Текст книги "Только тишина"

– Ты обо мне думал? – услышал я негромкий голос Авии.

Плечи сидящего перед ней Алеба шевельнулись. Я повернул голову в ее сторону.

Она сидела, удобно развалившись на мягком кресле, смотрела прямо перед собой. Лицо ее было серьезным. От улыбки не осталось и следа.

Я обнял ее за плечи.

– Ты о чем? – поинтересовался так же негромко.

Она не ответила. Она не хуже меня ощущала фальшь в дружественной атмосфере возвращения «Дины», с того момента, как она вошла в плоскость эклиптики, и до настоящего времени, до поездки на этом аппарате, стенки которого были сделаны из невидимой резины. Но она была беспомощна. Я мог быть уверен, что от нее не узнаю ничего. Об этом, с момента встречи в порту, говорила ее улыбка. А еще более конкретно – ее глаза.

Туннель остался позади. Мы вновь оказались на нулевом уровне. Дома расступились, мы двигались по широкой магистрали, напоминающей стартовую полосу, потом резко свернули влево, в проезд между высокими деревьями, окружающими павильоны Центра.

Я нажал сильно, но безрезультатно. Еще доля секунды – и выдавленный участок поверхности поля начал возвратное движение, наваливаясь на мою руку с силой старинного дрейфующего трансатлантического судна.

Я принял более вертикальное положение и посмотрел на профессора Онеску. Перехватив мой взгляд, он на мгновение опустил веки и многозначительно кивнул. Словно хотел сказать, что я – на правильном пути. Точнее, угадал.

Заболела шея. Все мышцы были напряженными и твердыми, словно деревяшки. Нормальная реакция после длительного полета. Я решил воздержаться на дальнейшее от обобщений. Точнее, не думать ни о чем. Нет ничего более простого. Как могло бы показаться. По крайней мере, тому, кто привык, как и я, заниматься надлежащими вещами в надлежащее время. Проблема старая, как мир. Противопоставление нетерпения и опыта. Нечто такое, что скрыто в каждом человеке. Не будь таких качеств, и пилотов не было бы. Причем, не только тех, что летают за пределы Системы.

Я пожал плечами и вновь сконцентрировал свое внимание на облике проносящихся мимо улиц. Однако прежде, чем я успел с чувством, далеким от удивления, оценить взглядом размеры выросшей перед нами очередной составленной и цветов пирамиды, все исчезло. Перед нами вспыхнули резкие ксеноновые огни. Мы двигались по туннелю.

2.

В медицинской дежурке царил полумрак. Экраны с извивающимися синусоидами и полосами записей наводили на мысль о кабине ракеты. Но это была Земля. С полетами эти фигуры имели только то общее, что пилот Центра мог прочитать по ним, отправится ли он еще хотя бы раз в жизни к звездам. Или, в лучшем случае, на ближайшую орбитальную станцию.

Коунрида потянулся и отодвинул кресло. Быстрым движением загасил экраны. В помещении посветлело.

– Порядок, – бросил он сонным, словно бы усталым голосом. – Всегда у вас все в порядке. Никто не хочет верить, когда я говорю, что работа здесь – обычнейшая синекура… – он усмехнулся.

– Может переквалифицироваться, – вежливо предложил я. – Я слышал, что экипажи жалуются на неполадки со стимуляторами. В конце концов, какая разница, следить ли за естественной конфигурацией биотоков, или заниматься корректирующей аппаратурой… разумеется, – добавил я чуть погодя, – об этих авариях я слышал девять лет назад…

Я невольно понизил голос. Неожиданно почувствовал усталость. Мне недоставало суматохи города. С каким бы удовольствием я оказался среди этих идиотических декораций, затерялся в толпе, веселящейся по непонятному поводу.

– На этом все? – бросил я. И сам поразился, сколько нетерпения прозвучало в моем голосе.

Коунрида вздрогнул. Лицо его потяжелело. Какое-то время он молча разглядывал меня, потом вздохнул и помотал головой. Дважды прошелся по помещению, потом остановился перед белым ящиком, встроенным в стену. Повернулся и подал мне флакон с оранжевыми таблетками.

– Возьми-ка, – проворчал он. – Прими сейчас три, и пять – утром. Последнюю – накануне вечера. Прежде, чем заснешь, – добавил он с нажимом.

– У меня нет привычки глотать таблетки ради сна, – отозвался я. – Что это такое?

– Гомеотал, – бросил он.

– Что?

– Я же сказал, таблетки гомеотала. Это новое снадобрье, используемое для… впрочем, не стоит об этом. Мы здесь пользуемся ими уже две недели…

– Кто это «мы»? – перебил я. – Врачи?

– Все, – спокойно ответил он. – Вам придется сейчас пройти ускоренный курс. Не забудь…

В его прозвучала угроза. Предостережение, которое мне следует воспринять со своей серьезностью. Наверно, они никогда не перестанут верить в целительное действие всего того, что им удается выжать из своих синтезаторов.

Не думаю, что я довольствовался бы этим объяснением, которое ничего не объяснило, если бы не звук шагов в коридоре. Дверь, которую резко толкнули, распахнулась настежь, и в комнату ввалился Тарроусен.

– Ну что? – с порога бросил он, ощупывая глазами Коундиру.

– Как всегда, – ответил медик, повернувшись лицом к аппаратуре. – Я уже кончил. Можете идти.

– Теперь марш домой, попрощайся с родными, но ни с кем больше, – деловито распорядился он. – Впрочем, я об этом сам позабочусь. К девяти явишься ко мне на ночлег. Утром вы проснетесь уже в виде современных людей… – его губы скривились в улыбке. Но глаза оставались безразличными, как бы матовыми.

– А Алеб? – спросил я.

– Понял, – фыркнул тот. – Вам как раз не хватало пары минуток на выяснение отношений. Мы вас перебили на самом интересном месте. Трудное дело. Не теперь придется запастись терпением.

Я прошел мимо замолчавшего Таррусенна и направился к выходу. Какое-то время мне пришлось бороться с впечатлением, что все это происходит не на самом деле. Что я все еще лежу в гибернаторе, что испортились насосы и от недостатка кислорода меня мучают малоприятные сны.

Но это был не сон. По крайней мере, до тех пор.

* * *

Дом моих родителей, на трем уровне Квартала Моряков, был без малого таким же, каким я его оставил. Он не поддался моде, проистекающей, очевидно, из эйфории, вызванной открытием «нового варианта применения теории поля». Во всяком случае, его стены существовали на самом деле, ни одна из них не была заменена силовой плоскостью, как в других зданиях, внутренние помещения которых становились таким образом экспонадами доступной для всех выставки из цикла «как обставлять жилище».

Тем не менее, и на его плоской крышей торчала мачта, увенчанная пучком тоненьких полосок фольги казалось бы бесконечной длины. Эта многоцветная, сверкающая паутина раскачивалась на искусственном ветру, оплетая дом и соседствующие с ним деревья. Вдоль забора бежал ряд маленьких фотонных эмиторов. Я представил себе, как все это выглядит вечером.

С моей матерью годы обошлись милосердно. Только морщинки возле глаз, когда она улыбнулась, сделались чуточку глубже. У отца побелели виски, но, несмотря на это, он производил впечатление более молодого, чем тогда, когда я улетал. Он был оживлен и разговорчив. Я не смог бы объяснить, почему, но с первой же минуты мне стало ясно, что его жизнерадостность имеет мало общего с моим возвращением. Пару раз мне даже показалось, что за ней кроется что-то неестественное. Я присмотрелся к нему, когда он разговаривал. Он производил впечатление человека, которому есть что скрывать, но – ненадолго.

Через какое-то время я почувствовал усталость. История полета «Дины» каждый из них знал напамять. Я добавил кое-какие детальки и перешел к расспросам. Через час я уже мог повторить имена, которыми были наречены родившиеся за эти девять лет дети наших соседей.

Начало смеркаться. Я поинтересовался, почему они не включают установленные на крыше эмиторы. Раз уж потратили столько сил на то, чтобы их там смонтировать.

– Подождем до утра, – ответил отец.

– До утра, так до утра, – буркнул я. – До утра, – повторил немного погодя. – А, может, только утром?

Восцарилось молчание. Я усмехнулся. Я глядел на них с видом человека, который не отвечает за себя, поскольку ничего не знает и ни о чем не догадывается.

– Только утром, – выдавил наконец отец.

Я изумился.

– И стоило возиться с этим ради однодневной иллюминации? – поинтересовался с наивной миной.

– Стоило, – ответили одновременно отец и Рен, мой младший брат. В голосах их прозвучала непоколебимая убежденность.

Авия тревожно шевельнулась и покосилась на часы. Потом поднялась, поправила волосы и подошла ко мне.

– Тебе уже пора, – сказала она. – Тебе к девяти надо быть в Центре, верно?

– А ты откуда знаешь? – спокойно спросил я. Ее не было, когда Тарроусен договаривался со мной на счет «ночлега».

Она смутилась. Опустила голову, уставилась глазами на носки своих туфелек. Впервые я видел ее такой.

– Я… – начала она и замолчала. Выждала какое-то время, словно набираясь мужества, потом выпрямилась, повернулась ко мне в профиль и, глядя в окно, сказала:

– Думаю, будет лучше, если ты все там узнаешь, от них. Впрочем, они об этом просили. Вопрос достаточно сложный, по крайней мере, для человека, который… – она не закончилась.

– …задержался на девять лет в своем развитии? – предположил я.

Она посмотрела мне в глаза.

– Не злись. Они намерены все вам растолковать наиболее упорядоченным образом. Все дело в отношении, понимаешь?

Я кивнул. И добавил сладеньким голосом:

– Понимаю. У меня создалось впечатление, что приближается первая годовщина моей смерти. Все думают обо мне с чуткостью. Еще немного – и разрыдаюсь.

– Ох! – вскрикнула она и стремительно отвернулась. С меня же всего этого маскарада было более, чем достаточно. Словно я – пятилетний малыш, у которого только что родился братишка.

Я почувствовал осторожное прикосновение чьей-то руки к моему плечу. Повернулся резче, чем следовало бы. Позади меня стояла мать.

– Не тревожься, – сказала она голосом чуть ли не веселым. – Сам увидишь, все уладится. А потом мы долго будем вместе…

И впервые за этот день меня потрясло понимание того, что я и в самом деле ничего не знаю.

* * *

Я проснулся с ощущением, что за время сна вырос на несколько сантиметров. С усилием поднял голову, обхватил ее руками, какое-то время подержал так, после чего осторожно, с величайшим вниманием ощупал пальцами.

И неожиданно обрел память. Сел, не спуская ног с разложенного кресла, и уставился на аппаратуру, расположенную на расстоянии вытянутой руки.

Индикаторы даторов замерли в нулевом положении. Числа в окошках свидетельствовали о завершении программы. Я напрягся с мыслями и восстановил в памяти формулу расширенной теории поля, о существовании которой не имел ни малейшего понятия еще шесть часов назад, когда укладывался спать в информационном кабинете. Не подлежало сомнению, что я вновь стал современным человеком.

Однако, не во всем. В программах даторов отсутствовала информация, объясняющая обстоятельства возвращения «Дины». Отсутствие людей, или, по крайней мере, их молчание на коммуникационных базах Луны. Посадка непосредственно на орбитальную станцию, весь экипаж которой состоял лишь из Онески и Тарроусена.

Мало того. Без ответа остались вопросы, которые напрашивались из-за их недомолвок, из-за манеры откладывать все на потом, из-за причудливого облика города, наконец.

Я встал, отпихнул кресло, так что оно ударилось о корпус стоящего ближе других проектора, и направился к двери. Я решил отыскать Тарроусена и все из него выпытать. Безотносительно к его чувству юмора. И его усталым глазам.

Коридор не был освещен. Я сделал несколько шагов и остановился. С минуту прислушивался. Дольше, чем с минуту. Здание молчало. Ниоткуда не доносилось ни слабейшего шума. Словно в сотнях кабинетов и лабораторий Центра не было ни единой живой души. Мне пришло в голову, что я угодил в ловушку. Невольно провел ладонью по лбу. Вдохнул поглубже и взял себя в руки. Несмотря на все, я уже знал достаточно, чтобы так просто сдаться. Рано или поздно, я поймаю кого-нибудь из них. Не здесь, так в клубе, в городе, да хотя бы у него же дома.

Я нашарил выключатель. Коридор залил яркий свет, до ошеломления копирующий дневной свет при безоблачном небе. При скверном настроении нет ничего лучше ксеноновых ламп.

Я добрался до лифта и поднялся на верхний этаж, где в полусферической надстройке, напоминающей своей архитекрутой планетарные базы, размещались кабинет Тарроусена и центральный пульт коммуникационных линий. Вышел на середину зала и осмотрелся. Все двери здесь стояли закрытыми. Из-за них не доносилось ни малейшего звука. Словно весь павильон выстроили только лишь для того, чтобы добиться этой не встречающейся в природе, лаборатроно чистой тишины.

Я простоял две, может, три минуты, ни о чем не думая, потом пожал плечами и направился к первой от края двери. С размахом ударил по ней, уверенный, что встречу сопротивления замка, и по инерции пролетел вперед, чуть не перевернув сидевшего как раз напротив входа Онеску. Восстановил равновесие и, извиняясь, пробормотал нечто невразумительное, чего, на мое счастье, профессор не расслышал. Уголки губ поползали у меня вверх. Такое случается каждый раз, как только я попадаю в дурацкое положение.

– Простите, что вхожу без стука, – пробормотал я. – Но тут такая толкучка, что никто бы не услышал. Я уже ухожу, ухожу. Только два вопроса. Первый – существует ли еще Центр? И второй – продолжаю ли я в нем работать?

Мне пришлось замолчать, чтобы перевести дыхание. Я сделал несколько шагов и остановился в углу кабинета, под контрольным экраном аварийной сети. С этого места можно было в долю секунды установить радиотишину во всем объеме солнечной системы. Или же вызвать пилота, патрулирующего в одноместной ракете в поясе астероидов. А также осуществить целую уйму других вещей. Нельзя было только угадать, захочет ли этот пожилой мужчина, спокойно сидящей в кресле и не спускающий с меня глаз, что-либо мне объяснить.

Он указал мне место напротив себя.

– Садись.

Я не тронулся с места. Он выждал некоторое время, потом кивнул, словно принимая поставленные условия, и тоже встал. Заложил руки за спину и принялся расхаживать по помещению. Я не торопил его. Я уже успокоился.

– Хорошо, – произнес он наконец-то. – Поговорим… Как оцениваешь программы? – спросил он, повысив голос.

Я понял, что он подразумевает даторы.

– Еще не знаю, – проворчал я. – Это зависит от того, что я узнаю тут и теперь. От вас.

Он усмехнулся, заговорил тоном сообщника:

– Понимаю, понимаю. Мне самому порой не избавиться от впечатления, что я сижу на каком-то нелепом фантоматическом спектакле. Особенно, сейчас, – негромко добавил он и продолжил: – Что же касается тебя и, разумеется, Алеба, то если бы мы сразу вам все изложили, вы решили бы, что имеете дело с безумцами. Именно с безумцами, – подчеркнул он. – Потому что то, что мы делаем, касается… – он заколебался, – коротко говоря, людей. Всех, сколько их есть.

Он остановился возле одного из пультов, погладил его ладонью и, наклонившись над клавиатурой, впился в меня цепким взглядом. Потом пробормотал:

– Единая теория поля… Мечта Эйнштейна. Ты хорошо запомнил, что мы с ней за это время сделали?

Я пожал плечами.

– Думаю, – произнес вполголоса, – что вы не хуже меня знаете, что запомнил. И особенно, чего я запомнить не мог, потому что тот, кто программировал даторы, решил обойтись без некоторых мелочей.

На это он ответил молчанием. Словно и не заметил, что я что-то сказал. Его внимание было приковано к чему-то на стене за моей спиной.

– Сперва мы не оценили перспектив, которые оказались открытыми перед нами, – заговорил он немного погодя нисколько не изменившимся голосом. – Были образованы специальные комиссии… если не ошибаюсь, около трех тысяч. Для проработки вариантов и гармограмм применения. На первом этапе было решено сконцентрироваться на ликвидации огрехов цивилизации в тех областях, в которых была компетентна каждая из комиссий. Но уже после завершения предварительных расчетов оказалось, что мы находимся в положении муравьев, перед которыми раскрыли двери, предназначенные для грузовиков. Трудно описать кому-либо, кто этого не видел, размеры охватившего всех восторга. Люди были в плену представлений, что мы превращаемся в иную расу, бесконечно превышающую все то, чем мы были дотоле. Словно не осталось и следов ограничений, препятствующих деятельности человека на просторах пространства и времени. Вся пороговая логика была признана за пережиток прошлого, причем такого, которое граничит с эпохой рабовладения.

Он улыбался. И не сводил с меня глаз, словно ожидая, что я отвечу на его улыбку, когда, наконец, до меня дойдет, насколько все это забавно.

Я не шевельнулся.

Понемногу лицо его отвердело. Он вздохнул, распрямился и сделал несколько шагов в направлении окна.

– Ни одна из комиссий не успела предоставить свою гармограмму. Не дошло даже до предварительного отбора областей применения. Через какие-то две-три недели некий биоматематик из Балтийского Института обнародовал проект, разработанный в одном из бюро прогнозирования еще в середине двадцать первого века. Тогда он являлся чистой утопией. Впрочем, я полагаю, что авторы замысла и не принимали во внимание возможность его реализации, даже в отдаленном будущем. Они рассчитывали только на возбуждение общественного мнения, на активизацию общества в борьбе с загрязнением биосферы. В конце концов, именно на те годы приходится пик в кризисе цивилизации. Но довольно об этом. Честно говоря, я не мог бы поклясться, что ученый, который раскопал эту историю в груде материалов, и сам отнесся к ней серьезно. По крайней мере, в ту пору, когда выступил с ее публикацией. Идейка даже сейчас слишком уж напоминает вариацию на тему старой сказки о снежной королеве…

Он замолчал. Повернулся лицом к окну и застыл в неподвижности.

Этого уже было через край. С того мгновения, как я коснулся ногой орбитальной станции, кто-нибудь только тем и занимается, что намекает, мол, то ли еще будет.

– Насчет сказочек, – процедил я. – Когда я был еще малышом, нас навещал один фотоник, далекий родственник отца. И каждый раз приносил мне что-нибудь в подарок. Становился на пороге, держа руки за спиной, и предлагал угадать, что у него там. Порой, на это уходило минут до двадцати. Дошло до того, что при одном его виде я убегал через окно. Этот кабинет расположен на седьмом этаже…

– Погоди, – в голосе профессора прозвучало нетерпение. – Я уже подхожу к концу. Так вот, проект, о котором я говорил, был предоставлен для всеобщего ознакомления. Знаешь, как это бывает, когда что-либо неожиданно становится темой дня. Я полагаю, что тот биоматематик был поражен не меньше остальных специалистов, объединенных в комиссии. Когда понял, чем это пахнет, он уже был на языке у всех. Первыми его мысль подхватили то ли биохимики, то ли бионики, словом, те, кто специализировался на процессах приспособления. Их поддержали математики, которые вдруг увидели возможность проверить свои расчеты в масштабах, до тех пор не встречавшихся в истории цивилизации. Потом раздались голоса таких, как ты. Пилотов и работников галактической службы. С этого мгновения проект, ко всеобщему удивлению, вступил в фазу реализации. Задолго до дебатов в Совете и официального одобрения. Не то, чтобы кто-то сознательно решил действовать партизанскими методами. Повторяю, я не могу объяснить, как именно до такого дошло. Я и сам не слишком хорошо это понимаю…

Я не мог ему верить. По тону его голоса видно было, что и в самом деле существует нечто такое, чего он не может понять до конца. Либо понять не хочет.

Я прикусил губу. И ждал.

Было около десяти. В городе уже несколько часов царит нормальное движение. Улицы выглядят как всегда. Заключенными в подвижный калейдоскоп.

За окном плыли облака. На их фоне четко вырисовывались силуэты транспортных кораблей и редкие черточки гиродетов.

Онеска глубоко вздохнул, прикрыл глаза, помассировал веки пальцами и пробормотал:

– По крайней мере, отосплюсь за все это время… Ну, ладно, – продолжал он уже нормальным голосом. – В настоящее время соответственно запрограммированное силовое поле заменяет практически любую конструкцию. Скажем, почти любую. Это дает возможность покрыть весь земной шар оболочкой, непроницаемой для элементарных частиц, для любого вида излучения, которое мы сочтем нежелательным. Таким же образом нетрудно додуматься, например, до превращения всей планеты в огромную спальню. Строительство жилых зданий сделалось бы тогда анахронизмом, человек смог бы реализовать свое исконное желание о воссоединении с природной средой. Только с какой средой? Мы располагаем несколькими сотнями резерваций, а кроме того? Любой ребенок знает, как это выглядит. Что осталось от наших лесов и рек. Много ли пользы от того, что уже двести лет поддерживается нулевой баланс в динамике биосферы? Был остановлен процесс ее уничтожения. Но мы не можем позволить себе воплотить потери, нанесенные ей в предыдущие эпохи, не снижая при этом темпа развития цивилизации. Что на практике было бы равнозначно регрессу. В решающей фазе кризиса, в двадцать первом веке, кто-то выступил скорее с желательным, чем конструктивным предложением, что можно попросту уложить всех людей спать на несколько десятков лет. Кажется, именно тогда начали довольно широко применять гибернацию, по крайней мере, в медицине. Вырастут леса, – утверждали проектировщики, – возродится жизнь в гидросфере, произойдет реконструкция почвы и вся биосфера приобретет девическую свежесть. Разумеется, никто не воспринял это всерьез. Даже родись тогда второй Эйнштейн, выступи с новой теорией поля и разработай потом ее практическое применение, тогдашние конструкторы не могли и мечтать о создании камер гибернации для сотен людей. А уж тем более – миллиардов. Так что… – он замолчал и задумался. Обхватил плечи руками и, низко наклонив голову, принялся кружить по кабинету. Словно совсем забыл о моем присутствии.

– Но мы уже располагаем теорией, о которой вы упоминали, – заметил я немного погодя. – И определенной технологической свободой…

Голос мой прозвучал равнодушно. В помещении повеяло холодом. Мне хотелось развернуться и уйти отсюда, до того, как человек расскажет все до конца.

Он остановился, внимательно посмотрел на меня.

– Да, – произнес неожиданно резким тоном. – Теперь мы располагаем всем, чтобы реализовать этот проект. Разумеется, мы не намерены создавать поле вокруг всей Земли. Поскольку это уже область не технологии, но безопасности. Стимуляторы спроектированы на основании математических моделей автономности. Их поля не могут быть больше сторого определенного радиуса. Не стоит рисковать, если в случае аварии на смерть будут обречены миллионы, да хотя бы несколько десятков человек. Но это уже детали. О них позднее. Проект биологического равновесия, как его официально окрестили, будет реализован…

– Когда? – перебил я.

– Сегодня вечером.

Довольно долго царила тишина.

– А если бы мы прилетели сегодня утром? Или завтра?

Он пожал плечами.

– Вы прилетели вчера. Будем придерживаться фактов.

Я кивнул. Буркнул:

– Ладно. Меня это устраивает. Заснут… все?

– Ага, – он наклонил голову. – Практически, все, – добавил он с нажимом. – Кроме нескольких человек… но об этом в свое время.

Значит, время у меня есть. И то хорошо.

– Как они это восприняли? – спросил я.

Он коротко глянул на меня.

– Что ты подразумеваешь?

– Только то, что сказал. Мне любопытно, не было ли каких-нибудь протестов, принимались ли во внимание всяческие контраргументы…

– Протестов… нет. А контраргументы? Это следует понимать, что ты хотел бы добавить что-то от себя?

В его голосе прозвучало оживление. Словно я задел какую-то особо чувствительную струну.

– Если вы намереваетесь отвечать на вопросы вопросами, – сказал я, – то давайте сразу с этим покончим. Почему собственно вы не включили информацию об этом «биологическом равновесии» в программу датора?

– Решили, что будет лучше, если вы узнаете от меня. Трудно предвидеть реакцию человека, который возвращается со звезд и сразу же оказывается в самом центре заварушки…

– Значит, все-таки заварушка? – негромко переспросил я.

Онеска напрягся.

– Лучше нам и в самом деле поскорее с этим покончить. Так вот: сегодня вечером мы меняем временную функцию развития естественной среды планеты и эволюции нацей цивилизации. Это означает, что тормозим эту последнюю, чтобы дать шанс биосфере. Вблизи всех крупных центров цивилизации смонтированы генераторы силовых полей, которые создадут на определенных участках замкнутые купола. Внутри них будут поддерживаться идеальные условия, как в любом большом гибернаторе. Сегодня в десять вечера люди покинут свои дома, соберутся на площадях, окруженных эмиторами поля, и будут изолированы от окружающего мира плоскостями, из которых мы строим, к примеру, стены некоторых зданий. Или корпуса аппаратов… я видел, что по дороге в город тебе это не давало покоя. Потом раскроем над собой силовые зонтики. Вот и все. А через восемьдесят лет… сперва речь шла о круглом столетии, но подсчитали, что при дополнительном снабжении вод кислородом период этот можно сократить, что, впрочем, не столь существенно. Через восемьдесят лет, – повторил он, – люди проснутся, как и каждый день, после хорошо проведенной ночи, и приступят к нормальной деятельности. Время, необходимое на неизбежный ремонт и приведение в действие промышленности, не играя в этом расчете никакой роли. Самая важная отрасль, энергетика, не прекратит работы ни на мгновение. Этим займутся автоматы… также запрограммированные на основании математических моделей автономности. Другие позаботятся о сохранении порядка в городах, на шоссе, ракетодромах и тому подобное. В сознании поколения землян не пройдет никаких, даже самых слабых изменений. Наиобыкновеннейшая ночь. А утром мы проснемся обладателями идеально регенерированной биосферы с ее натуральной динамикой. Все ареалы обретут присущие им качества. Земля успеет ассимилировать миллиарды тонн отбросов, которые препятствуют сейчас проникновению кислорода в глубь почвы. В настоящее время мы уже не отравляем атмосферу, но все еще не в состоянии ликвидировать последствия многовекового развития цивилизации. Мы проснемся на идеально чистом воздухе. То же касается и воды. А кроме того…

Он замолчал, посмотрел на меня с улыбочкой, потом спросил:

– Мы ведь одни, правда?

Я вздрогнул. Мне пришло в голову, что все это время он говорил о вечере. Но это не объяснило, почему в Центре нет, кроме нас, ни одной живой души. Так же, как на планетарных и даже орбитальных станциях, мимо которых мы прошли после выхода в плоскость эклиптики.

Я почувствовал, что на лбу выступают капельки пота. И невольно посмотрел в направлении двери.

– Видишь, – обрадовался профессор. Очевидно, он неправильно истолковал мое молчание. – Мы одни, – повторил он. – Какой век ищем в космосе расу, которая захотела бы сопоставить свои достижения с нашими.

Я вздохнул с облегчением. Ерунда. Должно быть, я гораздо больше потрясен услышанным, чем мне казалось. Ведь на мгновение я подумал, что…

– Мы узаконили принцип, согласно которому не посылаем людей за временные рамки одного поколения. Сколько это будет в парсеках? Одиннадцать? Двенадцать? Тебе знать лучше. Как и то, что в обследованной нами сфере мы не обнаружили ничего живого. Может, из этого вытекает, что мы – единственная раса технологических существ во всей галактике? Не знаю. И никто не знает. Но проверить стоит. Наверняка ты не раз думал об этом, пилот…

– Понимаю, – выдавил я. – Теперь мы можем уложиться в рамках поколения, но одновременно проникнуть дальше. Потому что поколение это…

– Будет жить в два раза дольше, – подхватил Онеска. – Разумеется, в категориях, актуальных для внеземных условий. А именно…

– Мне лететь? – перебил я.

Он переживал губами. Какое-то время молчал, потом медленно отвернул голову.

– Уже полетели, – произнес он словно с неудовольствием.

Потребовалось некоторое время, прежде чем я нашел в себе силы спросить:

– Когда?

– Четыре дня назад, – быстро ответил он. – Тысяча кораблей. С радиусом действия в сто световых лет. В этой сфере находится, как тебе известно, как раз около тысячи звезд, обладающих планетами, которые могут быть для нас интересны. Пойми, – виновато добавил он, – требовалась огромная подготовительная работа. Ты в ней участия не принимал, так что…

– Обойдемся без объяснений, – жестко перебил я. – Это вы для меня можете сделать.

Он замолчал.

Тысяча ракет. По меньшей мере, три тысячи человек. Наконец-то стало ясно, почему это здание кажется вымершим. Полетели все, кто хотя бы раз в жизни держал в руках рычаги управления. А остальные переведены на коммуникационные станции в океанах. Если уж они сняли все экипажи с внеземных станций…

– Чудненько, произнес я. – А как насчет связи? Ей тоже предстоит заняться автоматам? Только автоматам?

– Нет, – ответил Онеска. – Не только.

– Это значит, – выговорил я, цедя слова, – что я не отправлюсь спать со всеми прочими..?

Он нетерпеливо мотнул головой. Нахмурился и уперся в меня глазами. Его лицо потемнело.

– Ладно, – решил я. – Не будем об этом. Пока.

Он какое-то время разглядывал меня, потом вздохнул и потянулся рукой к ближайшему пульту. Пробежал пальцами по клавишам, словно его раздражало, что все они находятся в нейтральном положении.

Все сочетается. Мы обшарим галактику в радиусе ста световых лет. Пилоты вернутся с сообщениями к тем же самым людям, которые их послали. Одни не будут стареть, запечатанные в герметические коконы бортовых гибернаторов, а другие – под невидимыми куполами силовых полей. Уже ради одного этого стоило отправить спать всю нашу цивилизацию. Даже на более длительный, чем восемьдесят лет, срок. Что, кстати, не имеет никакого значения, потому что по релятивистским критериям пройдет всего одна ночь. К тому же – полная регенерация биосферы. Недостижимая, казалось бы, мечты поколений.

Прекрасно задумано. Изящненько. Решить несколько теоретических проблем из области теории поля, разработать их практическое применение и отправить спать. Всего лишь. И подумать только, что людям пришлось этого ждать не один десяток веков…

У меня в ушах зазвучали слова матери: «Долгою будем вместе…»

Они должны были сказать им. Потому они так легко восприняли мое возвращение. Были поглощены тем, что должно произойти. Что Авия. Что отец. Что – все остальные. Они знали, что когда проснутся, я окажусь старше на восемьдесят лет. Буду старше матери. «Долго будем вместе…»

У меня по спине пробежал рой ледяных мурашек. Я понял подлинный смысл этих слов. Став ровестником своих родителей, я вряд ли проживу дольше их. Когда реализация «проекта»подойдет к концу, Авия, ставшая к моменту возвращения «Дины» на несколько лет меня старше, окажется в сравнении со мной малолеткой. Я понял, что означал ее смех.