Выходите, не бойтесь.

Он открыл дверь и окинул меня взглядом.

– Но кое-что все же изменилось – ты снял рубашку.

– Верно, – согласился я. – Хотите что-то сказать по этому поводу?

– Нет, – коротко бросил он. – О тебе я даже с другими не разговариваю. Мне уже журналисты звонят и спрашивают: «Как вы допускаете такое в своем университете? Ведь это же прецедент, теперь и студенты начнут ходить в набедренных повязках, и профессора!» А я им говорю: «Пусть хоть все начнут так одеваться, мне все равно. Только я не буду связываться с этим парнем. Он пригрозил, что начнет ходить голым. А еще он сказал, что в Индии нагота – это признак духовности. Махавара ходил голым, и все двадцать четыре тиртханкары джайнизма тоже ходили голыми. Тысячи монахов до сих пор не скрывают своей наготы. Так что если уж тиртханкары ходили обнаженными, то почему бы и преподавателям университета не последовать их примеру? В Индии нагота никогда не считалась чем-то зазорным».

А потом он добавил:

– Я так им и сказал: «Ему, видимо, очень хочется создавать вокруг себя хаос… Более того, у него уже есть последователи. Многие студенты готовы выполнять любые его указания. Лучше оставить его в покое».

Знаете, что я замечал на протяжении всей жизни? Если ты готов хоть немного пожертвовать общественным мнением, то можешь с легкостью делать то, что считаешь нужным. Общество сыграло с вами злую шутку. Оно возвело светские условности на пьедестал, а к подножию бросило все, что ему в вас не нравится. Так что если вам вздумается вести себя неприлично, люди перестанут выказывать вам свое почтение. Но как только вы готовы сказать: «Чихать я хотел на ваше почтение», окружающие ничего не смогут с вами сделать, им будет нечего вам противопоставить.

* * *

Как только я начал преподавать в университете, то первым делом… Я вошел в класс и увидел, что девушки сидят по одну сторону, а юноши – по другую. К тому же первые пять-шесть рядов передо мной были совершенно пусты.

– Кого я буду учить, – спросил я, – пустые столы и стулья? Что это такое? Кто вам сказал, что садиться нужно как можно дальше от преподавателя? Давайте-ка, садитесь ближе и вперемешку.

Студенты заколебались. До этого никто из преподавателей не настаивал на том, чтобы юноши и девушки сидели вместе.

– Давайте, давайте, живо, – повторил я. – Иначе мне придется доложить декану, что тут творится нечто совершенно неестественное, противоречащее здравому смыслу.

Медленно, с большой неохотой начали они вставать со своих мест.

– О чем тут думать! Просто пересядьте на другой стул и все. На моих занятиях вы не будете сидеть отдельно. Кстати, я не буду возражать, если мальчик коснется девочки, а девочка дернет его за рубашку. Я приветствую все, что естественно. Мне не нужно, чтобы вы сидели тут замороженные. На моих занятиях этого не будет. Я хочу, чтобы нам было хорошо вместе. Я знаю, что вы все равно перебрасываетесь записочками. Теперь в этом нет нужды. Просто сядьте рядом, вручите девушке письмо или скажите ей то, что хотите сказать. Может быть, для вас это новость, но вы уже взрослые, половозрелые люди. Вам уже пора действовать. А вы тут философствуете! Это же безумие! В вашем возрасте нужно заниматься совершенно другим. Нужно гулять и влюбляться! Философия – это удел стариков, которые уже ни на что не способны. Вот состаритесь, тогда и будете ее изучать.

Они, конечно, жутко испугались, но постепенно расслабились, и тогда другие группы стали им завидовать. А преподаватели как один начали докладывать декану: «Это опасно. Он позволяет юношам и девушкам делать что-то невообразимое! Вместо того чтобы мешать их общению, он им только поддакивает. Представляете, он им говорит: „Если не знаете, что написать в любовном письме, обращайтесь ко мне, я вам помогу! Я вас научу. Философия – дело второстепенное, мы ее с вами за полгода пройдем. А оставшееся время будем веселиться, петь и танцевать. Давайте, не стесняйтесь“».

В конце концов, декан вызвал меня к себе.

– До меня доходят разные слухи. Что вы на это скажете?

– Вы помните, как сами были студентом? – поинтересовался я.

– Конечно, помню, – не понимая, к чему я клоню, ответил он. – Иначе как бы я стал деканом?

– Ну так вспомните, как девочки сидели за километр от вас. О чем вы тогда думали?

Он с недоверием посмотрел на меня.

– Вы – странный тип, – сказал он. – Я вызвал вас, чтобы получить ответ на конкретный вопрос.

– Успеется, – сказал я. – Сначала ответьте на мой вопрос, только честно, иначе я задам его завтра при всех. Я соберу всех преподавателей и студентов. Мы обсудим вопрос открыто и даже можем проголосовать.

– Не кипятитесь, – заволновался он. – Возможно, вы и правы. Я помню молодость. Теперь я уже стар, но – надеюсь, вы этого никому не расскажете, – я действительно только о девушках и думал. А учителей я не слушал. Мы перебрасывались записочками, любовными письмами.

– Значит, я могу идти?

– Идите, – махнул он рукой. – Идите и делайте, что хотите. Я не собираюсь дискутировать с вами при всех. Вы все равно выиграете, потому что вы правы. Но вы меня тоже поймите, мне дорога моя должность, и если я начну допускать подобные вольности, государство попросту вышвырнет меня на улицу.

– Ваша должность меня не интересует, – заявил я. – Хочется вам быть деканом – будьте, но меня лучше к себе не вызывайте. Пусть жалуются сколько угодно – вы ведь понимаете, что я прав.

– Понимаю, – вздохнул он.

А потом студенты с других потоков, не посещавшие мои занятия, тоже стали проситься на мои лекции. «Можно, мы тоже будем ходить?» – спрашивали они.

«Конечно, – говорил я. – Приходите! Где еще вы сможете так весело изучать философию? Пусть приходят все, кому захочется. Я не проверяю посещаемость, а ежемесячные отчеты заполняю наугад: отсутствовал, присутствовал, отсутствовал, присутствовал… Главное, чтобы у каждого студента было не меньше семидесяти пяти процентов посещаемости, иначе к экзаменам не допустят. Остальное меня не волнует. Так что приходите».

На моих занятиях в аудитории яблоку негде было упасть. Студенты сидели даже на подоконниках, хотя в это время должны были быть на других лекциях.

Опять пошли жалобы, а проректор сказал: «Ничего не хочу слышать. Если студенты ходят к нему, а не к вам, то это ваши проблемы. Что я могу сделать? Интересно, почему они выбирают его занятия? У них в программе философии нет, но почему-то они ходят к нему, а не на историю, экономику и политику. С чего бы это? К тому же этот парень мне уже сказал: „Не связывайтесь со мной, иначе устрою публичный диспут“».

Но жалоб было так много, что ему все же пришлось появиться в моей аудитории. Он знал, что лучше не вызывать меня к себе, поэтому сам ко мне пришел и не смог поверить своим глазам.

Дело в том, что на курс по философии мало кто записывается. Эта профессия не приносит особого дохода. Но аудитория была переполнена, и он с трудом смог протиснуться внутрь. Я увидел, как он стоит в дверях, позади студентов, и сказал:

– Ребята, пропустите декана. Пусть он тоже получит удовольствие вместе с нами.

Он вошел и просто онемел от удивления, увидев, что девушки сидят вместе с юношами и с интересом слушают. Никакого шума – я это в корне пресекал. К тому же теперь парни сидели вместе с девушками, и им не нужно было перебрасываться записками.

Придя в себя, он сказал:

– Не могу поверить, что при таком столпотворении в классе царит полная тишина.

– А как иначе, – улыбнулся я, – ведь здесь на них никто не давит. Я им сразу сказал, что они могут уходить в любой момент, не спрашивая разрешения. Любой может просто встать и выйти, а может войти и сесть. Мне все равно, сколько их тут. Мне нравится преподавать, и я буду это делать. И если студент хочет слушать, пусть слушает или катится на все четыре стороны. Но, честно говоря, мало кто уходит во время лекции.

– Эх, – грустно произнес декан, – хотел бы я, чтобы в каждом классе так было. Но я не такой смелый, как ты. Я не могу заявить этим чиновникам, что сидят у себя в кабинетах, что такой подход лучше.

* * *

Однажды меня пригласили на семинар, на котором присутствовали деканы и ректоры разных университетов. Их беспокоил низкий уровень дисциплины в школах, колледжах и университетах, а также то, что молодое поколение не питает должного уважения к учителям.

Я послушал, что они говорят, и заявил:

– На мой взгляд, вы упускаете из виду самое главное. Настоящего учителя уважают всегда. Учитель не должен требовать к себе уважения. И если его не уважают, значит, он попросту не учитель. Он выбрал не ту профессию, обучение других – не его призвание. Учитель, по определению, – тот, кого уважают. Это естественная реакция на то, что он делает. Нельзя требовать уважения. Разве почтение может быть искренним, если навязывается извне? Если ученик обязан уважать учителя… Теряется весь смысл, вся красота этого чувства. Когда уважение есть, оно воспринимается как нечто само собой разумеющееся. Оно просто есть.

И я спросил собравшихся:

– Вместо того, чтобы требовать от учеников почтения, вы бы лучше подумали – может, в школах работают плохие учителя? Может, они и не учителя вовсе?

Учителем, как и поэтом, нужно родиться. Это великое искусство. Настоящим учителем может стать далеко не каждый. Но из-за идеи всеобщего образования обществу нужны миллионы учителей. Представьте себе на минуту страну, правительство которой решило, что все жители должны изучать поэзию. Им потребуются миллионы поэтов! Конечно, они непременно откроют университеты по поэтической подготовке, но их «обученные» поэты будут фальшивыми. И они начнут требовать: «Аплодируйте! Мы ведь поэты! Почему вы нас не уважаете?» То же случилось и с учителями.

В прошлом учителей было очень мало. Людям приходилось странствовать годами, проходить тысячи миль, прежде чем они могли найти учителя. К таким учителям относились с невероятным почтением, но это чувство рождалось благодаря душевным качествам самого учителя. Никто не требовал уважения от учеников и студентов. Оно возникало само собой.