Текст книги "Как убедить тех, кого хочется прибить. Правила продуктивного спора без агрессии и перехода на личности"

И наконец, перебивая, всегда рискуешь, что оппонент сделает вывод, будто его не выслушали, как он того заслуживает. А это позволит ему либо вовсе проигнорировать оставшуюся часть разговора, либо использовать ее для протеста («Я и слова не могу вставить. Чего это ты так отбиваешься?»). Словом, слишком часто перебивая собеседника, ты, по сути, сам отказываешься от возможности переубедить его.

Зачем же тогда вообще перебивать? Один из ответов на этот вопрос таков: чтобы проявить некоторую меру власти над другим человеком. Но меня мучил еще один вопрос: достаточно ли я для этого силен? Ведь где-то далеко, под природным инстинктом доминирования, во мне явно скрывалась определенная хрупкость. Я боялся эффекта речи Габриэля, в том числе возможности того, что она убедит слушателя или представит меня косноязычным. Заняв такую оборонительную позицию, я окончательно понял сделку, которую заключает перебивающий: он отказывается от своего шанса на победу, чтобы хотя бы не проиграть.

Когда я десятью годами ранее, в далеком 2003 году, впервые увлекся дебатами, больше всего мне понравилось обещание того, что меня не будут перебивать, и, как следствие, обещание пространства, в котором я смогу находить нужные слова. Однако, как оказалось, у запрета на прерывание говорящего есть и другая сторона, и очень важная: тебе приходится компенсировать этот запрет слушанием. Не имея возможности немедленно озвучить возражения, мы вынуждены делать следующее по эффективности – внимательно слушать, подготавливая тем временем лучшее опровержение из возможных. Так мы учились кратко, в виде резюме, записывать все, что говорит оппонент.

А потом, когда я уже учился в седьмом классе, наш тренер Саймон научил нас и записывать аргументы другой стороны, и усиливать их, а только потом на них реагировать. Если соперник упускал какой-то яркий пример или важную линию рассуждений, мы должны были указать на это: «Тут оппонент мог бы сказать…» С нашей точки зрения, это было похоже на гол в свои ворота. Но Саймон настаивал, что умение отбить самые веские возражения, пусть и собственные, максимизируют наши шансы убедить аудиторию, а может, и переубедить оппонента. Это заставляет нас поднять планку и воспринимать другую сторону максимально серьезно. Если хороший спикер злорадствует по поводу ошибок соперника, то великий старается как можно быстрее их исправить.

Точки информации, ответвившиеся от самого духа дебатов, коренились в слушании. Они превращали «называние фигней», поначалу заключительный этап долгого процесса обдумывания, в рефлекторную реакцию. И за преимущества этого превращения – за вовлеченность и ответственность – приходилось платить высокую цену в форме самого убеждения.

* * *

Тем временем Габриэль приближался к концу своей лекции об эволюционной основе альтруизма. Последний кусок его опуса, в котором речь шла о муравьиных колониях, был особенно мучительным. Некоторые другие сидевшие с нами ребята поначалу еще пытались показать, будто им интересно, но теперь поблекли от скуки. «И это еще раз подтверждает мою точку зрения. В итоге альтруизм сводится к эгоизму. Что и требовалось доказать».

Мне ужасно хотелось просто сказать ему, что ничего подобного, что его аргументация полна дыр и псевдонаучных размахиваний руками. Но вместо этого я предложил: «Забудем на секунду об эволюции. А что ты скажешь об огромных благотворительных организациях, которые проделывают невероятную работу и спасают миллиарды жизней?»

Габриэль поправил галстук и сделал большой глоток сока. Я буквально видел, как его мысли спешно перебегают из муравейников в человеческую реальность. «Ну… – Довольно длинная пауза. – Ну, я бы сказал, что миллиардеры, которые жертвуют на благотворительность в то время, как их компании нещадно эксплуатируют рабочих, – самые настоящие лицемеры». Аргумент был явно гиперболизирован и груб. И все же я вынужден был признать некоторые его аспекты убедительными. И потому, когда Габриэль весьма напористо спросил в заключение: «Возражения будут?» – я ненадолго растерялся, подбирая слова.

Ни в состязательных дебатах, ни в повседневных спорах слушание противной стороны конкурентного успеха не гарантирует. Напротив, поступая так, мы подвергаемся риску, что нам подкинут аргумент получше или мы сами себя переубедим. Но мы сознательно идем на эту сделку, ведь это дает нам шанс переубедить другую сторону и вынести из обмена мнениями новые знания, нечто безмерно больше и полезнее, чем простая победа в споре.

Эта мысль напомнила мне об одном давно похороненном воспоминании из времен, когда я был пятиклассником. Зимой 2005 года наш класс повезли на экскурсию в Канберру, столицу нашей страны. Там мы в числе прочего общались с одной пожилой дамой в аккуратном шерстяном пиджаке; ее работа заключалась в расшифровке и редактировании «Хансарда» – стенограммы-отчета заседания парламента Австралии.

Хоть мы и были тогда детьми, нам всем доводилось видеть в новостях, как спорят друг с другом политики. Наша реакция на эти двадцатисекундные ролики обычно делила их по принципу «черное или белое». Лучшие ораторы казались непогрешимыми, будто они обладали некой мудростью, недостижимой для нас. Остальные же представлялись скучными и банальными.

Но тут перед нами стоял человек, посвятивший всю свою жизнь расшифровке этих дебатов во всей их красе и полноте, – госслужащая, которая имела все основания назвать себя самым внимательным слушателем страны. Кто-то из одноклассников спросил ее, чему она научилась за свою долгую карьеру. Женщина подняла один за другим два пальца и сказала:

Большинство аргументов лучше, чем вы думаете.

Ни один аргумент не безупречен.

* * *

После завтрака мы с товарищами по команде погрузились в автобус без опознавательных знаков и поехали в живописную школу, расположенную на вершине крутого холма. От красот побережья Средиземного моря с этого возвышения захватывало дух. Впрочем, ко времени, когда я ступил на территорию школы, от нервного ожидания у меня и так голова шла кругом.

В первом туре дебатов, продолжавшемся с десяти утра до полудня, мы одержали легкую победу над командой из Германии. Немцы неплохо подготовились, но сборная их была совсем неопытной. Мы, поняв это, расслабились, подняли забрала и произнесли довольно сносные речи, наполненные ленивыми, даже снисходительными опровержениями. Впоследствии Брюс здорово нас за это отчитал: «Вы были с ними слишком мягкими, – сказал он. – Это не практика. Вы не можете позволить себе оставить без внимания ни один аргумент противника. В следующем раунде такое не пройдет, так что соберитесь».

Я знал, что имеет в виду тренер: наш следующий соперник, сборная Мексики, имела репутацию одной из самых агрессивных и грозных команд в лиге. «Дайте им хоть один шанс, и ой-ой-ой», – делился шепотом своим впечатлением о мексиканцах датчанин в очереди к стойке на обеде. Услышав это, я потом изо всех сил старался сосредоточиться на толстом куске мясного пирога, но никак не мог оторвать взгляда от задней части столовой, где стояла мексиканская сборная, наряженная в темные костюмы с кроваво-красными галстуками; они пили только воду, видимо решив, что чуть позже отлично полакомятся нами.

Перед началом второго раунда я прохаживался взад-вперед по коридорам, слушая песню Эминема Lose Yourself. Вообще-то, раньше у меня никогда не возникало желания слушать Эминема – да и, если уж на то пошло, шататься вот так по людным местам. Обычно перед раундом я забивался в какой-нибудь укромный уголок и размеренно и глубоко дышал, чтобы успокоить нервы. Но в этот раз мне было необходимо открыть себе доступ к тому, что я считал врожденной человеческой способностью к агрессии. То есть в моем случае нужно было, как поет Эминем, потерять себя.

Второй раунд начался в три часа в обшитом деревянными панелями и похожем на пещеру зале на двести человек. Войдя туда, я первым делом отметил наглухо закрытые окна. Теплый воздух пах переработанным дыханием. Когда обе команды вошли, толпа школьников-зрителей, почувствовав возможность немножечко пошуметь, взорвалась оглушительными аплодисментами.

Председатель состоявшей из трех людей судебной коллегии, стильная голландка лет двадцати, призвала аудиторию к порядку. Она зачитала тему – «Недопустимо позволять СМИ вторгаться в жизнь публичных людей» – и пригласила нашего первого спикера, Ника, открыть дебаты с утверждающей позиции. Зрители, еще распаленные недавними воплями, расстегнули верхние пуговки на форме и приготовились к драке.

Ник своим звонким мальчишеским голосом начал речь. «Право на неприкосновенность частной жизни помогает людям вести более наполненную жизнь. Мы должны признать это право на законодательном уровне, потому что политики и их семьи заслуживают защиты от безжалостных тактик недобросовестных медиакомпаний». Где-то на половине выступления Ника наши оппоненты принялись довольно громко выражать свои чувства. Они фыркали и делали раздражительные жесты. Во время «окна» для точек информации аж трое из них вскочили с мест и каждые десять секунд предлагали свои идеи. Я видел, что Ник из последних сил пытается унять дрожь в голосе. Что касается меня, то агрессия, которую я старался вызвать в себе нарочно перед раундом, не шла ни в какое сравнение с реальностью.

Первый спикер с отрицающей стороны, невысокая девушка с дикой харизмой по имени Паула, поднялась на трибуну еще до того, как ее назвали. Какое-то время она стояла молча, с напускным спокойствием раскладывая бумаги на трибуне. Прошло двадцать секунд, потом тридцать. Только когда публика начала нетерпеливо ерзать и двигать стульями, Паула подняла взгляд и заговорила.

«Демократия живет и умирает благодаря способности граждан выбирать хороших представителей. Политики принимают решения, основываясь на личных убеждениях, опыте и взаимоотношениях с окружающими». Голос Паулы, вначале звучный и серьезный, постепенно повысился чуть не до визга. «Доступ к информации о политиках – это не роскошь. Это наше право. Личное становится политикой, а информация – это власть». Мне показалось, что ее голос, как открытое пламя, раздувался над гласными и спадал на согласных.

Я схватил фломастер и зафиксировал аргумент Паулы: «СМИ должны вторгаться в личную жизнь публичных людей, потому что информация персонального характера о них помогает гражданам выбирать хороших представителей». Этот аргумент, безусловно, отвечал требованию двух видов бремени доказывания.

Истинность: личная информация действительно помогает гражданам выбирать хороших представителей.

Важность: если личная информация помогает гражданам выбирать хороших представителей, то СМИ должны вторгаться в личную жизнь публичных фигур.

Это давало мне три возможности для атаки. Я мог сказать, что данный аргумент не правдив, не важен или перевешивается другими соображениями.

Неистинность: нет, личная информация не помогает гражданам выбирать хороших представителей. Большая часть информации такого рода всего лишь сплетни и слухи.

Неважность: тот факт, что личная информация может помочь гражданам выбрать хороших представителей, не означает, что СМИ должны вторгаться в личную жизнь публичных фигур. Установка видеонаблюдения в домах кандидатов тоже даст нам возможность много о них узнать, но мы же никогда себе такого не позволим.

Перевешивание: даже если у СМИ есть веские причины вторгаться в жизнь политиков, это попутно нанесет огромный и неоправданный ущерб их семьям и близким.

Пока Паула говорила, ее волосы, заплетенные в толстые косы, стукались о ее шею. Уносимая этим ритмом выше и выше, она в конце концов достигла крещендо, сформулировав заключение: «Демократии не выжить без свободной и напористой прессы. Призываю вас поддержать этот тезис». Аудитория взревела в знак согласия.

Выйдя на сцену и встав перед шумной возбужденной толпой, я сам удивился стальному, властному звучанию собственного голоса: «Все только что сказанное о СМИ – ложь. На каждое действительно серьезное расследование о публичных лицах в прессе приходятся сотни других – об их предполагаемых романах, похудении, проступках их отпрысков. Такой информационный шум только снижает уровень публичного дискурса. Голосуйте против сборной Мексики, потому что она продает фантазию».

Короче говоря, моя цель заключалась в том, чтобы назвать все сказанное Паулой фигней. Я скороговоркой выдавал свои опровержения и восхищался следом разрушений – разбитые вдребезги предпосылки, разорванные связи, опровергнутые аналогии, – который тянулся за моими разоблачениями. Вскоре я достиг опасной точки, когда слова начали опережать мысли, но замедлиться уже не мог. С каждой секундой становясь более самоуверенным, я в конце концов докатился до личных выпадов в количестве и в виде, явно превосходивших грань допустимого: «это не аргумент, а скорее набор бессмысленных идей», «продукт больного воображения», «неисправимо глупый довод». Соперники издавали звуки возмущения, но я продолжал в том же духе, стараясь использовать свое преимущество по максимуму.

К моменту, когда я вернулся на место, атмосфера в зале сильно изменилась. Паула и ее товарищи по команде были в ярости. Их тренер, бесстрашный и очень вспыльчивый человек, известный тем, что организовывал дебаты в самых отдаленных уголках мира, казалось, сам был готов выскочить на сцену. Зрители в зале напряглись в предвкушении того, что вот-вот прольется чья-то кровь. Я стиснул руки, чтобы унять дрожь от всплеска адреналина.

После завершения дебатов все вышли из зала. Паула, прежде чем пожать мне руку, несколько секунд колебалась. Рукопожатие наше было кратким и чисто формальным. Обычно на вынесение вердикта коллегии из трех судей требовалось в среднем от получаса до сорока минут. В этот крайне неприятный период, похожий на пребывание в чистилище, был один-единственный светлый момент – пойти и попросить тренера дать прогноз.

Брюс стоял на балконе, на обнесенной решеткой платформе, продуваемой ветром, и выглядел на редкость непроницаемым. Глядя вдаль сквозь темноту солнечных очков, он правой рукой приглаживал взлохмаченные волосы. Я, чуток подождав, издал звук, напоминающий «Ну, и?». Брюс повернулся к нам, стараясь не смотреть никому в глаза. «Что ж, это было неплохо, ребята. Но, думаю, вы, скорее всего, проиграете».

Далее тренер сказал, что высоко оценил наши пыл и страсть, но в своем стремлении как можно быстрее уничтожить соперника мы упустили один важнейший момент: опровержение аргументов оппонента и доказательство собственной правоты не одно и то же.

– Ваша задача в этих дебатах заключалась не в том, чтобы показать, что у другой стороны паршивые аргументы или что они плохие люди. Вам нужно было убедить слушателей в том, что радикальное ограничение свободы СМИ недопустимо. Не думаю, что у вас это получилось. Сказав хоть тысячу нет, не заставишь людей сказать да.

Далее Брюс объяснил нам, что лучшие участники дебатов всегда заканчивают опровержение позитивным утверждением. Они переключаются с нападок на то, с чем не согласны, на отстаивание того, что поддерживают, и так отвечают на вопрос: если не это, то что?

«Если медиакомпаниями движет не продвижение интересов общества, то что же? Если право на информацию – неправильный приоритет, то какой верен?» Брюс описал этот завершающий этап опровержения как процесс предоставления контрутверждения. «Разбив чей-то аргумент, вы непременно должны предложить что-то получше».

* * *

В своем знаменитом трактате «Риторика» Аристотель утверждал, что гнев всегда содержит в себе элемент удовольствия. Все начинается с осознания того, что человек (или объект его заботы) обижен. Оно ведет к боли, но при этом также порождает стремление к «демонстративной мести» обидчику. Мысль о такой мести, приятная уже просто как перспектива, – неотъемлемая часть гнева: «Поэтому хорошо сказано о гневе: „Слаще он меда, сочится сладостью и растекается по сердцам людей“»[27]27
  Aristotle, Barnes J. The Complete Works of Aristotle: The Revised Oxford Translation, Vol. 2. Bollingen Series LXXI-2. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1984. P. 2195.


[Закрыть].

Теперь, глядя с балкона на наших недавних оппонентов, я вдруг остро осознал, как легко это удовольствие может увести спор в совсем не нужную сторону. Я вступал в дебаты с исключительно благородными намерениями, а потом моя цель сместилась на нечто совсем другое – на то, чтобы побольнее ранить оппонента, унизить его. Гнев стал моей главной мотивацией. Любопытно, кстати, что получившаяся в результате речь носила в себе некоторые признаки неприятия конфликта. Решив высмеивать ошибки соперника или идя на нападки личностного характера, мы, по сути, освобождаем себя от гораздо более трудной задачи – борьбы с фактическим разногласием, ради разрешения которого мы и схлестнулись в споре. В результате обеим сторонам приходится начинать с нуля, и то при условии, что они смогут вернуться в исходную точку.

Согласно Аристотелю, противоположность гнева – спокойствие[28]28
  Aristotle. Rhetoric, 350 BC. Trans. W. Rhys Roberts, The Internet Classics Archive // classics.mit.edu/Aristotle/rhetoric.2.ii.html.


[Закрыть], и выход из этого состояния пролегает через все то, что нас успокаивает, в том числе смех, чувство процветания, успеха или удовлетворенности. В этот список философ включил и «оправданную надежду». Я подумал, что контрутверждение, возможно, становится воплощением такой надежды. Благодаря ему на обломках прежних, ущербных ответов начинает зарождаться что-то новое и перспективное.

* * *

Решение коллегии, озвученное судьей из Нидерландов, оказалось в нашу пользу – 2:1. Мы с ребятами, конечно, были не новичками, чтобы удивиться этому, а наши соперники, тоже люди опытные, не стали тут же протестовать. Мы все, как один, надели на лица одно и то же непроницаемое выражение. А вот по залу пошел громкий шепот о неожиданном результате раунда. Судья из Индии, явно не согласная с решением коллег, сидела, сердито скрестив на груди руки, и выглядела безутешной.

За следующую неделю я сталкивался с Паулой дважды. Сначала на «культурной выставке» в четверг вечером; на этом мероприятии каждая команда организовывала стенд, представлявший ее страну другим участникам чемпионата. Мы, как и почти все остальные, явно переусердствовали с национальными закусками и недоработали с культурой. А когда орехи макадамия в шоколаде закончились, мы начали учить народ ругаться по-австралийски.

Тот вечер знаменовал для нас счастливую веху. Уже прошли три четверти предварительных раундов, и мы выиграли подряд все, что практически гарантировало нам место в финалах. Вот тогда-то у индонезийского стенда я и увидел Паулу, стоявшую совсем рядом. Она держала в руках охапку мини-сомбреро, но в остальном выглядела так же, как и во время дебатов. Мне удалось выдавить из себя кивок приветствия и промычать что-то невразумительное, после чего я поспешил отвернуться.

Позже тем же вечером я опять задумался о контрутверждении. Я думал о том, что этот крутой разворот, когда спикер переходит от возражений против к доводам за, от чьих-то ошибок к своим предложениям, в дебатах просто полезен, а в повседневной жизни крайне важен. Возражения и опровержения закладывают основу для лучших ответов на вопросы о фактах, суждениях и рецептах. Однако нелегкая работа по фактическому осознанию лучшего ответа требует от человека выйти из комфортной зоны критика и, рискуя ошибкой и отказом, выбрать ту или иную позицию.

Во второй раз я столкнулся с Паулой в пятницу, на вечеринке, где должны были объявить, какие шестнадцать сборных вышли в финал. На площадке гремела песня ранней Рианны, все было освещено огнями цвета бутылок от пива Heineken. Некоторые команды явились в костюмах, явно только для того, чтобы в девять вечера услышать объявление. Другие нарядились в черную клубную одежду и коктейльные платья, явно готовые танцевать до рассвета. И, как ни странно, и те и другие выглядели вполне органично.

Мы вышли в финал – говоря языком дебатов, «вырвались на просторы» – с пятым показателем по баллам; все из-за проигрыша Канаде в последнем предварительном раунде. Вполне достойный результат, но он выбил нас из числа команд топ-уровня. «Не обращайте на это внимания, – сказал тренер. – Завтра будет новый день».

Я столкнулся с Паулой нос к носу, уже уходя с вечеринки. В оранжевом свете, лившемся из длинных фонарей, казалось, что девушка стоит в центре вселенной. Я хотел было прошмыгнуть незамеченным, но меня выдало шарканье ботинок по тротуару. Ее глаза встретились с моими, и я не увидел в них никакой неприязни.

Мы поздоровались, а затем, чуть запнувшись, даже немного поболтали.

* * *

В прозрачном «аквариуме» состязаний по дебатам, где каждый триумф и каждая оплошность у всех на виду, новости распространяются со скоростью лесного пожара, а репутация зарабатывается за считаные часы. В том году на чемпионате мира по дебатам для школьников все говорили о команде из Эсватини, королевства на юге Африки с населением в миллион человек (эту страну называют Свазиленд, а народ, соответственно, свази). Эта национальная сборная, приехав на чемпионат такого уровня всего во второй раз, стала второй по результативности после предварительных раундов, а в финале нокаут за нокаутом принялась крушить гигантов: Шотландию, Израиль, Грецию.

Первые сообщения об успехе свази преподносились через фальшиво-комплиментарные эпитеты вроде «отважные», «предприимчивые», «решительные». Но команда проходила дальше, и скоро пустая болтовня сменилась истерикой, а мифотворческая машина состязаний заработала на всю мощь. «Это гении, на наших глазах изобретающие новый формат дебатов», – заявила мне в лифте девушка из эстонской сборной. «Это заслуга их тренера, того антрополога, который вечно околачивается возле бара отеля. Это он разрабатывает все их стратегии», – сообщил судья-грек у бассейна.

Собственное объяснение свази их успеха (они просто усердно тренировались с использованием видеодебатов, выложенных в интернете) вызывало у людей лишь подозрение и недоверие. И когда они в полуфинале, в понедельник 4 февраля, победили Сингапур в дебатах на тему государственной зарплаты для домохозяек, изумленные вздохи и охи были такие, что, казалось, в помещении высосут весь воздух.

А вот выход в плей-офф нашей команды никого особо не удивил. Хотя Австралия уже несколько лет на чемпионате мира не побеждала, мы по-прежнему считались сильными игроками. Так что известия о наших победах вызывали возгласы удивления лишь изредка. Одержав в тот понедельник сокрушительную победу над Ирландией, мы «забили» себе место в финале и, как все думали, оказались в роли Голиафа, сошедшегося в бою с Давидом; роль последнего играла команда из Эсватини. Но Брюс в автобусе после полуфинала, уже по дороге в отель, посоветовал нам максимально собраться и, как он выразился, «пристегнуться»: «Завтра вам предстоит дебатировать с самой вдохновляющей историей успеха за все время существования этого конкурса».

Вечер финала выдался ясным и безлунным. И наша команда, и сборная свази пересекали автостоянку, направляясь к главному бальному залу отеля Delphin Imperial, где должны были состояться дебаты, под несовершенным покровом тьмы. Стройные свази, одетые в тонкие рубашки с закатанными рукавами, двигались с легкостью, с которой нам в наших сковывающих движения блейзерах было не сравняться. Впрочем, когда мы вошли в зал, наполненный шумом и жаром почти четырехсот зрителей, ноги словно прилипали к полу у ребят из обеих сборных.

Ровно в семь мы заняли места на сцене, и один из девяти судей призвал зал к порядку. В судейскую коллегию входили одни из самых опытных тренеров и преподавателей дебатов, а также бывшие чемпионы мира. Одетые в пестрые национальные одежды, они напоминали Совет Безопасности ООН. Я поискал взглядом Брюса и нашел его; рядом с ним сидели мои родители с опухшими из-за смены часовых поясов и зашкаливающих эмоций глазами. Затем я посмотрел в другой конец сцены, на участников сборной свази. Их лбы блестели от пота в свете софитов, но в глазах не было ни намека на недостаток самообладания. Я снял колпачок с ручки и постарался выровнять дыхание.

Ведущая дебатов, сладкоголосая женщина из числа организаторов турнира, объявила: «Тема финала такова: „Турции следует отказаться от вступления в Европейский союз“. Утверждающая сторона: Австралия. Отрицающая сторона: Свазиленд».

Я слышал, как рядом Ник, наш первый спикер, шепотом репетировал свою речь; он должен был открывать дебаты. Я изо всех сил сжал ноги под столом, чтобы они не дрожали; я боялся, что дрожь может передаться по нашей скамье. Ник встал, подошел к трибуне и начал с фразы, повергшей всех в шок: «В каждой сказке есть момент, когда одна из сторон понимает, что она злодей. И сборная Австралии с этим смирилась. Но, как сказал Волан-де-Морт Гарри Поттеру: членство Турции в ЕС – плохая идея для Турции».

Далее Ник пустился в долгие и мудреные рассуждения о том, что членство в ЕС навредит политической независимости Турции и, как следствие, ее экономическому развитию. По правилам чемпионата мира для школьников финальный раунд – это раунд с домашней подготовкой: команды могут провести исследование по теме и написать кейсы заранее. Теоретически это призвано ослабить прессинг на детей, но по факту имеет обратный эффект, потому что в этом случае слушатели ожидают от выступающего чуть ли не совершенства.

Первый спикер свази, спокойный и уравновешенный парень по имени Вабанту, с приятным баритоном, выдал на аргументы Ника целый шквал опровержений. Он предложил по два, три, четыре возражения по каждому сколько-нибудь существенному пункту в нашем кейсе и делал это потрясающе легко. Публика восторженно перешептывалась, переводя взгляд со спикера на нашу скамейку и обратно. Я был не согласен почти со всем, что говорил Вабанту, и неустанно строчил в блокноте, записывая изъяны в его рассуждениях. А затем я увидел Брюса, сидевшего со скрещенными руками и кивающего, и резко сменил направление.

Вскоре подошла моя очередь выступать. Стоя на трибуне под внимательными взглядами зала, я видел людей только как силуэты, размытые в туманном свете ламп. Как же знакомо мне было это чувство, когда стоишь перед залом, у всех на виду, перед самым началом речи! Вглядываясь в толпу с высоты сцены, я уже не отличал друзей от врагов.

Моя роль, роль второго спикера, заключалась в том, чтобы нанести максимальный ущерб едва «поднявшемуся на крыло» кейсу оппонентов. В обычных, рядовых дебатах я бы начал с резкой атаки, чтобы отвлечь внимание аудитории от предыдущего оратора. Но в этом раунде я выбрал другой подход. «До сих пор обе команды сосредоточивались на катастрофических последствиях либо присоединения Турции к ЕС, либо отказа страны от этого курса. Каждая из них выдала страшное пророчество о неминуемой гибели Турции в случае неверного выбора. – Тут я сделал паузу и прочистил горло. – Я же хочу в своей речи нарисовать позитивную картину того, как могла бы выглядеть Турция, оставшись за пределами ЕС; я хочу нарисовать картину нации более свободной, процветающей и сплоченной, чем она станет, вступив в этот союз».

Занимаясь опровержением, я старался дополнить каждое свое возражение контрутверждением: «Мы не верим, что Турция будет иметь в ЕС реальное влияние. Мы утверждаем, что лучший способ улучшить свое глобальное положение для этой страны заключается в том, чтобы поддерживать сильную и независимую внешнюю политику». Безусловно, такой переход от критики к позитивной аргументации несколько ослабил остроту моего опровержения и, соответственно, сделал нашу команду более крупной мишенью. Зато взамен я получил сатисфакцию в форме возможности продолжить разговор. «Так что, господа судьи, я призываю вас: не голосуйте против ЕС, против перемен, против кейса команды Свазиленда, – заключил я. – Голосуйте за лучшее будущее Турции». Закончив, я вернулся на место.

Капитан свази, одетый во все черное, за исключением белых подтяжек, выскочил на сцену вихрем, на ходу бормоча что-то себе под нос. На первый взгляд этот Фанеле был обычным худощавым пареньком, но то, как он держал микрофон – очень близко ко рту, с ловкостью заправского артиста, – стало для меня первым сигналом серьезных проблем, которые могут у нас с ним возникнуть. «Что ж, мы готовы принять вызов оппонентов. Итак, каково наше позитивное видение Турции после вступления в ЕС? Большая страна, которая больше дает своему народу». Фанеле говорил очень громко и быстро, но время от времени замедлял речь, подносил микрофон чуть ли не вплотную к губам и практически прошептывал особо важную мысль; в последний раз я наблюдал этот приемчик на концерте хип-хопера Паффа Дэдди в конце 2000-х.

Слушая опровержения Фанеле, я заметил кое-что очень любопытное. В ответ на мои контрутверждения он не только возражал, но и предлагал еще одно, собственное: «Так что давайте поговорим об автономной внешней политике. Автономия определяется диапазоном доступных вам опций в той же мере, как и свободой выбора из некого узкого набора вариантов. И членство в ЕС существенно расширяет этот спектр». Длинная цепочка контрутверждений Фанеле увела нас от наших первоначальных аргументов далеко в сторону, в совершенно незнакомую нам область знаний. Получалось, что вместо простого цикла нападения и защиты мы прошли своего рода путь эволюции – продвинулись к рождению новых идей, а вместе с тем и к смещению границ нашего несогласия. Дебаты завершились в четверть девятого вечера. Девять судей вышли из зала, за ними потянулись и зрители, а мы с товарищами по команде долго стояли, обнявшись. Брюс подошел к сцене и сказал, что гордится нами. Мои мама и папа, сидевшие в первом ряду, купались во внимании наших болельщиков и доброжелателей.

Ожидая решения судей, мы отправились в буфет, и там я понял, что мнения публики разделились. Друзья говорили нам, что победа в раунде у нас в кармане, а некоторые незнакомцы – их, кстати, никто не спрашивал – сокрушенно делились соображениями о том, что мы, наверное, всё же проиграли. В общем, ситуация была шаткой. Но я в тот момент испытывал удовлетворение иного рода.

* * *

На протяжении большей части истории парламентской демократии принадлежность к оппозиционной партии (или к партии меньшинства) означала массу свободного времени. В Англии XVIII века от оппозиционеров даже не требовали посещать Парламент, и потому многие из них после выборов уезжали в свои летние резиденции – зализывать раны и планировать возврат к власти. И сами оппозиционные партии существовали как довольно свободные объединения, раздираемые извечными распрями.

Такую декадентскую норму начал менять Эдмунд Бёрк. Этот ирландский политик и ученый разработал для своей фракции консервативной партии вигов «последовательную программу, которую следует отстаивать, находясь в оппозиции»[29]29
  Waldron J. Political Political Theory: Essays on Institutions. Cambridge, MA and London, England: Harvard University Press, 2016. P. 102.


[Закрыть]. Занимаясь этим, Бёрк руководствовался своим видением того, какой должна быть партия: «группой людей, ради совместного продвижения национальных интересов объединившихся на базе конкретного принципа, единодушно ими разделяемого»[30]30
  Burke E. Thoughts on the Cause of the Present Discontents, 1770 // Perspectives on Political Parties / Ed. S. E. Scarrow. New York: Palgrave Macmillan, 2002. P. 40.


[Закрыть].