Текст книги "Паутина повилика"

Богдан Агрис
Паутина повилика

© Б. Агрис, 2021

© В. Шубинский, предисловие, 2021

© О. Балла, послесловие, 2021

© Ф. Данкевич, рисунок, 2021

© Г. Власов, фотография, 2021

© Центр современной литературы, 2021

Что значит слово я

Судьба Богдана Агриса необычна. Родившийся в 1973 году, этот поэт должен был дебютировать одновременно с Игорем Булатовским, Андреем Поляковым, Марией Степановой, Полиной Барсковой – а дебютировал четверть века спустя вместе с теми, кто на четверть века моложе. Но дебютировал – совершенно «готовым», «взрослым» поэтом, принадлежащим по существу своему биологическому, а не литературному поколению. С великолепным и легким техническим умением, изощренностью, культурой стиха, которая когда-то никого не удивляла, а сейчас иных почти раздражает у дебютанта, но и с тем, что в центонные 90-е было дано немногим, – собственным языком. Которым он за два-три-четыре года и написал то, что могло писаться все эти двадцать пять лет.

На самом деле я, конечно, упрощаю. Философ (преподаватель философии) по специальности, Агрис писал «для себя» и в молодости. Потом, после долгого перерыва, он вернулся к поэзии – и уделил много внимания тому, чтобы изучить изменившийся «культурный контекст» и найти в нем свою нишу. Путь, пройденный им с 2017, когда я от критика Кирилла Анкудинова услышал его имя и его стихи, огромен.

Поздние дебюты (как у Анненского, у Кузмина) по-своему полезны. Человек оказывается сразу в двух хронологических измерениях. А многомерность всегда на пользу. Сейчас это особенно важно и болезненно, потому что мы, возможно, живем на сломе больших поэтических эпох. То, что нарабатывалось с 1950-х годов, отработало полный цикл и дожило до осени – поколение, дебютировавшее в 1990-е, было именно «осенним». А дальше приходит новый язык и новые люди, связанные с прежними очень сложно и неоднозначно. Поэтому голос «старого» человека, начинающий полноценно и как будто без оглядки на изменившиеся времена звучать сейчас, в особенно уязвимом положении. И не потому, что он рискует услышать от формальных литературных сверстников сакраментальное «ОК, бумер», – а потому, что он обречен на известное одиночество. Я не о практической стороне дела сейчас (Богдан Агрис человек активный, общительный и легко нашедший место в литературном процессе, его первая книга была замечена и оценена, о нем спорят, что очень редко случается). А о том, что затруднен непосредственный диалог. Даже с, казалось бы, близкими по духу и типу авторами, дебютировавшими после 2000 года. Они (скажем, Алла Горбунова, Василий Бородин, Дмитрий Гаричев) и близкие, да в ином воздухе живут, иначе дышат.

Но если уж мы заговорили о собственном языке, то вопрос в том, каков этот язык. Что ж, попытаемся описать его поподробнее.

Вот, пожалуй, характерный образец:

 
и дом, подраненный в лакуне световой,
и снег, распластанный вдоль тени боковой,
и фонаря скрипучий подмалёвок.
о как же ты, зима, бываешь непроста,
когда проходишь вдоль покатого клеста
и подмороженного клёва.
в трамвайных прорезях, приплюснутых и узких,
тогда глядят на божий свет полярные моллюски.
 

В свое время у Гарри Каспарова спросили, выиграл бы он у великого шахматиста XVIII века Филидора. Каспаров ответил, что у Филидора выиграл бы даже современный перворазрядник. Но это не значит, что он лучший, чем Филидор, игрок: просто он знает больше дебютных вариантов. Агрис великолепно владеет техникой дебюта. Мало кто так глубоко усвоил тот набор возможностей, который дает традиция. Тонкие интонационные цитаты – от Тютчева до Юрьева – намекают на это усвоение. Но дальше… дальше идет сдвиг, структурный надлом мира. И этот сдвиг достигается уже собственными средствами. «Покатый клест», «подмороженный клев» – что это, о чем? Постепенно мы начинаем это видеть, и изнутри видения мир становится иным. Из разного, барочного, богато, по-мастерски украшенного – почти прозрачным, призрачным.

Проблема тут, собственно, одна – в самовоспроизводимости этого личного языка, в возможной автоматизации приемов, в том, что богатая фактура стиха может стать непроницаемой для дыхания. И это возвращается снова и снова, на каждом новом уровне. Вот, казалось бы – поэт ушел от той гладкописи, которую одно время принято было называть «постакмеизмом», стал работать с нетривиальной пластикой, с более сложной системой языковых регистров. Ан нет – и это начинает окостеневать и тиражироваться. Оксюморонные определения? Ничто так быстро не автоматизируется, как они. Чем богаче инструментарий поэта, тем необходимее поиск нового. Особенно сейчас, когда ничто не работает само, когда любой традиционный прием нуждается в обосновании. Нельзя, например, просто писать ямбом, не зная, зачем и почему делаешь это. По крайней мере – не ощущая. А иначе – склероз стиха, накопление в его сосудах скверного холестерина.

Пока, однако (и слава богу) происходит другое: самые последние стихи Агриса живее, смелее, точнее и оттого легче прежних. Движение от первой ко второй книге тут отчетливое. Завидная, но небезопасная творческая продуктивность пока помогает, а не мешает. В стихах появляется ветер, появляется быстрое дыхание, разгоняющее вещи и просветляющее плотный мир.

 
– как в этой смерти непрямой
ты так поднаторел зимой
 
 
– летите долгие озёра
под жировой прослойкой льда
летите снобы и позёры
нецелевые города
летите голуби летите
вы упираетесь в юпитер
а мне – что значит слово я –
и делать нечего друзья
 

Агрис – мастер, но не хочется видеть в нем только изографа из русского XVII века, строгановской школы, виртуоза позолоченных мелочей или изощренного резчика по дереву. Он умеет быть таким, но умеет быть и еще много каким – беспечным и отчаянным, злым и саркастичным. Вот-вот он вырвется, кажется, из своего тончайше украшенного мира, сохранив его лишь в себе на молекулярном уровне, и отправится… куда?

 
мы молодой весны тельцы
мы засланы вперёд
мы угловые образцы
того как тает лёд
 

А что такая поэзия не всегда нравится особам, помешанным на «актуальном», или читателям, ждущим от организованного текста личной исповеди, – так и не должна нравиться. Завтрашний день в искусстве создаем мы своей работой – и в первую очередь те из нас, кто не бежит за модой и толпой. Именно в последних стихах Агрис становится очень современен, не потому, что приспосабливается к современности, а потому, что создает ее новую (собственную) версию. Не потому, что перестраивает свой дыхательный аппарат под воздух 2020-х годов, а потому, что меняет под себя состав этого воздуха. Что, собственно, поэт и должен делать.

А личное, житейское – лишь материал. Вот Агрис любит птиц, и их много в его стихах. Второе сейчас для нас важнее первого, текст не выражает жизнь, а впитывает, переживает и воплощает ее. В зависимости от подлинности, мастерства, смелости художника, конечно.

Здесь это есть – подлинность, мастерство, смелость. А уж о пропорциях первого, второго и третьего можно спорить. Они меняются.

«Что значит слово я»? – вопрос, заданный поэтом. В искусстве – именно это.

Валерий Шубинский

От автора

Это именно что книга, с внутренним сюжетом, а не просто сборник стихотворений, построенный хронологически, хотя первая треть ее (опять же – лишь в основном) написана раньше всего, а последняя – позже. Во второй же трети хронология отменена в принципе. Сюжет книги – путешествие по семи (или скольки там?) мирам, скольжение сквозь них по упомянутой в первом стихотворении древо-реке. Путешествию метафизическому соответствует в языковом плане путешествие по внутренним модификациям поэтического стиля.

Странника по волшебному лесу лес этот чарует и одновременно отторгает, ибо слишком уж он чужд и странен всему человеческому. Волей-неволей выходит странник за его пределы, оказываясь сначала в его же, но абстрактной, почти математической версии, вываливаясь после в мир околофольклорного, уже пугающего, гротеска, проходя затем миры тоски и отчаяния, заглядывая даже в край смерти.

Отталкиваясь от этой границы, пережив и усвоив ее, странник начинает свое возвращение к исходному миру, но уже иным, нашедшим ключи к изначальной закрытости своего леса. Дорога эта не менее протяженна, чем дорога ухода, внимательный читатель, думаю, легко отметит все миры-остановки на ней. Вернувшийся, герой этой книги видит, что его волшебный лес перестал быть чуждым ему, открылся в том числе и в человеческом измерении своем, не переставая от этого быть самосущим и волшебным.

Внезапно же обнаруживает он, что раскол и конфликт между лесом и иным ему отображены в устроении самого же леса, едва ли не лесом и навеяны, наколдованы. Но песни темной тоски, которые этот метафизический раскол вызывал у странника, когда тот находился вовне, здесь звучат как песни светлой печали. Странник обрел свой дом. Завершается книга своего рода эсхатологической кодой, в которой звучит надежда на когда-нибудь-грядущее воссоединение и примирение двух конфликтующих планов существования.

Понимаю, что предыдущие три абзаца кому-то напомнят предисловие Блока к его «Нечаянной радости». Но книга неспроста посвящена Александру Александровичу. Она тоже вторая… и посвящена попытке разобраться с тем же самым вопросом – что делать насельникам волшебных урочищ-сидов, когда издалека в эти урочища вторгаются звуки бытия проблематичного, самоотстранившегося от сердцевины – звуки мира потомков Миля и Эремона?

С сим остаюсь

всегда Ваш

Богдан Агрис

Голос Богдана Агриса доносится изнутри деревьев и птиц, времен года, отблесков зари и туманов (всего, в чем бьется жизнь). Поэт говорит с читателем всем мирозданием, скрепленным сосудами авторских, очень узнаваемых метафор.

Его образы и смыслы принадлежат поэзии вообще – в платоновском смысле, а не какому-то течению или группе, и генезис его – от истока; в этом вневременная ценность этих поздних, хрупких и невероятно красивых стихов.

То, как Агрис говорит и мыслит, позволило ему занять свое место на ветвях поэзии вообще – сесть птицей, которых он спасает и выхаживает. Слова, которые он спасает и выхаживает точно так же, роятся внутри жизни, вокруг нас, но еще невидимы, неведомы. До тех пор, пока вы не откроете книгу – и не (пере)откроете окружающий мир.

Владимир Коркунов

Кажется, что «сборник» – неподходящее слово для новой книги Богдана Агриса. Эти стихи не собираются – слишком это механически для такого рода поэзии, ориентированной прежде всего на натуру. Речь, конечно же, идет не о характере, а о той природе, которую порой необходимо «вытаскивать» наружу – из-под коры, камней, воды и травы, зачастую игнорирующих подле них наблюдателя («И все становится нараз обострено. / Объемы пригнаны друг к другу без зазора. / Но контур у Луны теперь – веретено, / И то, что вырвалось в проем берестяной, / Вот-вот обвалится в бескрылые озера…»).

Неудивительно, что стихи Агриса воссоединяются в структуру, подобную рыбьей чешуе, а не калейдоскопу или витражу, так или иначе уже в нее включенным. Воссоединение мистической сущности естества с его привычным для читателя лицом – вот что интересует Агриса сегодня: «не успеешь впопыхах / под поскрипыванье ставень / на сиреневых стихах / погадать о ледоставе / как за долькою луны / в затяжном и странном свете / ждут тебя отворены / те кого ты не заметил». Думаю, что эта задача не может не радовать.

Владимир Кошелев

Александру Александровичу Блоку

«мир взорвавшийся тыльной травой…»

 
мир взорвавшийся тыльной травой
оборвавшийся в кровь налегке
мы не знали о нём ничего
мы стояли на древо-реке
был он выветрен, верен и прям
костью скал замыкая луну
мы забыли его с декабря
мы в иную впадали страну
 

«Каменный уголь, сланец, скат затяжной тайги…»

 
Каменный уголь, сланец, скат затяжной тайги…
Кто от кого посланец в но́чи, что недолги?
 
 
Слишком недо́лги ночи. Скос зазеркалья слеп.
Кто здесь кого морочит? Чей там на небе серп?
 
 
Кто здесь кого обводит на́ спор и второпях?
Те, кто в стволы уходят, встали на всех путях.
 
 
Не по погоде время, не по аршину свет.
Кто же его измерит? Кто не с тобой в родстве.
 
 
Замкнутый и колючий, скрыт вековой корой,
он времена обучит в новый облечься крой.
 

Перевал Дятлова

1

 
где бог слепой горы
и племя левых плевел
по реперу коры
идет меловый север
 
 
слоятся города
окаменело око
каленая вода
у ложного потока
 
 
и под проломы хвой
на перегоне марта
граничный вестовой
подкладывает карту
 

2

 
вот что начертано на воде
имя мое нигде
 
 
имя давно потерялось там
где хорошо клестам
 
 
кедр односложный клейменый ветр
что там за километр
 
 
если за кедром земля висит
господи пронеси
 

«ты восходящий вне…»

 
ты восходящий вне
по облаку лекала
смотри как наравне
зегзица возникала
 
 
выплескивала плоть
звучащую резную
а время потекло
в закраину лесную
 

«К золоту, брошенному на сердцевину рек…»

 
К золоту, брошенному на сердцевину рек,
Останцам каменноугольным вопреки,
Смотри – подмешан краеугольный снег,
Вытянутый по образцу руки.
 
 
По образу золота – чуть взлохмаченный диск,
Прячущийся за взвешенной пеленой.
Воды идут себе, плавно идут на риск,
Тонкий, двоякодышащий, затяжной.
 
 
На обоюдоострые зеркала,
Выкроенные из череды долин,
Падает, обратно врастая в себя, скала –
В ней резвится дельфин.
 
 
Кто распахнет контуры облика моего?
Кто заведет в самую глушь вещей?
К расщебетавшейся отмели вековой,
Где обрывается всякое «вообще».
 
 
Согнуто время по образу ртутных жил.
Выгнуты реки по слову «наперечет».
Так оно будет, сколько бы ты ни жил.
И ничего. И тишина течет.
 

«Когда мы живем по точеной траве…»

 
Когда мы живем по точеной траве,
На самой зеленой канве,
 
 
Тогда возникает, высок и лесист,
Из воздуха зоркого лист.
 
 
О как же он прям в затяжной немоте,
А мы уже будто не те.
 
 
Как будто не та уже наша канва,
Как будто она не права…
 

«о мы плывем в крестоцветы сквозь сон сквозь соль…»

 
о мы плывем в крестоцветы сквозь сон сквозь соль
до-ре-ми-ля и вот корнеплод фасоль
мшистый уклон вороньей воды фасон
о мы туда сквозь волокнистый сон
 
 
там где ряды прикорневой руды
там где пруды о горе нам пруды
там где живет каркас лучевой звезды
там где растет карась дождевой воды
 
 
о кто вошел так напрямик вошел
в сердце его полый и тонкий вол
о мы плывем сквозь ось в оторви-да-брось
сквозь лисохвост видимые насквозь
 
 
да мы плывем
 

Звезда-молочай

 
О звезда-молочай дрожит в травяной воде.
О звезда-молочай, похоже, везде-нигде.
Шелестит свое «несть» в лишайниковом дожде.
 
 
Ты-звезда-молочай, мы-звезда молочай, оно…
То-то некое ночью белесо сквозит в окно.
То-то скрипом исходит дрянное веретено.
 
 
Подними себе веки – там стоит звезда-молочай.
Отведи свое имя – там будет шептать свеча.
И в сетчатке бьется широкий узор сыча.
 
 
О звезда-молочай, ты выходишь себя вовне.
Ты цветешь свое олово в это большое вне.
Ты стоишь себе посолонь в сверхсветовой весне.
 

«где полынный, вековой…»

 
где полынный, вековой
промежуток ветровой,
 
 
где горит-болит ольха
в серой опромети мха,
 
 
где живет сорокопут,
в костяные льны обут,
 
 
а коряги в три обхвата
лыбятся шероховато –
 
 
там гуляет по-над лесом
тиходом, лишенный веса.
 
 
тихоход он, тиходом,
над лишайниковым льдом.
 
 
защебечет соловей –
багровеет до бровей.
 
 
и шевелит берестой –
ненадписанной, простой.
 
 
тиходом где цапель скаты
где ежи полны покаты
где галактика тонка
не шурши меня пока
 

«на траве лучиярь осторожный овин…»

1

 
на траве лучиярь осторожный овин
а в предполье сыча
все выходят к объему проростки руин
под звездой молочай
 
 
в хрящевой подоснове усталой воды
остья этой звезды
а по склону лениво крадутся сады
в кругозор лебеды
 
 
где под мнимым углом прободал тиходом
посвист да бурелом
от платформы всего-то два клика крылом
да пчелиный псалом
 
 
за подрезково зреет льняная луна
элохим адонай
до чего хорошо миновать времена
в сиде круахан ай
 
 
что глазастым горбом вспух у схлеста дорог
в непростой эпилог
где под куркино внешний возводят чертог
талиесин и блок
 
 
ох они уведут в можжевеловый схрон
клены внешних времен
а над сходней-рекой будут зовы ворон
в авалон в авалон
 

2

 
на траве Лучиярь осторожный овин
а в Предполье Скворчат
подле фениев матово высится Финн
под звездой Молочай
 
 
в хрящевой подоснове усталой воды
остров этой звезды
а по склону лениво крадутся сады
в кругозор череды
 
 
где под мнимым углом прободал тиходом
голос да бурелом
от платформы всего-то два клика крылом
да пчелиный псалом
 
 
за Подрезково льет нитяная луна
элохим адонай
до чего хорошо проводить времена
в сиде Круахан Ай
 
 
что глазастым горбом вспух у схлеста дорог
в непростой уголок
где у Куркино в(н)ешний возводят чертог
Талиесин и Блок
 
 
ох они возведут по десятку сторон
кленам этих колонн
а над Сходней-рекой будут окрики крон
в Авалон в Авалон
 

«о луна вечевая над всходами медленных крыш…»

 
о луна вечевая над всходами медленных крыш
ты стоишь так внезапно так непоправимо горишь
что глашатай просторный одетый в обводы сыча
назовет тебя скромно моя вековая свеча
 
 
город вышел в объем и скользит на весне межевой
есть изнаночный дом он живет здесь почти неживой
но под кровлей луны в нем все ухают вечные двери
кто же кроме желны в это все осторожно поверит
 
 
о совиный сквозняк на твоих перекрестках затертых
шевеленье бумаг в медоносных и долгих ретортах
вечевые князья на остатках времен меловых
да огромные прописи преосвященной травы
 

«тиходом растворен в мельтешении трав луговом…»

 
тиходом растворен в мельтешении трав луговом
он, как древний китаец, качает льняной головой
 
 
говорит свое олово, корни забытые тешит
в стрелолистовом тигле следит свои вечные бреши
 
 
он, как свет кровостойкий, уходит по пашне назад
и вороны влитые в него монотонно галдят
 
 
если вдруг невзначай развернутся на травах узоры –
в полный рост возопят о своих кремнеземах озера
 
 
все возьмется нараз и ударит по травам внахлест
и войдет тиходом в свой укромный подпочвенный рост
 

«А Луна окатила собой города…»

 
А Луна окатила собой города
и клонится вовне.
Мы стоим на изломе лилового льда
прямо в этой Луне.
 
 
Отпечаток лица у предсердья травы.
Что сказала трава?
И зачем родилась от соцветья совы
меловая сова?
 
 
Кто плывет вдоль точеной границы вещей
на янтарном леще?
И зачем под Луной молода и бела
световая зола?
 
 
Для чего же нам так неподдельно нужна
белизна-белена?..
Все идет под откос нитевого стрижа
травяная Луна.
 

«О эта, неспроста вцелованная в цвет…»

 
О эта, неспроста вцелованная в цвет
изнанка неба корневого…
А следом прочь идет сверхсветовое слово –
глядишь, его и нет
 
 
Поет лакунами сей высвеченный лес.
Воды проемы ледовиты.
И снова говорят до самыя небес
взъерошенные совьи свиты.
 
 
Когда бы все пошло однажды напрямик
и вывело на перепутья…
Светляк несет в луну свой бережный ночник
всей маленькой своею сутью.
 

«Вот идут прикровенные очи вола…»

 
Вот идут прикровенные очи вола
по святым и минутным стволам.
 
 
Здесь вода отрицает себя наотрез
в светоносной системе древес.
 
 
Раскрываются насмерть былые леса –
говорят, говорят в небеса.
 
 
А кривые обводы чахоточных трав
норовят, норовят за рукав.
 

«Как шершавая движется рыба…»

 
Как шершавая движется рыба
По окраине лунного сгиба.
 
 
А янтарная рысь в полчаса
Обожгла затяжные леса.
 
 
В зеркалах вертикального лака
Корни щерятся четверояко.
 
 
И стоит медуница горой
За небес переменчивый крой.
 

«о атлантиды световые…»

 
о атлантиды световые
где злые пропуски орла
да лиры оттиски живые
да лебединые кривые
их приворотные крыла
 
 
вернись трава на отпечаток
вернись вода на плеск сетчаток
и ты луна о возвратись
на тихие уступы лис
где точной осени зачаток
и троекратные волчата
так ненадежно видят вниз
 

«о этот сон сверхсветовой…»

 
о этот сон сверхсветовой
полет над кронами широкий
по галактической сороке
над вечереющей совой
потом промоины осоки
 
 
рябиновый огонь дотла
дрозды на контурной ладони
кому огни на перегоне
мне облетевшая ветла
мне этот выговор вороний
 
 
иди где линия дрозда
в дверном проеме непогоды
проста когда в былые воды
приходит новая вода
и говорит в свои обводы
 

«А на количестве огня…»

 
А на количестве огня
начнется радуга огромна,
семиждыхвоста, непреломна,
но неприметна для меня.
Я постою в себе укромно.
 
 
О шелк взбегающего льна
и эта жесткая пшеница,
что зябликами бременится.
И, преобъемна и вольна,
мнет горизонты голубица.
 

«где обрисована вода…»

 
где обрисована вода
и совы затяжны и дики
где травяные города
раздрызганы разновелики
еще и общая слюда
 
 
а там поди еще пойми
где начались иные вещи
а ты кто нам давно обещан
собою луны окайми
и всеми ливнями семи[1]1
  Это не ошибка в согласовании падежей. Это ливни тех «семи», о которых идет речь в «Кад Годдо» Бориса Гребенщикова («Помни, что, кроме семи, никто не вышел из дома / Той, кто приносит дождь»).


[Закрыть]
сойди в нагой рисунок трещин
 

«Где можжевеловый поток…»

 
Где можжевеловый поток
ложится в ливни световые,
я сплю лагранжевы кривые,
их отдаленье наутек.
И знаю – отольются мне потом
те линии сторожевые.
 
 
Льняное племя под луной льняной,
неясыти шершавый промах.
Но все тревожу я проемы валунов,
их след литой и ледниковый.
И под несытым оттиском совы
я пью сырой восход своей же головы.
 
 
я возрастаю в собственную треть
и можно не смотреть зачем теперь смотреть
как треть другая вдоль оленя
растянута, а третья на коленях
поет себе поет рельефы мха
и наиболее тиха