Текст книги "Айзек и яйцо"

– Уаууу.

– Настолько не любишь грейпфруты?

– Уаууу.

– Можно было просто сказать.

Айзек медленно тащится к кухонному шкафу. Дрожащие руки и ярость, с которой он распахивает дверцу, выдают его истинные чувства. Он производит столько грохота, что даже саксофонист, будто в растерянности, на мгновение прерывается. Пока дверца жалобно дрожит на петлях, Айзек копается в шкафу, тасуя банки и контейнеры, в поисках чего-нибудь, что могло бы понравиться существу. Его выбор падает на початую пачку уже зачерствевшего печенья.

– Вот, – бормочет он, возвращаясь к столу и швыряя на него свою добычу. – «Хобнобс»[16]16
  Традиционное британское овсяное печенье. – Прим. пер.


[Закрыть]. Все любят «Хобнобс».

Существо смотрит на Айзека, хлопая огромными глазами. Затем, словно желая проверить его теорию, кладет упаковку в рот. Айзек не дает ему сомкнуть челюсти, разжимает влажные десны, открывает спасенную пачку и протягивает яйцу одно печенье. Существо подносит его к свету, как до этого подносило грейпфрут. На секунду оно замирает, держа печенье в покачивающейся, как марионетка на извивающейся пушистой нити, желтой ладони. За мгновение до следующего движения яйца Айзек понимает, что оно готовится сделать.

– Не…

– Уаууу!

Существо поступает по-своему. Оно швыряет печенье на стол, как игрок в покер – выигрышную комбинацию. Свободной ладонью оно тут же начинает его дробить, вбивая крошки в уже пропитанную грейпфрутом столешницу. Его кулаки впечатываются в дерево, и халат Айзека обдает измельченными овсяными хлопьями. Очевидно, не удовлетворившись уже учиненным беспорядком, существо берет еще одно печенье и проделывает с ним то же самое. Потом еще одно. И еще. Айзек молча наблюдает, его лицо все больше искажается едва сдерживаемой яростью.

– Это все? – в конце концов интересуется Айзек. Пока ему удается не срываться на крик, но один его глаз неслабо дергается от нервного тика, что в сочетании с набухшей на виске жилкой придает Айзеку совершенно невменяемый вид.

– Д’оу, – отвечает яйцо.

– Д’оу? – повторяет Айзек. Что оно имеет в виду, гадать не приходится. – Прекрасно. «Хобнобс» больше не получишь.

Айзек возвращается к кухонному гарнитуру, с грохотом открывает хлебницу, отодвигает в сторону черствую буханку белого хлеба и находит такой же черствый, притаившийся в глубине круассан. Он хватает его, раздраженно топает обратно к столу и протягивает новое лакомство существу.

– Вот. Ешь.

Яйцо нюхает круассан, подозрительно осматривает его со всех сторон и наконец начинает есть. На этот раз оно не проглатывает еду целиком: оно грызет круассан то с одного, то с другого заостренного конца, мерно стачивая черствое слоеное тесто, казалось бы, беззубым ртом. Айзек снова молча наблюдает. Какой бы ужасный беспорядок ни царил сейчас на его только что начищенной кухне, то, как существо ест, сыпля лавиной крошек из уголков рта на пушистое пузо, стул и кафель, раздражает Айзека куда больше. За неимением слюнявчика он хватает с сушилки тарелку и с такой силой впечатывает ее в стол перед яйцом, будто собирается разбить. Существо перестает обгладывать круассан и, моргая, смотрит на Айзека. Он указывает на тарелку. От напряжения на его шее проступает рельеф мышц.

– Ешь отсюда, – стараясь говорить спокойно, командует он и снова делает вид, будто кладет в рот еду. Затем он складывает руки на груди. – И чтобы ни крошки.

Яйцо озадаченно моргает, рассматривая тарелку, потом снова переводит взгляд на Айзека, чьи распахнутые, налитые кровью глаза кажутся даже более вытаращенными, чем у пучеглазого существа напротив. Яйцо опять принимается изучать тарелку. На одно блаженное мгновение в Айзеке пробуждается надежда, что оно собирается воспользоваться его настоятельной рекомендацией. Потом оно кладет круассан на стол и берет в руки тарелку.

– Нет, – запрещает ему Айзек, уже предчувствуя неизбежное.

Хлоп. Хлоп.

Тарелка поднимается все выше и зависает над головой яйца.

– Даже не думай.

Тарелка продолжает свое вознесение, пока не оказывается выше стоящего у стола Айзека. Он сверлит существо пронзительным взглядом и выразительно, тоном школьного учителя произносит:

– Только попробуй это…

Его слова заглушает звон – тарелка врезается в кафельный пол и вдребезги разбивается. Осколки фарфора разлетаются во все стороны, отскакивая от ножек стула и голеней Айзека, от шкафов, разделочных поверхностей и холодильника. Айзек ошарашенно смотрит наверх – туда, где только что была тарелка. Яйцо неотрывно следит за ним.

– Уаууу, – удовлетворенно оглашает оно.

Айзек, терпение которого тоже вот-вот разлетится вдребезги, едва способен держать себя в руках. Он ногой отбрасывает пестрый фарфоровый осколок, будто зондирует окружающую его действительность на наличие миражей. Тарелка разбита и восстановлению не подлежит. Раньше это не показалось бы ему такой уж трагедией, но только не сейчас. Это была тарелка Мэри. Все тарелки в этом доме – ее. Она купила их в небольшой лавочке на Центральной улице – набор дизайнерской посуды от малоизвестного копенгагенского производителя. И что Айзеку теперь делать? Купить новую? Тарелки выбирала Мэри. Он мог бы найти такую же, но не ту же. Купить другие, предварительно разбив прежние? И пиалы тоже? И маленькие тарелочки под хлеб? Господи, неужели даже сервировочное блюдо? Все это – из одного набора, и все – придется выбросить. Ему предстоит начинать с нуля. Как это вообще возможно? Поток ужасающих мыслей обрушивается на него столь внезапно, будто яйцо разбило тарелку о его голову, а не о кафельный пол. Как он сможет выкинуть ее любимые кружки? Как сможет каждое утро готовить одну-единственную чашку кофе на этой самой кухне, где он всегда заваривал две? Сердце Айзека бешено колотится в груди, во рту пересыхает, он стискивает зубы, дыхание снова затрудняется. Они всегда хотели завести собаку. Теперь они этого не сделают. Всегда хотели купить ферму – теперь не смогут. Они всегда использовали именно это слово: «всегда». Теперь единственное «всегда» в жизни Айзека – это тот факт, что Мэри нет и ему придется влачить свое существование без нее. Как он может продолжать цепляться за жизнь, зная, что в ней больше нет и никогда не будет смысла?

Кухня погружается в тишину, словно над ней нависло око бури. Первым молчание нарушает саксофонист, выдувая несколько первых нот хита Берта Бакарака[17]17
  Имеется в виду песня What the world needs now is love. – Прим. пер.


[Закрыть]. Айзек развивает музыкальную тему криком.

ааАааАААааАААааАААААААААААААААААААА

Саксофон замолкает. Зато в рядах фарфоровых осколков происходит пополнение. Айзек бросает на яйцо обвиняющий взгляд, но глаза существа устремлены на руку Айзека. Каждая его мышца до предела напряжена. Айзек с ужасом осознает произошедшее. Это он взял с сушилки еще одну тарелку. Он поднял ее над головой. Он, той самой рукой, которая сейчас дрожит напротив его лица, со всей силы швырнул ее на кафель – яйцу такой грохот и не снился. Он бы обвинил удобно устроившегося на его плече чертенка, но кашу заварило желтомордое существо. Айзек смотрит ему в глаза. Яйцо смотрит на него в ответ. Айзек отводит взгляд – и все летит в тартарары.

Айзек снова тянется к тарелкам. Снова кричит. На этот раз существо вопит вместе с ним. Яйцо с ловкостью гиббона перепрыгивает со стола на разделочную поверхность у плиты, присматривает себе деревянную ложку и начинает стучать ею по дну металлической кастрюли. Айзек хватается за тарелку на дальнем конце сушилки и изо всех сил дергает ее вперед. Все остальные тарелки в стойке могучим водопадом срываются на кафельные уступы. Айзек не дожидается, пока фарфоровый поток иссякнет, вместо этого он хватает тарелки с других полок и одну за другой, как фрисби, запускает их в холодильник. Яйцо распахивает шкафчик, из которого Айзек достал печенье, и цепкими, как обезьяньи хвосты, руками срывает деревянную дверцу с петель. Оно швыряет ее на пол и тут же выпускает по ней контрольный шквал из сушеных трав и специй. Знакомься, сливовое варенье: это кафель. Арахисовое масло, поздоровайся со стеной напротив. Горчичный порошок, позволь представить тебе пол. Последний, похоже, не слишком рад знакомству и взметается в воздух желтой пылью, которая моментально разлетается по кухне, заставляя обоих чихать. У левой ступни Айзека красной вспышкой взрывается паприка, справа от него рыжевато-коричневой волной вздымается тмин. Он кидается к кухонному столу и переворачивает его, как обезумевший викинг на языческом пиру. Грохот от его падения теряется за безостановочными криками Айзека и какофонией бьющихся банок, которой дирижирует яйцо.

Дальше все как в тумане. Уверенным движением заправского спецназовца Айзек размазывает по щекам соус песто. Существо танцует на винной стойке, скалкой разбивая бутылку за бутылкой. На полу разверзается ужасающее, беснующееся море красного вина. Айзек открывает холодильник, облизывает губы и решает провести посреди разноцветного порошкового облака импровизированный бейсбольный матч. Он прицеливается – и бросает банку майонеза в сторону существа. На прошлой неделе Айзек показывал яйцу «Поле чудес»[18]18
  Культовый американский фильм, мистическая семейная драма о бейсболе 1989 года. – Прим. пер.


[Закрыть], так что с правилами оно знакомо. Существо замахивается скалкой, успешно попадает ею по банке и с головы до ног уделывается желтоватой слизью. Судя по последующему «ооооооооо», оно собой довольно. Айзек подает бутылку кетчупа, и яйцо пробивает хоум-ран[19]19
  В данном случае вылет мяча за пределы поля. – Прим. пер.


[Закрыть]. Потом в ход идут маринованные луковицы, консервированные лимоны и содержимое неприлично старого пакета картошки. Ударяясь о скалку, все эти снаряды взрываются, словно водяные бомбы. Брызги сока мягкого перележалого лайма разлетаются в опасной близости от глаз обоих игроков – и происходящее окончательно выходит из-под контроля.

Айзек отворачивается от пристально следящего за ним яйца и кричит. Существо немедленно начинает подвывать ему. Айзек бьет кулаком в стену, но на этот раз яйцо не спешит присоединяться. В отсутствие еды и бутылок, с которыми можно было бы поквитаться, Айзек принимается за себя. Его правый кулак врезается в твердую поверхность со звучным бум. В образовавшейся вмятине расцветает алая роза, но Айзек не чувствует боли. Он заносит руку для следующего удара. Бум. И еще разок. Бум. Айзек бьет в одно и то же место – снова и снова. Расползающаяся между кусочками потрескавшейся краски кровяная паутина разрастается с каждым новым ударом. Айзек бьет, кричит – и бьет снова. Бум. Бум. Бум. Он по-прежнему ничего не чувствует, несмотря на разбитые, опухшие костяшки изуродованных пальцев и крошащуюся под ними стену. Бум. Бум. Бум. Айзек останавливается только тогда, когда чувствует, что следующий удар станет последним либо для стены, либо для его запястья. Его тошнит. Он отшатывается от стены и, с явно сломанной, уже начавшей опухать рукой, падает на пол – в море «Мармайта»[20]20
  Бутербродная паста, производимая в Великобритании. – Прим. пер.


[Закрыть] и «Мерло».

В комнате снова воцаряется тишина. Громыхание этой бурной вакханалии явно сбило музыкальный настрой саксофониста – из-за стены не доносится ни звука. Айзек, вымазанный с головы до пят, сидит, прислонившись спиной к холодильнику, его запястье дрожит, пальцы раздулись от опухших ссадин и запекшейся крови. Комната, залитая разбрызганными соусами и приправами, напоминает картины Джексона Поллока[21]21
  Американский художник, идеолог и лидер абстрактного экспрессионизма. – Прим. пер.


[Закрыть]. Айзек замечает пробирающееся к нему яйцо – оно идет по щиколотку в винно-уксусной луже и походит на священника, шествующего по речному мелководью во время крещения. В глазах существа нет осуждения, как нет ни пятнышка на его белоснежном меху, несмотря на плещущееся вокруг пестрое болото из алкоголя, черничного варенья и кетчупа. Каким-то образом его пухлое брюшко не касается разлитой под ногами липкой жижи – оно будто парит над поверхностью. Айзек вспоминает похождения Иисуса, представляя его полуметровым яйцом с руками-ершиками. Он рассмеялся бы в голос, если бы ему не было так мучительно больно. Ну, хотя бы о телефонном звонке он не думает – большего ему сейчас и не нужно.

– Придется убираться по новой, – бормочет Айзек.

Яйцо замирает рядом с ним, его безвольные руки дрейфуют в алом океане помидорной пассаты и «Пино-нуар», как две аквапалки. Айзек чувствует, что должен извиниться перед ним или хотя бы сказать спасибо – правда, он понятия не имеет за что. Поразмыслив, вместо этого он молча протягивает изуродованную руку, водружает ее на макушку существа и неловко ерошит лохматый затылок. Это простое действие требует больше усилий, чем он предполагал, пальцы начинает щипать. В этот момент происходит нечто странное.

Яйцо не издает ни звука – просто закрывает глаза. Такого Айзек еще ни разу не видел: огромные желтые веки сливаются с выпуклым, теперь безглазым желтком. На мгновение Айзеку кажется, что существо заснуло. Внезапно по затопленному полу пробегает дрожь – и он проваливается. Периферийное зрение подергивается темной дымкой. Кухня развоплощается, его сознание, словно через воздушный шлюз, всасывается в незнакомый потусторонний вакуум. Спиной Айзек все еще чувствует стылый металл дверцы холодильника, под разбитыми пальцами по-прежнему ощущает всклокоченный мягкий мех – а вот глаза его перенеслись в какие-то неведомые дали. Он плывет в пустоте. Во тьме над ним зияет огромная металлическая конструкция метров пятнадцать в высоту, ее хребет сплошь утыкан вспыхивающими огоньками, а под ней зажигаются разбросанные в пустоте прожекторы. Впереди Айзек видит что-то вроде стеклянной пирамиды, за ее гранями он смутно различает движение. Выше, дальше от него ворочается огромное тело зверя – переливающийся огнями массивный куб из текучего обсидиана и железа. С пронзительным звуком, похожим на пение китов, огромный механизм пытается проглотить Айзека. Он испуганно отдергивает руку от головы яйца, и его вихрем втаскивает обратно на кухню. Айзек лежит на полу между освобожденным от содержимого холодильником и существом из другого мира. Он судорожно хватает ртом воздух и не без труда фокусирует взгляд на яйце, медленно открывающем огромные черные глаза.

– Что это было? – спрашивает Айзек. Кожу под рукавами халата пощипывает.

Яйцо молча хлопает глазами. Айзек моргает. Все его возвращающееся из небытия существо переполняет чувство вины: о скольком он не удосужился поинтересоваться, сколького не знает о поселившемся в его доме пришельце.

– Так откуда ты, говоришь, родом? – пытаясь совладать с пропавшим голосом, шепчет Айзек.

– Уаууу, – отвечает яйцо.

Четыре

Всякий раз, представляя Мэри, Айзек видит ее в толпе.

Этот образ пришел к нему из воспоминания. Но почему именно он? Мэри ненавидела большие скопления людей. Лучшей компанией для нее были книги. И животные. И Айзек. И все же именно такой она врезалась в его память. Вообразите себе их третье или, может быть, четвертое свидание. Айзек поднимается со станции метро «Брикстон» и оказывается на широком тротуаре, как и весь город в половине седьмого. Мимо него проталкиваются спешащие по домам и пабам люди. Самопровозглашенный проповедник возвещает что-то в мегафон, уличный музыкант зарабатывает себе на жизнь концертом для скрипки с оркестром – только без оркестра. Они стараются перекричать друг друга в борьбе за внимание толпы, и их голоса разливаются над смехом предвкушающих скорые выходные людей и гудением вкушающих четверговый час пик автобусов. Из небольшого ларька разносится сладкий запах благовоний, в котором теряются и выхлопные газы ползущих мимо «Рутмастеров»[22]22
  Известный во всем мире двухэтажный лондонский автобус. – Прим. пер.


[Закрыть], и сигаретный дым. Человек в казенной красной куртке сует ему в руки экземпляр «Тайм-аута». Он пытается отказаться. Зачем ему журнал? У него свидание. Он встречается с Мэри.

А вот и она. Он отрывает взгляд от журнала и любуется ею. Безмятежная, возникшая словно из ниоткуда, Мэри напоминает спустившееся на землю божество. Она выделяется среди снующих по тротуару людей, будто подсвечена бьющим с небес прожектором. На самом деле заметной ее делает рост чуть больше ста восьмидесяти – она на целую голову выше всех бывших девушек Айзека. Конечно, Мэри к своим девушкам он причислить не может. Пока. Она стоит метрах в пятидесяти от него. Холодный оттенок зеленоватых глаз и теплое свечение медовых волос среди серых лиц пробегающих мимо незнакомцев делают ее похожей на цветок, пробившийся из трещины на асфальте. Она ищет его взглядом – и Айзек позволяет ей искать. Он стоит в бурном потоке людей, его то и дело толкают, с неба начинает накрапывать дождь – он едва замечает все это. Айзек прикрывает макушку журналом и улыбается, наблюдая за ней. Он старается запечатлеть этот момент, рисуя ее образ в воображении, как Боттичелли рисовал свою Венеру. Ее высокий лоб, острый подбородок, ее сияющие, ищущие его в толпе глаза. Ее губы, уголки которых приподнимутся, как только она увидит его. Возможно, Айзек всегда мысленно возвращается к этому моменту, потому что именно тогда он понял, по-настоящему понял, что Мэри – единственная. Она остается его единственной по сей день. И останется. Не будет другой Мэри – только ее портрет, воспоминание, зарисованное на обратной стороне его век, возникающее перед Айзеком всякий раз, когда он закрывает глаза. Иногда он задается вопросом, не выцветет ли это воспоминание. Или хуже: не исказится ли ее образ, не начнет ли память его менять – день за днем, неделю за неделей, год за годом, пока у Мэри из его головы и Мэри из его прошлого не останется совсем ничего общего? Поймет ли он это? Теперь она существует только в его воображении: высокая, бледная, с рыжеватыми волосами – его яркая Мэри на фоне серого неба, серых зонтиков и серых лиц, не подозревающая, как внимательно он за ней наблюдает.

Мэри была другой – не как Айзек. Оказываясь в многолюдных местах, она никогда не чувствовала себя в своей тарелке. Она любила Лондон, но предпочитала ему родную ферму. Предпочитала сидеть на мосту неподалеку от дома, в котором выросла, и вдыхать свежий воздух. По иронии Айзек, пребывая в глуши, очень быстро начинал тосковать по суете большого города. Они нередко расходились во мнениях, но главным камнем преткновения всегда становились споры о том, насколько сельской должна быть их совместная жизнь. Айзек никогда не считал себя отъявленным горожанином, но севернее Вала Адриана[23]23
  Оборонительное укрепление II века, пересекающее северную Англию от Ирландского до Северного моря у границы с Шотландией. – Прим. пер.


[Закрыть] жить отказывался. Купленный ими дом стал компромиссным вариантом – они поселились в зеленом пригороде с терпимо скорыми электричками, готовыми доставить затосковавшего Айзека в город. С фермой они решили пока не торопиться.

Родители не собирались оставлять Мэри дом и угодья, переходившие в их семье из поколения в поколение. Эта честь досталась ее братьям – близнецам Дункану и Деннису, которых из-за неразлучности и схожести с откормленными хайлендами[24]24
  Шотландские коровы, отличающиеся длинными рогами и длинной шерстью. – Прим. пер.


[Закрыть] она называла Твидл-Дун и Твидл-Ден[25]25
  Отсылка на персонажей книги Льюиса Кэрролла «Алиса в Зазеркалье» близнецов Твидлдама и Твидлди (в других переводах – Труляля и Траляля). – Прим. пер.


[Закрыть]. Прозвища к ним не привязались – как и они не были привязаны к своей сестре – и вызывали у обоих разве что любезные улыбки. Яркие огни Лондона прельщали обоих куда меньше, чем уход за ягнящимися овцами, поэтому наследниками дела Морэев стали именно они – не по праву первородства, но по духу. Так или иначе Мэри не уставала кичиться своей «шотландскостью» – и жизнь в городе ничуть не подкосила ее «племенную» гордость. Скрыть происхождение ей в любом случае было бы непросто: ее выдавали медово-рыжие волосы, которые солнце порой окрашивало в совсем уж морковный, и бледная кожа, моментально сгорающая без мощного защитного крема. Айзек, который на правах прожженного лондонца подходил ко всему с известным цинизмом, любил дразнить ее.

– Ты переехала сюда в восемнадцать лет и уже никогда не вернешься, – напоминал он ей. – Твои братья – шотландцы, а ты… Сейчас тебя и северянкой-то с трудом можно назвать, не говоря уже о том, по какую сторону баррикад ты живешь.

Ну и охламон же ты.

– Охламон? Это ж ирландское словечко. – Одно из его любимых.

И шотландское.

– Да какая из тебя теперь шотландка?

Уж получше, чем из тебя, охламон.

Мэри любила бывать за городом, но до прирожденной фермерши ей было далеко. Слишком много физической работы для человека, влюбленного в книги. Что касается Айзека, он и лопату-то держал с трудом, а уж водить трактор и доить коз не умел и подавно. Собственная ферма была чем-то вроде концепции, идеалистической картины спокойной жизни, которая однажды наступит. Конечно, ему пришлось бы научиться стричь овец, зато Мэри обещала собирать куриные яйца и насыпать корм цыплятам.

– Так и быть, когда состаримся, – отрезал Айзек поначалу.

– Так и быть, как только разбогатеем, – решил он некоторое время спустя.

– Ладно, но давай хоть до сорока доживем, – в конце концов сдался он.

Мэри не была синьорой эпохи Возрождения, какой запечатлелась в памяти Айзека. Ее твердолобости могли позавидовать самые упертые бараны, а ее идеализм частенько походил на фантазерство. Ферма была далекой мечтой, в которую она всем сердцем верила – не то чтобы из отсутствия здравого прагматизма, скорее из тоски по лучшим временам. Айзек всегда любил угождать людям – черта, часто соседствующая со слабоволием. По этой ли причине или по какой другой, но с каждым новым сумасшедшим годом идея Мэри о загородном фермерском доме из голого кирпича, в котором не будет никого, кроме его жены, детей, пяти коров и сорока цыплят, казалась ему все более привлекательной. Ах да, еще у них обязательно будет собака. Неизменным атрибутом фермы, на которой выросла Мэри, были бордер-колли. За тридцать лет своей жизни она застала трех или четырех. Кирсти, Клоду, Бонни и Клайда. Последний все еще жив – чего нельзя сказать о Мэри. Они и сами собирались завести собаку – просто откладывали это на следующий год. Раз за разом. И вот Айзек лежит в пустой постели в забытом городке вдали от Лондона и размышляет о том, что купил бы тысячу коров, если бы это помогло вернуть его Мэри.

Привет, шпион. Что, потерял меня?

Она и правда так сказала – на тротуаре возле станции Брикстон. А он и правда потерял ее. Заметив Айзека, Мэри растянула губы в дурашливой улыбке, которую он однажды до беспамятства полюбит. Но похожая на скот, брыкающаяся толпа усердно топтала тротуар и швыряла Айзека куда угодно – только не в нужном направлении. Все закружилось перед глазами: раскрытая газета, в мгновение ока превращающаяся в цветочный киоск, высокий мужчина в плаще, маленькая женщина с огромным зонтом… А Мэри исчезла. Сердце Айзека замерло. Где она? Куда делась? Ее как будто инопланетяне похитили: вот она стояла в толпе и вдруг – испарилась, оставив после себя зияющий посреди забитого тротуара просвет. Может быть, тот небесный прожектор оказался захватывающим лучом космического корабля и навсегда забрал у него Мэри? Но что инопланетянам могло от нее понадобиться? И заче…

Привет, шпион. Кто-то потянул его за руку, и сердце тут же перестало грозиться пробить грудную клетку. Должно быть, облегчение отразилось на его лице – на губах Мэри вспыхнула проницательная ухмылка, а зеленовато-серые глаза игриво сверкнули – до сих пор сверкают в его памяти. Что, потерял меня?

Айзек никогда никого не терял. Только бесконечное множество бумажников, телефонов и ключей. А еще любимую джинсовую куртку – когда был в командировке во Франкфурте, несколько незначительных ставок – за покерным столом, бессчетное количество носков и, к огромному удивлению Мэри, один ботинок из пары. Он никогда никого не терял. Его сестра с мужем, его коллеги и друзья, даже любимые школьные учителя – все пребывают в добром здравии. Его родители, хотя им уже под семьдесят, до сих пор как огурчики. Его бабушки и дедушки были настолько древними, что умерли до того, как у него появилась возможность узнать их. Домашних животных у него никогда не было, поэтому ему не приходилось терять даже четвероногих друзей. Айзеку Эдди повезло – он никого не терял, он мог похвастаться на редкость не омраченной скорбью жизнью. Теперь он не уверен, можно ли считать это везением. Теперь ему интересно, были ли все эти неслучившиеся смерти учтены и вписаны высшей силой в историю его болезни. Айзек задается вопросом, походила ли каждая не пережитая им потеря на маленькую волну. Не объединились ли они все – человек за человеком, волна за волной – в огромное цунами, которое начисто смело его жизнь. Смерть Мэри была для Айзека равносильна одновременной смерти всех близких людей. Он никогда никому в этом не признается, но он предпочел бы потерять всех до единого, если бы это значило не потерять ее.

В реальной жизни Мэри отыскала Айзека. Но в его кошмарах этого никогда не происходит, и видеть один и тот же сон ночь за ночью означает ночь за ночью ее терять. Вот он стоит у дверей станции метро «Брикстон», совсем не похожей на тот Брикстон, который он знает, и любуется своей Мэри, идущей в небесном столпе света. Чего-то не хватает, но он отчаянно не может понять чего. Он зовет Мэри по имени, но она его не замечает. Она без очков. Начинает накрапывать дождь, Мэри заслоняет глаза ладонью. Она выглядит расстроенной. Он хочет докричаться до нее, пообещать, что все будет хорошо. Ему тоже приходится прикрыть глаза, но толпа так похожа на скот. Брыкается. Топчет тротуар. Швыряет Айзека куда угодно – только не в нужном направлении. Все кружится перед глазами: раскрытая газета, в мгновение ока превращающаяся в цветочный киоск, высокий мужчина в плаще, маленькая женщина с огромным зонтом… А Мэри нет. Сердце Айзека замирает – и никогда уже не начинает биться. Он выкрикивает ее имя, но никто не отвечает. Он молотит кулаками по серым пальто и зонтикам, пытаясь заставить море таких же бесцветных лиц расступиться перед ним, как перед новым Моисеем. Он прорывается к месту, на котором только что стояла Мэри – к по-прежнему пустующему просвету в бегущей толпе. Никто не тянет Айзека за руку. С неба льет как из ведра, и Айзеку кажется, что он может утонуть. Он выкрикивает ее имя, но Мэри нет. На этот раз он знает, что потерял ее навсегда.

ДИНЬ-ДИНЬ

Айзек резко распахивает глаза. Поначалу, все еще стоя одной ногой на брикстонском тротуаре, он не может понять, где находится. Затем, ощутив, что лежит на подушке, кутаясь в одеяло, он отгоняет свой страшный сон и возвращается в кошмар, разворачивающийся наяву. Айзек приходит в сознание медленно, с трудом, как медведь, пробуждающийся от спячки. Мысли увязают в густом тумане, будто его настигло похмелье, но какая-то часть Айзека точно знает, что прошлой ночью он не пил. Голова тем не менее болит – и, господи боже, рука болит не меньше. Он не может понять, почему она горячо пульсирует от запястья до кончиков пальцев. Он пытается ее потрогать – и делает только хуже. Из груди вырывается привычное звуковое сопровождение его пробуждения – полувсхлип-полувопль. В дверь снова настойчиво звонят, и едва пришедший в сознание Айзек решает сползти на первый этаж и узнать, кто к нему явился.

– Что? – раздраженно бурчит он, отворяя.

Он не помнит, когда Джой завозила ему еду в последний раз, но впустить ее по-прежнему не готов. Даже узкая щель, на которую цепочка позволила двери распахнуться, не спасает глаза от слепящего утреннего солнца – Айзек понимает, что разговаривает не с сестрой, только когда слышит чужой голос.

– Ох, привет, – говорит Анна, соседка Айзека.

Он почти видит беспокойство на ее лице, замечает, как неловко она гладит рукой плечо. Айзек отступает на шаг назад – в тень.

– Из твоего дома тут доносилось столько… криков. И грохота. Некоторые твои соседи беспокоятся, и я решила проверить, все ли у тебя в порядке и можем ли мы чем-то…

Она обрывает фразу на полуслове. Темнота не мешает ей разглядеть, что он сотворил со своей рукой. Нужно отдать ей должное, сердобольное «ах» она сумела сдержать, но все равно покачнулась и прижала ладони к губам. Ее реакция наводит Айзека на мысль о необходимости осмотреть собственную травму при свете дня, после чего он заключает, что невозмутимости Анны можно только позавидовать. Его, мягко говоря, ноющая правая рука кажется оторванной от тела – то еще зрелище. Синюшные пальцы неестественно скрючены, костяшки покрыты ошметками запекшейся крови. Вся рука – пальцы, кисть, запястье – налилась пурпурно-красным и распухла раза в два по сравнению с нормальным размером. Он как будто отрастил себе клешню.

– Святые…

Договорить Анна не успевает – Айзек захлопывает дверь у нее перед носом. Он дважды проверяет цепочку, прячет руку под халат, пытаясь сделать вид, что ее не существует, потом разворачивается и тащится обратно – вверх по лестнице. Он заходит в ванную и глотает два ко-кодамола[26]26
  Обезболивающее. – Прим. пер.


[Закрыть]. Вернувшись в спальню, он закрывает дверь, забирается под одеяло и накрывает голову подушкой – лишь бы не слышать шум внешнего мира, беспардонно прорывающийся в его дом.

ДИНЬ-ДИНЬ

Ему кажется, что Адам, муж Анны, пытается докричаться до него через почтовый ящик. Он всеми силами игнорирует эти звуки. Обезболивающее действует. Похоже, ему даже удается снова погрузиться в сон – когда он открывает глаза, он понимает, что и дверной звонок, и Адам наконец сдали свои позиции. Снаружи не доносится вообще никаких звуков. Зато откуда-то из-за двери в комнату просачивается запах. Запах гари. В спальне по-прежнему темно, шторы плотно задернуты, дверь приоткрыта. Щекочущий ноздри аромат трудно с чем-то спутать: у кого-то подгорает завтрак. Сначала Айзек по привычке пеняет на Мэри – наверняка снова что-то не ладится с картофельными оладьями. У нее ведь есть эта поразительная способность, сродни той, которая прославила царя Мидаса, – превращать все, что она пытается приготовить, в золу. Но потом реальность поднимает свою уродливую голову, и Айзек осознает невероятность этого предположения. Вот почему он так долго не ночевал в спальне: он чувствует себя медведем, проснувшимся посреди спячки, высунувшимся из своей пещеры и внезапно обнаружившим, что зима едва началась. Глубоко вздохнув, Айзек переводит взгляд на ту сторону кровати, где раньше спала Мэри. Она пустует – что неудивительно.

Никакой вмятины от лежавшей на матрасе Мэри не осталось. Кровать забыла о ней раньше всех остальных. Постель с ее стороны холодная, зато комната испещрена другими следами, оставленными ею при жизни. На тумбочке лежит роман, удостоенный Букеровской премии – она уже никогда его не дочитает, никогда не вернется к странице с загнутым уголком. Ее детская игрушка – плюшевый мишка, которого она всегда боялась потерять, – осиротело сидит на кровати, забившись в прогалину между подушками. На полу валяется скомканный верх от пижамы, которую больше никогда не наденут, не постирают и не погладят. К тринадцати годам Мэри наголову переросла всех своих одноклассниц. Из-за шишковатых коленей и рыжих косичек ее прозвали Пеппи Длинныйчулок. Повзрослев, она превратила купленные в раннем подростковом возрасте футболки в пижамы – носить их она стеснялась, но была слишком сентиментальной, чтобы выбросить. Что характерно, на каждой было написано «Я люблю». Предметы любви делали признания в разной степени ироничными: «Я люблю свою кровать», «Я люблю Нью-Йорк», «Я люблю коз». Последнюю она купила недавно, на пригородной ферме, куда они отправились в выходные смотреть свой первый дом. Айзек берет футболку и утыкается в нее лицом. Его взгляд падает на еще одну лежащую на полу вещь – ее грелку в пушистом чехле. Он хмурится. Принюхивается. И наконец понимает, у кого подгорает завтрак.