Текст книги "Избранное. В переводе Станислава Хромова"

Избранное
В переводе Станислава Хромова
Блез Сандрар

Переводчик Станислав Викторович Хромов

© Блез Сандрар, 2023

© Станислав Викторович Хромов, перевод, 2023

ISBN 978-5-0050-1732-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Блез Сандрар. Избранное

В переводе Станислава Хромова

В книгу переводов Станислава Викторовича Хромова включены переложения стихотворений известного французского поэта начала XX века Блеза Сандрара Переводы Станислава Хромова сохраняют неизменным поэтический строй и передают изящество и очень близки к смыслу оригинала

Из сердца…

За всю свою теперь уже долгую жизнь я не нашел ни одного объективного критерия искусства. Поэтому всегда смущаюсь, когда требуется высказать собственное мнение о культуре, искусстве, литературе. Мне нечего сказать, за исключением «нравится – не нравится». Но это мое личное, субъективное мнение, а оно никого не интересует. Слишком жестокая борьба за внимание людей идет в современном мире, слишком слабо и недееспособно искусство вообще. И все же, позволю себе предложить читателю небольшую заметку о стихотворных переводах, о которых, собственно говоря, сказано уже немало. Или почти все… Итак, суть вопроса я проговаривать не стану, не считаю себя настолько компетентным специалистом и авторитетным литератором. Гораздо уместнее, по моему мнению, привести слова одного из наиболее уважаемых мною метров отечественного перевода С. Я. Маршака. В своем письме он говорит: «степень вольности и точности перевода может быть различная – есть целый спектр того и другого. Важнее всего передать подлинный облик переводимого поэта, его время я национальность, его волю, душу, характер, темперамент. Переводчик должен не только знать, что сказал автор оригинальных стихов, – например, Гейне или Бернс, – но и что, какие слова этот автор сказал бы и чего бы он сказать не мог». Лучше, по-моему, не скажешь.

Что касается моих собственных переводов, то я никогда не пытался «переталмачивать» стихотворные тексты слово в слово – это бессмысленно. В таком случае можно ограничиться подстрочником. Я никогда во время работы не думал о читателе – это убивает поэзию. Никогда не писал стихов и не делал переводов за деньги, зарабатывать стараюсь на другом поприще. Не всегда успешно…

Но, тем не менее, поэзией не зарабатывал никогда. Перевожу только то, что мне нравиться, что близко мне. И перевожу так, как мне нравится. А это не всегда соответствует устоявшимся критериям переводческого «ремесла», поскольку между современным человеком и оригиналом лежат, порой, необозримые временные дистанции. Даже ведь и на родном русском языке кто будет наслаждаться сегодня стихами Тредиаковского, Ломоносова или Батюшкова? Их знают специалисты, а моя задача – чтобы стихи давно ушедших от нас поэтов знали мои современники! Страна и эпоха здесь не имеют большого значения, поскольку искусство – субстанция общенациональная. Однако, есть одно обязательное условие для меня. Читая переводы, например, Бодлера, или Рембо, или любые другие, читатель должен знать, что именно ЭТО написал Бодлер, и именно ТАК, как изложено здесь. В той самой коннотации, в тех же семантических полях. Не касается переложений, разумеется. Это первое.

Ну и второе, это конечно, задача перевода. Считаю, что культура всегда первична, скажем, культурные аспекты общественного развития Франции вплоть до сегодняшнего дня во многом определяют настоящее положение современного французского общества. А чтобы не повторять ошибок других народов, необходимо знать их культуру изнутри. Лично мне неприятен, и где то крайне неприятен нравственной код французской поэзии в целом, и декаданс «проклятых поэтов», в частности. Но так уж устроен, мир, что невозможно обойти стороной или игнорировать общее течение мирового культурного процесса… Но это к слову.

Так уж вышло, что последние лет пятьдесят россиянам было не до поэзии, а переводы многих иностранных поэтов, в том числе французских, делались мастерами слова сто и более лет назад. Естественно, что современная молодежь ни под каким видом не воспринимает их, они не цепляют душу современного человека в силу своего «устаревшего» изложения. О собственном видении поэзии говорить не стану, поскольку, чтобы сказать об этом коротко, мне потребуется очень много времени… К тому же, природа поэзии, как я считаю, пока не выяснена, не описана, не изучена.

В хартии международной федерации переводчиков отмечается, что «переводческая деятельность на сегодняшний день является постоянной, универсальной и необходимой во всем мире, делая возможным интеллектуальный и материальный обмен между нациями, она обогащает их жизнь и способствует лучшему пониманию среди людей». Трудно не согласиться, хотя, в целом, считаю данный «документ» пустой тратой слов и времени, направленной на ограничение беспристрастного выбора, прав и свобод личности в современном мире…

Ну да Бог с ним, меньше всего переводчик думает о каких-то хартиях, берясь за работу. О читателях, как я уже заметил, тоже мыслей немного. Труд литератора, это ведь почти физическая потребность, как пить и есть, спать, заниматься спортом или сексом… Кстати, последнее в сравнении ближе всего к действительности. Отсюда, наверное, и качество поэзии, страсть, любовь, чувства. Ведь им покорны все возрасты и все народы. Это может почувствовать каждый читатель через «мертвые», казалось бы, пожелтевшие страницы. Например, Гнедич переводил «Илиаду» с подлинника, он хорошо знал древнегреческий язык. А вот Жуковский древнегреческого не знал, делал свой перевод «Одиссеи» с подстрочника. Но насколько разнятся по качеству, по стилю и страсти эти два произведения Гомера в русском варианте! А бывает и так, что переводы поднимаются выше оригинала и становятся главным произведениями автора. О баснях дедушки Крылова промолчу. «Лолиту» переведенную самим автором на русский язык даже не вспоминаю. Скажу о переводе Наума Гребнева стихотворения «Журавли», положенном на музыку Яном Френкелем. Кто знает, что в оригинале написал Расул Гамзатов на своем аварском языке? Зато песню «Журавли» знают и любят теперь все!

И последнее. Поэт ведь может впитывать мировую культуру и трансформировать ее в себе. И затем выдавать собственные, оригинальные и одновременно великие произведения…

С этим не поспоришь, наверное, – сложно спорить с графоманами, поэтому могу сказать, в данном случае, только о себе. Если я брался за перевод какого либо стиха, то это значит, что он глубоко задел меня. Задел настолько, что лучше я сказать не смогу, а хуже – не хочу. Я испытываю чувство огромной признательности этому человеку, но не только. Я благодарен тем, кто приобщил меня к мировой культуре, истории, искусству – тем, кто сделал эту радость доступной для меня – своим родителям, наставникам, учителям. И я чувствую также некие обязательства перед ними и обществом в целом – пронести эту культуру и передать следующим поколениям. Одна из таких людей, мой преподаватель Галина Яковлевна Гиевая, лучший учитель всех времен. Благодаря ей я еще совсем молодым человеком понял силу и высокое назначение мировой истории и культуры. Мог бы много рассказать об этой без преувеличения выдающейся женщине. Надеюсь, что она жива и здорова, живет в Дмитрове. Думаю, очень повезло тем детям и их родителям, которые привели своих детей в ее школу.

Я всегда говорил друзьям – поэтам: не будет среди нас Пушкина, Лермонтова, Блока… Мы пройдем это тяжелое для России время незамеченными. Но мы должны, просто обязаны сохранить на нашей земле отечественную и мировую культуру – для идущих за нами. Как сделали это наши братья в огненные революционные годы, в страшные времена сталинских репрессий, в мутное стеклянное время застоя. Они, эти люди любили нас, они надеялись, что и мы будем так же любить следующих…

Я написал эти строки не задумываясь о последствиях, мне тяжело о них думать. Многое утеряно в моей беспокойной жизни, но то, что осталось, хочу предложить на суд читателя. Я написал эти строки честно и наивно, не вдаваясь в наукообразные подробности. И прямо сейчас посылаю их издателю, чтобы я сам ничего не смог бы уже исправить или убрать из них… Это – как пишется настоящее стихотворение – из души, из сердца, на одном дыхании!

Станислав Хромов

Подвесная койка

 
Оното – лицо.
Вокзал Сен-Лазар, с циферблатом
Со сложным, и с цифрами вкруг.
Аполлинер.
Спешит, отстает или грянет набатом,
А то остановится вдруг.
Ты западный странник, тем более горько,
В Америку что ж не поехал со мной?
Я плакал на пристани в жерле Нью-Йорка,
Посуда на судне звенела струной.
Ты звал в Арабески уехать, где не был —
В жилище твоем Оксо Либит тогда
Писал вдохновенное синее небо,
Где книги стоят эстакадой порта.
Мушкетные залпы творили не прозу —
Валились кокосы в твой пальмовый зал,
И пели они: «Потерял мою розу…»
Под сенью картины ты долго писал.
Футурист.
Самый счастливый на множество лет —
Писал ты о людях счастливых,
Художник Руссо начертал твой портрет
На вечных небесных светилах.
Аполлинер,
За двенадцать лет,
Прошедших с начала века,
Единственный ты из французов – поэт.
Певец божества – человека.
 

Орион

 
Моя звезда это…
– руки имеет форму,
Моя звезда на небе засияла…
Ее сквозь амбразуру по-другому
Я на войне разглядывал немало.
Когда Париж бомбили цеппелины —
С той стороны на город подлетали.
Как звездные казались ночи длинны,
И как свежо запомнились детали!
 
 
Сегодня он над головою снова…
Как будто мачта длинная пронзает
Ладонь руки той звездной – Ориона,
И вновь страдать на небе заставляет,
Как и меня, страдающего тоже.
Пронизанная вечности копьем,
Моя рука, отрезанная позже…
Но раз страдаем – все-таки живем.
 

Атуара

 
Ей неизвестны, увы, европейские моды,
Как у японок зачесаны кверху умело
Волосы черные, словно глубинные воды,
Под кимоно – обнаженное тело.
 
 
Толстые губы, нос —
правильных форм отраженье,
Взор с поволокой, и меди на коже отливы,
Бедра широкие, девичья грудь, а движенья
Так откровенны, а жесты свободны и живы.
 
 
Азбука легкой походки – ее вся наука.
Плавает так, как солидные пишут романы,
Может, страниц на четыреста…
Тихо, без звука,
Смело ныряет, парит
над морскою саванной.
 
 
Рыбой скользит под водой
среди трав многоцветных,
Пышных кораллов,
и вновь над волной изгибаясь, —
Видишь в руке двух дорад,
над лучами заметных —
С брюхом серебряным, —
держит она улыбаясь.
 
 
Рыбок помельче хватает и в рот их кладет…
Все побережье знакомо – за милею миля.
Снова ныряет и снова стремится в полет —
Ловкая, гордая – проза высокого стиля!
 
 
Синее платье и нить из коралловых веток,
Туфли сверкают, глаза грациозного зверя…
Полную крабов и жирных огромных креветок
После она мне корзину приносит на берег.
 

Сан-Пауло

 
Вот, наконец, и предместье, заводы.
Ряд фонарей, симпатичный трамвай,
Улицы шумные полны народа —
Все за покупками после работы,
Всем магазины теперь подавай.
Вот и Сан-Пауло, в каменной зале
Я представляю вдруг, радость тая,
Лондонский Чаринг-Кросс,
в Ницце вокзал ли…
Вижу друзей:
Добрый день!
Вот и я!
 

На пути в Дакар

 
Воздух – холодный.
Море – стальное.
Небо – холодное.
Тело – стальное.
Тело мое!
Но прощай, я уже не страдаю —
После войны
Я, Европа, тебя покидаю.
Только впервые —
Не важно теперь остальное.
 
 
И ничего на борту
Не волнует твоем и не радует,
Не исключая твоих эмигрантов
Скучающих —
Русских, евреев,
Которых фортуна не балует,
Басков, испанцев,
Немецких актеров на палубе,
С грустью бродячей,
С тоскою Париж вспоминающих.
 
 
Чтобы забыть все,
Хочу я подальше забраться —
Жить средь животных,
Растений и птиц,
Негритянок,
Негров…
И жить на воде и купаться!
Жить среди смуглых
Индейцев и индеанок.
 
 
Жить там под солнцем,
Нещадно палящим, как пламень,
И любоваться
Банановых пальм созреваньем,
И созревать самому,
И став твердым, как камень,
Так же срываться
И падать,
Тонуть этим камнем.
 

Телеграфная линия

Линия тянется через долину,

Лес разрезая наполовину.

Эти столбы у нее из металла,

А деревянными были сначала.

Только вкопали их, – минули дни, —

Зазеленели ветвями они.

Вырыли их – что за странный каприз! —

Вновь закопали вершинами вниз.

Несколько месяцев быстро прошли.

Снова ветвями они проросли.

Все же пришлось, наконец, их срубить…

Чтоб телеграфной здесь линии быть,

Надо из Питсбурга стойки везти,

Надо большие расходы нести.

Башня
Год 1910. Кастелламаре

Как-то в тени апельсиновой

Летом

Съесть я хотел апельсин на обед.

Вдруг неожиданно…

Не было это

Ни изверженьем Везувия —

Нет!

Ни мастодонтов воскресшими криками,

Ни трубным гласом о скором конце.

Ни саранчой африканской,

Ни бликами,

И ни лягушкою Пьера Бриссе…

Когда неожиданно вроде:

Пламя, толчки, сотрясенья,

Вспышка на горизонте,

Мое вожделенье…

О, башня Эйфеля!

Я золотом шитых

Туфель не надевал на тебя,

Не заставлял танцевать на плитах!

Как карфагенскую деву —

Губя,

В жертву Пифону не отдал,

Страдая для вида,

В тунику гречанки не одевал,

В экстаз погружаться

Не призывал

Подле менгиров

И стеблем Давида,

Древом Креста тебя не называл.

О башня Эйфеля, гигантский фейверк

Всемирной Выставки!

В Бенаресе, у Ганга,

Среди онанизма волчков

Вознесенная вверх

Из храмов индусских.

Сознание высшего ранга!

Среди многоцветного крика

Восточной толпы

Склоняешься ты,

О, Пальма моя грациозная!

Людские наречья

Смешала в то древнее ты

Еврейского племени

Время святое и грозное.

О Вавилон!

И столетья спустя ты опять,

Как огненный столп перед ликом апостолов Встала,

Что в церкви твоей собрались…

И стоять ты будешь в веках,

Хотя тело твое из металла.

Для тех, кто в стихии

Морских беспредельных скитаний

Ты – мачта,

На Северном Полюсе, право —

Ты блещешь величьем полярных сияний

Беспроволочного телеграфа.

Лианы сплетаются на эвкалиптах,

На Миссисипи ты деревом старым

Плывешь на кристальных, как зеркало,

Плитах,

Не пеплом Помпеи,

Загубленной даром…

А пасть ты откроешь —

И зубы каймана

Впиваются в негра.

Экстаз, сотрясения, вопли..

Я Башней хочу быть,

И так же стоять неустанно!

На Башне висеть!

Ты как виселица в Европе.

А солнце багровое

Скатится вниз все равно,

И нет заколдованней,

нет величавей картины —

Закат за тобой!

Голова Бонно

Катится из-под ножа гильотины.

Ты в сердце Африки:

Страус, жираф и питон,

Экватор, муссоны.

Табу австралийским ты стала

Для Кука, когда приключения он

Искал,

Рукоятью была от штурвала.

О зонд, возносящийся к небу,

Но все же

Для Делоне,

Которому стих посвящаю,

Кисть, погруженная в свет,

И дороже

Нет для него…

Я Делоне эту кисть завещаю.

О башня, ты – гонг,

Занзибарский там-там,

Из джунглей ты зверь, икс-лучи, —

Не представить мне, боже, —

симфония, скальпель, экспресс, —

Ну, да что еще там?

Эпитетов ряд

Для тебя всех точнее и больше.

Ты все для меня:

Древний идол и зверь современный,

И солнечный спектр,

И поэзии суть вдохновенной.

О Башня Эйфеля, —

Разбуженное вожделенье, —

Башня вселенной,

Башня в движенье.

35^о 57` Северной широты, 15<sup>о</sup> 16` Западной долготы

 
Сегодня случилось.
А я еще в самом начале
Пути ожидал все
С тревогой событие это.
Красивое море,
Нас медленно волны качали,
С утра было тучами
Серое небо одето.
 
 
В четыре часа пополудни
Доселе невиданный, —
Когда в домино
Мы с друзьями играли измотанно, —
Вдруг вырвался крик
У меня из груди неожиданно,
На палубу бросился:
Вот оно! Вот оно!
Все ультрамарин.
Синева попугая небесного.
И воздух горяч.
Как это случилось – не знаю я,
Понять невозможно,
И этому нету названия —
Но вдруг изменилась тональность
Пейзажа окрестного.
 
 
Только четырежды
Я получил подтверждение
Вечером этому:
Небо прозрачное стало,
Солнце закатное
На колесо походило,
Рождение
Ночи отметив,
Луна колесом засияла.
Сделались звезды значительно больше,
Значительно.
Точка же эта,
Где так ощущения сходятся,
Между Мадерой по правому,
Приблизительно,
И Касабланкой
По левому борту находится.
 
 
Началось!
 

В пяти углах

 
Осмелиться! И грохотать! А вокруг
Движение, свет, переливы и взрыв.
И жизнь расцветает. —
Вот так, старина! —
Под окнами солнца, что тает во рту…
 
 
Созрел я, наполненный светом, и вдруг
Я падаю на мостовую, забыв,
Что радость прозренья мне свыше дана.
О, вы, златоусты! Поэзия входит в игру.
 

«Город Фриско»

 
Это – изъеденный ржавчиной старый каркас.
В недрах машина,
раз двадцать побывши в ремонте,
Вряд ли сумеет
дать больше восьми узлов в час.
Мелким углем, экономя, ее только кормят.
 
 
Ветер попутный – и вот паруса поднимают.
С ликом пунцовым,
на палубе супится снова, —
С носом в прыщах мастер Гопкинс…
Его принимают
За моряка – настоящего волка морского.
 
 
Серьги в ушах у него
– два кольца серебрятся,
А пароход лишь гробы перевозит от янки —
Трупы китайцев,
что прежде, чем в шахтах скончаться,
В землю родную велели зарыть их останки.
Красным окрашены, или они голубые —
Длинные ящики, движутся медленным ходом
К родине ближе…
Слова на гробах золотые…
Этот товар запрещают возить пароходам.
 

Ты красива, красивее неба и солнца

Когда ты любишь, уехать надо,

Свой дом оставить, покинуть друга,

Детей не видеть, хоть в них отрада,

И всех, кто дорог – жена, подруга…

Когда ты любишь, уехать надо.

Мир полон негров и негритянок,

Мужчин и женщин, взгляни на это, —

Факиры, люди, витринный ярок

Здесь мир товаров, и полон света.

Есть в мире воздух, есть в мире ветер,

Есть горы, небо, земля и воды,

Растенья, звери, другие дети,

А также уголь в пластах породы.

Купить ли нужно, продать ли что-то —

Давать и брать научись, не брезгуй,

Когда ты хочешь любить кого-то,

Учись всему – и свисти, и бегай,

И есть, и пить умей, и работать.

Когда ты любишь, уехать надо.

С лицом веселым, в душе не плачь.

Шагать, дышать, уходить – награда,

Но в грудь любимой лицо не прячь.

Я принимаю ванну и вижу

Мне рот знакомый, я вижу ближе

Глаза и руку, бедро и ниже…

Я принимаю ванну и вижу.

А мир безбрежный ждет, как обычно,

В его чудесную силу веря,

Я из аптеки иду привычно —

Там только что я свой вес измерил.

Все пять пудов при себе несу я,

И в довершенье тебя люблю я!

Каюта №6

Поселился в одной из кают,

Постоянно остаться бы тут.

Нет, заслуг никаких не найти

В том, что можно от мира уйти

И работать – сидеть взаперти…

Впрочем, я не работаю даже —

Так, пишу —

все, все, что разум подскажет.

А вернее, не все – ведь на ум

Много разных нахлынуло дум.

Все они в голове в ту минуту,

Но не каждая входит в каюту.

День и ночь настежь иллюминатор —

Я живу на ветру,

и урчит вентилятор.

Свежий воздух в каюте глотаю

И совсем ничего не читаю.

Христофор Колумб

 
Путь держа на восток, я и сам
То теряю из вида как будто,
Что открылось когда-то глазам
Самого Христофора Колумба.
 
 
Направленье на Запад приняв,
Здесь увидел он первую птицу
С оперением пестрым, и сняв
Шляпу, пал на колени молиться.
 
 
Здесь в волненьи великом за то,
чтоб во мгле
Все ж осталось незыблемой вера
Он молитву творил на пустынной земле,
Сочиненную в духе Бодлера.
 
 
И за то, что в пути небылицы слагал
Он в молитве той каялся Богу,
И прощенья просил, что товарищам лгал,
Чтоб назад не искали дорогу.
 

Porto Leixoes*

Прибыли поздно, к тому ж воскресенье,

Порт через край, как река в наводненье.

Тут эмигранты начальников ждут —

Вот и законные власти идут.

Грубо их в утлые лодки толкают —

Лодки не тонут, хотя напирают.

Выбит один глаз у порта, другой

Точно подернут болезнью какой.

С криком тревожные носятся птицы,

Кран дальнобойною пушкой кренится.

________________________________

*Порто Лексоенж (португ.)

Пассажиры

 
Они здесь затем, чтоб в шезлонгах валяться,
Пить чай или в карты играть…
Чтоб теннисом, может быть, развлекаться,
Купаться в бассейне, скучать…
 
 
А ночью глубокой заснут пассажиры,
И кресла пустые стоят
На палубе черной, безмолвны и сиры, —
Музейных скелетов ряд.
 
 
Старухи высохшие…
Хамелеоны. Перхоть и когти.
 

Отель Нотр-Дам

 
Вновь придя в этот старый квартал,
Словно юным я снова здесь стал…
Только зря я пришел, может быть,
Потому что не смогут ожить
Ни мечты, ни печаль – их уж нет,
Нет моих восемнадцати лет.
Старых много здесь рушилось стен,
И названия улиц, и сквер…
Обнажился весь Сен-Северен
Увеличилась площадь Мобер.
Стала шире теперь Рю Сен-Жак —
Нахожу, что красивее так —
Больше древности и новизны,
И как прежде, дворы не грязны.
 
 
Точно так же, как бороду сбрив
И подстригшись, другим стал, и что ж?
Современен и даже красив,
Только череп мой с дедовским схож.
 
 
Потому ничего мне не жаль —
Пусть развеется эта печаль,
Пусть приходит сносящий дома
Рушить детства вокруг терема,
И семью, и привычки мои,
Пусть вокзал на том месте стоит,
Или пусть там оставят пустырь,
Обнажая корней моих ширь.
 
 
Не потомок отца своего…
Больше прадеда чту оттого.
Имя новое взял я себе —
Как афишу, как вызов судьбе.
Ярки буквы афиши, к щиту
Пригвожденной, – видны за версту.
А за ней, утверждая любовь,
Воздвигают грядущую новь.