Текст книги "Дальний полустанок"

Богдан Агрис
Дальний полустанок

© Б. Агрис, текст, 2019

© А. Тавров, послесловие, 2019

© Русский Гулливер, издание, 2019

© Центр современной литературы, 2019

* * *

Стихи Богдана Агриса, наследующие натурфилософской лирике Тютчева и Заболоцкого, испытавшие заметное влияние «барочной» питерской школы, – в первую очередь Олега Юрьева, к наследникам которого сам автор себя причисляет, – поэзия плоть от плоти. Поэзия – в противоположность распространённому высказыванию в рифму о чувствах автора: пытливо исследующая мир горний через вибрации языка, говорящая о нём с позиции самоумаления – и с той подлинной фиксационностью, что не оставляет сомнения в присутствии здесь и сейчас.

БОРИС КУТЕНКОВ

«…Богдан Агрис виртуозно работает с лексикой стиха, он добивается эффекта почти абсолютной неорганики своей поэтической речи. Его образы взяты из мира природы, или из астрономии, или из геометрии, или из метафизики. <…> Лирического героя в этих текстах нет. А, значит, нет нарратива-речи героя с его уникальными речевыми интонациями. Инопланетный мир. Цепенящие мистерии в экзотике внечеловеческих n-измерений. Краски, абрисы, фигуры, тени, пересечения, звуки, стихии, неясные движения. От этой поэзии веет непонятным, неведомым, изысканным совершенством…»

КИРИЛЛ АНКУДИНОВ

«…Эти творения не следует ни в коей мере воспринимать как нечто, подлежащее однозначной дешифровке; их содержание несводимо к подспудно банальным формулам. Да, их смысл можно почувствовать и даже (втихомолку, для себя) попробовать выразить этот смысл простыми словами, но это будет лишь проекция на плоскость сложного и многомерного объекта – мерцающего гиперкуба, а на белом бумажном листе сохранится лишь ничего не объясняющий детский рисунок кубика. Может, поэтому самый правильный путь восприятия этих стихов лежит вне формального их анализа. Их ключевые метафоры и символы могут показаться легко вычленимыми, но ведь магический эффект достигается в их тесном переплетении, взаимодействии, и даже конфликте. Но разве не так же – в таких же переплетениях и конфликтах – живет столь близкий этому поэту мир живой материи?..»

АЛЕКСЕЙ КОРЕЦКИЙ

I
…на световых ветрах смеются зеркала…

«О сотах времени, об озере вне веса…»

 
О сотах времени, об озере вне веса,
О полом тростнике в созвездии Орла,
Покуда Альтаир шатается повесой
По собственным следам в самой основе леса, —
Ещё договоримся добела.
 
 
(…А были голодны растянутые вязы
В квадрате слюдяном и жались по углам.
Структуры воздуха обрушивались разом —
Тогда кололся он, как иглы дикобраза
С опасной крошкой пополам.)
 
 
Всё это днём, а в ночь луна была готова
Зеркальную листву пропеть за полчаса.
В листве цвели глаза и отражались совы,
Но приходил рассвет стозевно и свинцово
И в крошку бил те зрячие леса.
 
 
Но что ж? Он отцарил, и те же держит ноты
На том же голосе раскрытая луна.
О том, что время нам насобирало в соты,
О том, как озеро текло в свои высоты, —
Ещё договоримся дочерна…
 

Лето

 
Я осознал, что лето непохоже
На кромлеха воздушную руину,
Тем более на водяные знаки.
 
 
Вдоль изгороди тянется прохожий.
Он виден и сейчас наполовину,
А скоро вовсе скроется во мраке.
 
 
Сычи перекликаются полого.
Не потому ли так велик в охвате
Отвесный сруб среди ежей и вётел?
 
 
Соседние миры в обводе стога
Едва ли стоит в этом виноватить.
Но вы, кто в сычьих окликах живёте, —
 
 
Вам нужен лай собачий наизнанку.
Мне – долгий дом у млечного откоса
С дроздами и свечением рябины.
 
 
Вам – тусклый мел ночного полустанка,
Мне – лунный взрыв на выбоинах тёса,
Открытого едва до середины.
 

«Мне надо бы пока остановиться…»

 
Мне надо бы пока остановиться.
Ведь в медных сочленениях Луны
Еще не выстроили гаснущие птицы
Схрон окончательный, схрон миллионолицый…
Я затаюсь у вянущей стены,
Успевшей лишь на месяц распуститься.
 
 
Укрытие растёт. Цветочный нож реки
Рассёк наотмашь степь, где летом кулики
Окрестность подвели под выпавшее небо.
Проветривают ночь отпетые жнецы.
По склону осени текут во все концы
Отсроченные лабиринты хлеба.
 
 
Далёкий колокол своё выводит «ми».
Пастух полуночный, свои стада прими, —
Они с просторных звёзд спустились вереницей.
А схрон расширился до Млечного пути,
А схрон давно уже пылает во плоти, —
И больше он не даст остановиться.
 

Дальний полустанок

 
На железнодорожной тишине,
Где рядом – камышовый острый шелест,
И звёзды косяком идут на нерест,
И сосны подымаются к Луне, —
 
 
Так вот, на ти ́ ши железнодорожной
Свои мы пишем песни осторожно.
Как глаз циклопа, смотрит семафор.
В глуши пруда – лягушачья бравада,
И тянется тысячелетья кряду
Вдоль времени пологий косогор.
 
 
Еще раз – пишем мы на тишине,
Что рельсами сквозь зренье протянулась,
Но не захолодела, не замкнулась,
А стелется туманом по стерне,
Заходит в сёла, где проулки кривы,
И дремлет у корней огромной ивы.
 
 
До срока поезда отменены.
Ночь ладится напористо и споро.
Разбрасывает папоротник споры.
Доносит ветром запах белены.
А близ платформы – росчерки рябины
Да гомон затяжной и воробьиный.
 
 
И мы уже не верим в поезда
И в города далёкие не верим.
И зренье обостряется по мере
Того, как разгорается звезда.
Оно недаром: на вершине лета
Мы обнаружим – зренье стало светом.
 

«Как тополь врастает в проулок осенней воды……»

 
Как тополь врастает в проулок осенней воды…
Суставы его – в шаровидных наростах омелы.
Ложится окрестность в сентябрьский окраинный дым,
Становится им, – и не диво, что сносит сады
Любым сквозняком в мельтешенье небесного мела.
 
 
Вскрывается осень внутри кругозора вещей.
Вздыхает уклончиво, ширится шероховато…
Стрекозы карбона растут в пустотелом хвоще:
Священный порядок становится втрое священ,
Когда понимаешь – и он был моложе когда-то.
 
 
Возводится время, как дышащий некий чертёж.
(Идут поперёк осторожные пульсы пунктира.)
В его лабиринтах нельзя запропасть ни за грош.
Уже погибаешь, – а в новую эру шагнёшь
И выйдешь живым в незнакомые области мира.
 
 
А тополь – он тоже уходит в проём сквозняка,
Шагает легко и на осыпях держится стойко.
Он в новой стране потечёт, как большая река,
И будет порой на его моложавых руках
По ранней весне веселиться проказница-сойка.
 

Мастодонт

 
Вдруг оказавшийся в моём засадном взгляде,
Охотник, предок, ты – ты здесь всего лишь гость.
Холодные холмы лежат в твоём укладе,
И в темноте, глядишь, опять с тобой поладит
Тень мастодонтова, в свою вернувшись кость.
 
 
Бери же эту тень, веди её на тропы.
Пойдёте вы вдвоем к уклончивой звезде.
Внизу увидите иных становищ опыт —
Кварталы точные классической Европы:
Перо очинено, и шляпа на гвозде.
 
 
Как верхняя тропа тебя переменила…
Камзол, парик, и трость, и верный мажордом.
Но стоит в кабинет – и пресвятые силы! —
Уходит мастодонт в готовые чернила,
Как будто в них всегда был стол его и дом.
 
 
По стану нотному вприсядку заплясали
Кривые дротики, и птички, и крючки.
…Смотри, как твой тотем растёт в стеклянной зале:
Пустоты флейт его пока не растерзали,
Но копьями глядят мгновенные смычки.
 
 
Ещё, ещё, ещё! Куда несётесь, годы?
Созвездий контуры уже изменены.
Чьи лица проросли в садах такой свободы?
И что за городов неверные обводы,
Как первобытный страх, встают из-за спины?
 
 
А ветер из степи окатывает лица
Огромною водой чудовищных чудес.
И рушится весна на новые столицы,
Чьи контуры в зрачок взяла уже-не-птица…
(И сделает ещё их выверенный срез.)
 
 
Но ты бросаешь текст, дойдя до середины, —
Я в продолжение не буду посвящен.
Вы возвращаетесь в промозглые равнины,
Где наших городов померкшие руины
Возможно, попросту не найдены ещё…
 

«Только ночью на Самайн они оживают, когда…»

 
Только ночью на Самайн они оживают, когда
Лунный луч бередит их наскальные злые портреты.
И недоброй ордой забредают они в города,
И лихие тогда начинают сбываться приметы.
 
 
Мы во власти у них до поры, как не выспится день.
И я вспомню с утра, – но и это я вспомню не сразу, —
Как убитый бизон поднимал на рога мою тень
И сверлил моё сердце раскосым и горестным глазом.
 

Ночь

 
О собственном дожде зачем поёт вода?
Зачем прозрачных птиц проходит череда
Сквозь срезы времени и лунные проливы?
Зачем сады зеркал в их световых порывах
Так опрометчиво карабкаются вверх?
Зачем так ветрено в зеркальных тех садах?
И кто их взращивал настолько кропотливо?
Зачем так холодно в садах двояких тех?
 
 
С поверхности воды не сводится лицо.
И катится в полях великое кольцо,
Кварталы дальних трав бросая в зуд созвездий.
Стоит внезапный лес на дальнем переезде,
И маревно от крыл полуночных чтецов.
Они читают нас раскатисто и страшно.
Они читают всё – леса, луга и пашни.
Они читают свет, они читают мрак.
Их голос – это плоть мерцающих собак
У тёмного гриба водонапорной башни,
Где осень вывесила многомерный стяг.
 

«Ровесники легчайшего огня…»

 
Ровесники легчайшего огня,
Чьи линии просторны и чисты, —
Они легли на тонкие листы,
Они вошли в седой набросок дня
И ладят в небо гибкие мосты.
 
 
Кто тянет время в наши города?
Кого нам нипочём не опознать?
Но знает их лесов святая знать,
К ним ластится оконная слюда
И льнёт снегов больная белизна.
 
 
Давай ещё хоть день не вспомним их.
Давай ещё повременим пока.
Они – не смерть, хотя и смерть легка.
Они – не стих, хотя робки, как стих,
Пришедший погостить издалека.
 

«Определённо – тонкое ляжет вниз…»

 
Определённо – тонкое ляжет вниз.
Ляжет в основу мраморного пейзажа.
Что погрубее – ржавые пятна лис,
Заиндевелые прочерки биссектрис —
Выше, конечно же, выше сегодня ляжет.
 
 
Просто зима в умеренной полосе.
В лесопосадках чернеют вороньи гнёзда.
А по ночам – обычный, такой, как все,
Кто-то спокойно движется по шоссе,
То загораживая, то открывая звёзды.
 
 
Кто же? Сказать нетрудно, ответ так прост —
Не замерзая, хотя и в одном исподнем,
Едет Кухулин, дремлет на фоне звёзд.
Тянет его колесницу весёлый клёст,
Но улетит у поворота к Сходне.
 

«Янычары живут вдоль заузлины n-измеренья…»

 
Янычары живут вдоль заузлины n-измеренья,
Где-то воздуха близ, чуть касаясь его по утрам
Голью сабель кривых, и пространство сечётся от тренья
И кроится по шву, порождая в итоге ветра.
 
 
На пустых полустанках, где ворон костей не отыщет,
Ожидая напрасно последний полночный состав,
Я порой замечал, как неверные алые тыщи
Проносились вблизи от широкой улыбки клеста.
 
 
Алый взгляд в темноте, еле слышно скрипят половицы.
Кто-то должен пройти, заметая заранее след.
Я покорен и слеп, я бреду янычарской столицей,
Полумесяцем губ окликая окраины лет.
 
 
Кровь подходит к огню, переходит границу, и слада
Больше нет с этой кровью – она уже больше ничья…
…Янычарские кони стоят у пределов Улада,
Где Кухулин цветёт у седой сердцевины ручья.
 
 
Как трепещет в ночи твой отмеренный ясень, Европа!..
Словно осенью листья, с церквей опадают кресты.
И горят в темноте янычаровы алые тропы,
И поют на рассвете воздетые в небо клесты.
 

«Этайн лицо растёт у слепой воды…»

 
Этайн лицо растёт у слепой воды.
Сердце её – в корнях молодой звезды.
На тростнике – соцветья былой беды.
Этайн, о Этайн!
 
 
Бьются, как пчёлы, вешние города
В тот промежуток, где отцвела звезда,
Где отлетает вымершая вода
В тонкое лето.
 
 
Имя твоё горчит у испода трав.
Горе твоё у темноты украв,
Мудрая птица своё возвещает «кра!»,
Этайн, о Этайн!
 
 
Счастье кружить солнечной стрекозой.
Счастье влетать в праведный мезозой.
Счастье висеть на тростнике слезой, —
Мы не об этом.
 
 
Энгус горит в сиде своём сквозном.
Энгус в стихи переплетает зной.
О, ты горчишь безвременной белизной, —
Этайн, о Этайн!
 
 
Входят в мираж вечные короли.
Лебеди стонут в основе ночной земли.
Долго ли сжечь светлые корабли
В тьме бересклета?
 
 
Как отживать?
как пропадать?
как ждать
 
 
катят по небу алые обода
 
 
где роговица если уже слюда
 
 
новое золото но осторожно да
 
 
…этайн…
 

Диннхеншас

1

Шлиге Мидлуахра

(Новосходненское шоссе)

 
От Химок вдоль Маг Муиртемне
Дорога прошла.
(Осень светла в её русле).
 
 
Как встать на неё?
Иди по крылу соловья
Мимо просторных деревьев.
Мимо кирпичных объёмов обыденной жизни.
Мимо каирна у входа на главную площадь.
Синим стеклом, ослепшей водой
(В ней нельзя отразиться.)
После – налево.
 
 
(Не перепутаешь – там продают
Эль в ночь Бельтайна.
Вывеска стёрта.)
 
 
Как дальше – а тоже не тайна.
Город – налево.
Направо – равнина
Стеклянных значений.
 
 
Вот ты и вышел
К той, далеко по простору проброшенной ленте,
Что поведёт тебя к Таре и к лунным пожарам
В полночь над Сходней.
 
 
Недалеко от заезжего дома Да Дерга,
У сольного клёна —
Автозаправка.
Чуть над землёю,
Торной тропой на Куальнге
Течёт колесница.
 
 
Дальше, у Филино, в сером потёртом тумане
Выйдет навстречу тебе водопас обветшалый,
С ливнями сущности в правой и левой ладонях.
 
 
У Двурогого пруда – увидишь – привязано стадо
К огромному вздоху каштана.
Смотрит оно в зеркала совпадений ненужных,
Тихо жуёт недожитое, зряшное время,
Мычит понемногу.
Тянется вечер.
А на каштане,
Вот, загорелись уже очевидные свечи,
Явные свечи.
 
 
Травы будут смеяться.
На обочину вечных дождей
Выйдет парус с лицом человека.
И в седом переборе страниц
Вдруг отыщется мышь полевая,
Вдруг раскроется точная почва.
 
 
За водокачкой
Встретишь еще ты ворону забытых событий,
Что поселилась в заброшенной «Волге», – расскажет
Много она. Будут звёзды вплывать
В разбитые окна,
Танцевать на потёртом руле,
На клюве вороньем,
На долгом рассказе…
 
 
…А рядом
Ветер проносит неоновых вывесок пламя.
Пахнет луной и свободой. Встречные фары
Вдруг поднимаются в небо. Пространство искрится
Светлой пыльцой деревень, городов. А проулки
Смотрят глазами совы в обнажённую душу.
 
 
Путь истощён никогда.
 

2

Тара (Химки)

 
Из серого простого кирпича
Построен город. Много за полвека
Кирпич очеловечился. Он стал
Щербат и порист. Он теперь похож
На грубую керамику начала.
В нём дышит первородство древних глин.
Он об Адаме вечерами грезит.
 
 
История проделала виток.
От городов, где так цвела искусность
(В ней изошла вся сила человека),
Вернулась к неприглядной простоте,
Которая никак не застит неба,
Которая, скорей, земле сродни.
А неприглядность время так смягчило,
Что больше мы о ней не говорим.
 
 
Ведь ныне – царство голубиных скал,
Да, птичьих гнёзд под жестяным карнизом,
Где так тепло птенцам, где иногда
Меж кирпичей трава еще пробьётся.
 
 
Дворы заполонила зелень здесь.
И клён с листвой, как водится, резной,
И светлый ясень, всех легенд свидетель,
Так запросто, без чванства, дарят нам
Свои седые, вкрадчивые тайны.
 
 
Асфальтовая вечная страда,
Неровный, рваный гул автомобилей
С лихими восклицаньями гудков.
Асфальт порой морщинист, в сети трещин,
Порою – гладок, неизменно – тёпл,
Коль скоро речь идёт у нас о лете.
 
 
Мне кажется, совсем иной эон
Лёг в город, как зерно ложится в землю,
Чтобы окрепнуть, возмужать, взойти.
Здесь ближе небо. Древние виденья
Уместны столь, что мы порой их древность
Всё чаще ставим под большой вопрос
И будущностью нарекаем тихо.
К пределу оплотнения близки,
Они уже доступны краю зренья,
Да и не уходили никогда.
 
 
А ночью – звёзды, и полынный ветер
Из пригорода, и лучи в листве,
И замиранье времени – до срока.
 

«Я это время помню добела…»

 
Я это время помню добела.
Колёса шли в доипостасном небе.
Свет голубя лежал на обнажённом хлебе.
Текли водой его крыла.
 
 
Вдвойне нелепо слово «испокон».
Прозрачная механика начала
Любым событиям так близко отвечала,
Да и теперь недалеко.
 
 
Дожди впадали в плоть первообразных трав.
Обворожительно своё дороги пели.
И вот ещё – светились гроздья хмеля
Окрест остроугольного костра.
 
 
И, помню, мягкой вмятине луны
И осыпям сосны на охристом подзоле
Мы отводили роль той самой, главной, соли,
Которую открыть ещё должны.
 

Памяти Олега Юрьева

1

 
Как распадалась весна на забытых полях.
Как горячила себя молодая земля…
 
 
Время на пашню грачом одиноким сходило.
Падало имя в твои золотые чернила.
Всё было близко; а близко – так недалеко:
Можно коснуться всего обомшелой рекой…
 
 
Странные струны в пространстве шевелятся гибко.
Странные струны взяла себе вешняя скрипка.
Так заиграем, что выскажет сердце твоё:
Можно коснуться всего двоеострой землёй.
 
 
Так языки – и змеины, и птичьи, – в раздвой.
Больше весны не коснуться пролитой рукой.
Перст и перо – и совсем невозможная персть…
Пишется весть – это значит, что пишется весть.
 

2

 
Стоит на городах огромная прохлада.
По устиям Луны мы выплываем вверх.
На ясене цветёт оконтуренный стерх:
Всё это – явственно, и света мне не надо.
 
 
Что там царапалось? Кто это вопрошал?
А продолжение понятно – «там боролось»…
На горизонте ждёт зарнистый мегаполис,
И в травы ветреные сходит Мандельштам.
 
 
Он в чешуе огня, он в сланце и труде.
Ночь вепрем семенит к зауженной звезде
И пьёт из млечного распахнутого горла.
 
 
Всё то, что было мной, тобой, а также им,
Крылами подметет подземный херувим,
И кто еще поймёт, что отраженье стерло…
 

Птицы
(По мотивам Аристофана)

 
Сколько новых племён в облаках…
Там достанет на всех сквозняка.
Нам теперь суждено эту овидь,
Сквозняковый и долгий проём,
Нами намертво взятый внаём,
Птичьей алгеброй обустроить.
 
 
Нам даны траектории птиц:
Вот – неровные петли синиц,
Ястребиное злое кружало,
Лебединый пологий разлёт,
Белой чайки стремительный лот,
Что вонзается в море, как жало.
 
 
Голубиные вспорхи, шажки,
Неприметные совьи стежки,
Синусоиды рваные уток,
Хлопотливые дёрги ворон —
Это всё, что теперь нам дано,
Чтобы в рай обратить промежуток.
 
 
Да, из птичьих воздушных письмен
Возведём и округлости стен,
И ажурные острые крыши.
И в подвалах еще до зари
Зашевелятся нетопыри,
Заскребутся прозрачные мыши.
 

«На световых ветрах смеются зеркала…»

 
На световых ветрах смеются зеркала.
Стоит ночная речь на обмороках совьих.
Полночная полынь пересекает кровли
Домов, бесцветных догола.
 
 
Как будто бы ещё усилия нужны,
Чтобы довоплотить придуманные стены,
Но только посмотри, как плещет плоть растений
В приречьях затяжных.
 
 
И вот еще одно – как нитевидна та,
Что нежно здешние промолвила места,
Как в лебединый створ вытягивалось тело.
 
 
А то, что есть ещё фасеточная глушь
И дробная луна в сетчатке дряблых луж, —
Она сама ведь этого хотела…
 

Осень

 
Всё это опыты замедленной струны
В продлённых иволгах заречья…
 
 
Скажи, к чему теперь повадка человечья,
Когда леса обречены?
 
 
Когда еще миры выходят на охоту
На лапах матовых, когда кипит работа
В колодцах многовековых?
 
 
Когда всё держится на паутине жёсткой,
И с небеси вот-вот повалится извёстка
На сгорбленность травы?
 
 
Я зверя ласкового с откликом глубоким
Мечтаю повстречать, пока не встали сроки
Беспрекословною стеной.
 
 
Я выпою его с ладони в руслах гибких
И речью наделю, пока выводят скрипки
Свой контур затяжной.
 

«Как выплеск голубя огромен и упруг……»

…Ужасный голубь поднялся…

Олег Юрьев

 
Как выплеск голубя огромен и упруг…
Скажи, в каких мирах гигантского вскормили?
Он держит свой приплод в горячем звёздном иле.
Ему, похоже, вечно недосуг.
Он перемахивает световые мили,
Но сядет отдохнуть в двоящемся лесу.
 
 
Как линии руки, я знаю этот лес,
Восставший намертво, растущий наотрез.
Я долго пропадал в стволах его текучих.
Там пламенеет зверь на отмелях полян.
Там каждый взгляд лукав, протяжен и стеклян
И промедленью учит.
 
 
По свету голубя ещё хоть раз пойдём.
В траве, под рухнувшим, разбившимся дождём
Его священный след задумчиво отыщем.
Но бойся не найти его минутный след, —
Не то за час пройдёт без малого сто лет
И мы вернёмся лишь на пепелище…
 

Буколическое

1

 
В сиреневом роздыхе – стрепет цикад,
И на косяках – паутинные поросли.
То – август, и грома далекий раскат
Затих в полнозвучии спелого колоса.
 
 
Похоже, твоя затяжная волшба
Поставила нас где-то около времени.
Околица, зной, полосатый шлагбаум
Закрытым пребудет до ночи, до темени.
 
 
Нет, не Подмосковье, но Лаций округ.
В потемках – пенат шаловливые гомоны.
В клепсидре водица отбилась от рук,
И летосчисление, значит, поломано.
 
 
На стенах – страшилка прадедовских лат,
Вся в ржавых потеках, зазорах и вмятинах.
А, впрочем, не страшно… И Понтий Пилат
Еще не родился оформить Распятие.
 

2

 
Во влажных всплесках иволожьих трелей,
Во всхлипах обомшелого колодца
Мы встретили с тобой конец апреля.
Когда еще такое доведется?
 
 
На скрепах ветра держатся лениво
Огромные, седые створы неба.
Мы тихо разворачиваем нивы
К тугим и гибким паволокам хлеба.
 
 
А мне – вольно же заносить в тетрадку
Обиняки, притворы, пересуды
И расставлять вдоль окон, по порядку,
Вином и светом полные сосуды.
 
 
Земля горчит, сверчки смеются скопом,
Все истины давно уже расхожи.
Как ни шалей над новым гороскопом,
А будет все иначе, непохоже.
 
 
Да, не ерошь воздушные затоны
В полночный час и ряски звезд не трогай,
Коль за окном, под наговор Латоны,
Неслышно распускается дорога.
 

«Ты пела мне разбуженность травы…»

Насте

 
Ты пела мне разбуженность травы.
Дорога выцветала понемногу.
Она вилась вокруг просёлочного бога,
Его касаясь головы.
 
 
Лазоревка плыла на таволге в рассвет,
Пока рябинники дневное небо ткали.
Вода пыталась нас в колодце зазеркалить:
Мы прятались в траве.
 
 
Свет раствороженно тёк в матрицу окна,
И в многомерности своей, как многоножка,
Запутывался он. А лунная обложка
Тогда ещё была видна.
 
 
На ней прочитывалась буквица теней,
Да только вот никак не складывалась в строки,
И всё гадали мы (так были недалёки) —
Что делать с ней.
 
 
А, спетая тобой, туманилась трава.
За рамой дня плыла, как сон, большая лошадь.
И представлялся нам губами божества
Луг, что нескошен.