Текст книги "Плацдарм непокоренных"

4

Уже возвращаясь в Каменоречье с «языком» – рослым, костлявым унтер-офицером, Кремнев не раз благодарил судьбу, что в составе группы оказалась Калина.

Со стороны реки немцы выставили довольно плотный заслон – с пулеметными точками, засадами и бродячими заставами. Однако Войтич сумела подвести их к узкому, подползающему к самой реке оврагу, и по нему группа метров на сто углубилась в деревню, не встретив на своем пути ни одной души.

Оказавшись в центре села, девушка сначала повела лейтенанта к большой, довольно просторной хате, в которой обитал древний, но еще довольно бойкий старик, бывший объездчик.

Любчич – как он представился Кремневу, словно бы только и ждал их появления. Случилось так, что какой-то немецкий офицер заставил Любчича сопровождать его при расквартировании вновь прибывших солдат. Воспользовавшись этим, бывший колхозный объездчик высмотрел у врага все, что только можно было. Он знал, где квартируют офицеры, где стоят их машины и две танкетки. А еще сообщил, что чудом уцелевшую школу немцы превратили в казарму.

Поблагодарив его, Войтич и лейтенант тотчас же увели группу к школе.

– Теперь вы понимаете, товарищ капитан, что в разведку я могла идти одна? – самодовольно молвила девушка.

– Теперь – да.

Сняв ударом ножа часового, Исмаилов, слывший у лейтенанта спецом по «снятию», облачился в его шубу, реквизированную немцами, очевидно, у какого-то ночного сторожа, а еще минут через десять им удалось повалить и связать унтер-офицера, наверное, возвращавшегося в казарму от какой-то молодки. Был он в это время основательно навеселе, и даже когда, захватив его за ворот, Исмаилов приставил к горлу финку, унтер, казалось, ничего толком не понял, восприняв случившееся чуть ли не как глупую выходку «своего» часового.

Первыми – оттаскивая убитого – отходили в сторону реки Кремнев и Исмаилов. Володчук и Мальчевский тащили пленного. Калина и Арзамасцев прикрывали их, при этом девушка успевала заметать «веничком» следы, благо, что снежный наст выдался крепким, и все пространство между школой и оврагом было покрыто ледяной коркой.

Дойдя до крутого изгиба, группа остановилась. Впереди, у моста, послышались голоса патрульных, и Кремнев решил переждать, пока они пройдут мост и удалятся.

– Послушай, овраг этот тянется до конца села? – опустился рядом с Калиной, на полуприсыпанный снегом куст, Арзамасцев.

– А потом уводит влево, за село, до самого леса. Там он, правда, помельче.

– Так здесь рядом лес? – оживилась партизанская душа ефрейтора. – Настоящий, большой лес?

– Не то чтобы большой, но густой, еловый, разбросанный по склонам каньона и большой каменистой долины…

– Постой, – вдруг спохватилась Войтич. – Ты чего это?

– Значит, километра два можно пройти по нему, не опасаясь немцев? – продолжал думать о чем-то своем Арзамасцев. – Знать бы, сколько до линии фронта.

– Останавливаться в лесах они не любят – это уж точно. Кстати, лес этот у нас Ведьмацким зовут. Слишком часто блуждают в нем.

– Но тянется он в сторону передовой? Туда, на юг?

– В сторону… Постой, что это ты вдруг так заинтересовался оврагом, лесом и передовой?

– Из любопытства.

– Не темни. За линию рвануть собрался? Прямо говори, не выдам.

– Я здесь оказался случайно. Никто меня в гарнизон этого сумасшедшего капитана не определял. Достаточно того, что я с ним по ту сторону фронта намучился. Где он только взялся на мою голову. Мы-то ведь прибыли сюда…

– Знаю, все знаю. Вынужденная посадка самолета. Случайная машина с боеприпасами и харчами, которая, вместо тыла, шла на передовую… – полушепотом протараторила Калина. – Только ты вот что, червь лагерная, капитана своего оплевывать не смей. Он-то среди вас всех, может быть, и есть тот, единственный настоящий солдат. Не в пример всем вам, остальным, кого судьба загнала в каменореченские подземелья.

– О капитане слова плохого не скажу, – клятвенно пообещал Арзамасцев.

– И все-таки, почему ты собрался уходить?

– Говорю же тебе: из плена бежал. Буквально из могилы выполз. Хотя бы один день хочу пожить где-то там, в тылу среди своих, на своей земле. Пусть потом опять на фронт, но…

– Хватит рыдать. Раз настроился, можешь идти. Без тебя, горемычного, как-нибудь справимся.

Арзамасцев прекрасно расслышал слова Калины, однако не сразу уловил их смысл. Уставившись на девушку, он несколько мгновений ожидал, что она повторит сказанное.

– Ты что, согласна, чтобы я?..

– А ты больше всех меня опасался? Уверен был, что пальну в спину; что даже если уйдешь – достану и прикончу?

– Я ведь не к немцам бегу, а к своим, к армии! – возмутился Арзамасцев.

– Эй, вы, гладиаторы колизейские! – выглянул из-за изгиба Мальчевский. – Что вы тут курлычете, как журавушки, вместо Африки на Колыму улетевшие?

Сержант откровенно завидовал сейчас Арзамасцеву, которому выпало быть рядом с Калиной, и в то же время откровенно ревновал к нему.

– Исчезни, – повела в его сторону стволом карабина Войтич. – Сказала: исчезни!

– Как только ты ее, Арзамасцев, терпишь, мегеру соловецкую? – проворчал Мальчевский и, еще немного поколебавшись, все-таки исчез.

Мост был далековато, однако Войтич и Арзамасцев прекрасно слышали, как солдаты громко – очевидно, вспомнив какой-то казарменный анекдот, – расхохотались. И уходить с моста пока что не собирались.

– Так почему ты меня так вот просто… напутствуешь? – едва подобрал нужное слово Арзамасцев. – Ты ведь теперь вся при капитане.

– Как раньше «при нем» был ты. Неужто успел забыть, гнида лагерная?

– Ну, я… Мы столько прошли…

– Не мычи. Ты мне, честно говоря, осточертел. Сама не пойму, кто ты: то ли слишком преданный адъютант, то ли лагерная шестерка. Если бы, уходя, ты еще и Клавку эту, стерву майорскую, прихватил, цены бы тебе не было.

– Ее я бы как раз с удовольствием прихватил, – не стал отнекиваться Арзамасцев. – Да только лейтенант Глодов что-то слишком разнервничался, соперник Кремнева.

– Лейтенант не в счет. Лишь бы она подальше от Беркута держалась. Хотя относительно лейтенанта Глодова… Надо подсунуть лейтенанта учихе этой, на всякий случай.

Они помолчали, прислушались. Солдаты затихли. Может, ушли, может, просто приумолкли. Однако начинать движение Кремнев почему-то не торопился.

– Ну так я…

– Только не сейчас, – упредила его Калина. – Если сейчас, расценят как дезертирство. Ты что: прямо с задания!

– Когда же?

– Когда дойдем до реки, а еще лучше, до своего берега. То есть с разведки уже как бы вернулись, так что приказ ты выполнил. А коль так, рви себе, куда заблагорассудится.

– Арзамас, в путь! – в ту же минуту раздался голос Мальчевского. – По колесницам!

До берега они добрались без каких-либо приключений. Но как только остальная часть группы уползла за бугорки полегшего на лед камыша, Калина тронула Арзамасцева за рукав.

– Не передумал?

– Нет.

Она отсоединила от заброшенного за спину трофейного автомата магазин и протянула его ефрейтору.

– Все, чем могу одарить.

– Уговори Беркута, чтобы шума не поднимал, не объявлял меня дезертиром.

– Как можно скорее проскакивай путь, которым мы прошли, – ничего не стала обещать ему Войтич. – Немцы вот-вот бросятся разыскивать часового, поднимут тревогу.

– Кого ты учишь?! – умышленно возмутился Арзамасцев. – Знала бы ты…

– Все, что мне положено знать, я знаю, с меня достаточно, – огрызнулась Калина.

И, не обращая больше внимания на ефрейтора, уползла вслед за разведчиками.

Дело было вовсе не в том, что ефрейтор постоянно вертелся возле капитана. Просто ей жаль было этого парня, чудом вырвавшегося из ада концлагерей и так глупо не дошедшего до своих. Благословив его на побег, Калина как бы искупила вину перед ним капитана Беркута. И пусть ей это зачтется: не богом – так хотя бы капитаном.

5

Отправив разведгруппу, Беркут еще несколько минут посидел на подземном командном пункте, но, поняв, что усталость окончательно выбивает его из колеи, решил уйти в свою «наземную резиденцию».

Он знал, что хозяин ее, старик Брыла тяжело заболел, поэтому сначала убедился, что бойцы, как и чем могли, накормили хуторянина и затопили печь, и только после этого пошел в свои «апартаменты».

Усевшись в плетеное полуразрушенное кресло, он прижался спиной к постепенно теплеющей стене, за которой топилась печь, и закрыл глаза.

Он представил себе бойцов, пробирающихся сейчас прибрежными зарослями к деревне. Пронизывающий холод, притаившаяся в каждом доме, за каждым забором опасность…

Андрей чувствовал себя как-то неловко от того, что лично не возглавил группу. За все то время, которое Беркут командовал разведывательно-диверсионным отрядом в тылу врага, он настолько привык к тому, что операции проводятся под его командованием, что уход группы Кремнева на задание без него казался ему событием совершенно немыслимым. И еще… мысленно он был сейчас рядом с Калиной.

Конечно же он сглупил, решившись послать вместе с группой и эту девушку. Понятно, что идти в деревню, имея такого проводника-снайпера, одно удовольствие. Вот только вправе ли он рисковать ради этого жизнью женщины. В конце концов мужики вполне могли бы взять «языка» и без нее. В то же время мог ли он остановить «неистовую Войтич» в ее желании во что бы то ни стало наведаться в родную деревню?

Окончательно запутавшись в своих полусонных-полубредовых размышлениях, капитан проверил, хорошо ли заложено камнем и занавешено, для светомаскировки, окно, и зажег лампу, намереваясь дочитать все ту же, оставленную кем-то из немцев книгу. Но едва он одолел три-четыре страницы, как в коридоре раздались шаги, а затем в дверь его комнаты постучали. Стук был легким, вкрадчивым, и явно не солдатским.

«Неужели Войтич вернулась?! – внутренне встрепенулся Беркут. – Или что-то произошло? Стрельбы вроде бы слышно не было».

– Войдите.

– Извините, ради бога, что вынуждена отрывать вас от чтения, – застенчиво остановилась у двери Клавдия.

Капитан молча поднялся, взял учительницу под локоть и, не говоря ни слова, усадил на свое место у стены. Сразу же уловив исходящее от нее тепло, Клавдия развернула кресло боком и, потянувшись к теплу озябшими руками и щекой, несколько мгновений молча, благодарно смотрела на капитана.

– Значит, будем считать, что мы так и договорились: остаетесь в этой комнате, а я отправляюсь в выработку, которую вы сейчас занимаете. И вообще это несправедливо…

– Похвальная воспитанность, капитан. Но, находясь здесь, я умру от страха при первом же разрыве снаряда или как только пойму, что к дому приближаются немцы.

– В том домишке, в плавнях, из которого вы отстреливались, спасая себя и раненого майора, было куда страшнее…

– Ради бога, не вспоминайте! – прервала его Клавдия. – Это было невыносимо ужасно. Именно после спасения в плавнях, при котором вы явились мне в образе ангела-спасителя, я начала смертельно бояться любого выстрела.

– Все должно быть наоборот, ведь там вы стали обстрелянным бойцом.

– Понимаете, что произошло: в те минуты я уже попрощалась с жизнью. Все, я осознавала, что спасти меня может только чудо, которых не бывает. Но оно, чудо это, произошло. Каким-то совершенно непонятным образом уцелев, я по-иному начала смотреть на жизнь, по-иному ценить ее, да и любить тоже по-иному.

– Майора? – неосторожно, в форме явно неудачной шутки вырвалось у Беркута.

– Ну при чем здесь майор? – мягко улыбнулась Клавдия. – У нас с ним совершенно иной характер отношений. Я всего лишь имела в виду любовь к жизни.

– Если любовь к жизни, тогда понятно, – поспешно ретировался Беркут. – А ко мне явились с просьбой переправить вас назад, в деревню, из которой пришли?

– Верно, мне хотелось бы как можно скорее уйти отсюда. Но только не в ту деревню, где учительствовала. Там меня слишком хорошо знают и тотчас же могут выдать, сообщив, что спасала офицера. Да и вообще не хотелось бы…

– Мотивы понятны. Однако учтите: появление такой симпатичной женщины – это не комплимент, а факт – в любой из занятых немцами деревень вызовет усиленный интерес. Под каким именно предлогом вас арестуют – то ли как партизанку, то ли по подозрению в том, что вас переправили из-за линии фронта, особого значения уже не имеет. Ни для вас, ни, тем более, для германцев.

– Что же вы советуете?

– Ждать. Набраться терпения, мужества, силы воли, – и ждать освобождения. Здесь, в каменоломнях.

– И как долго? Нет, вы хотя бы приблизительно укажите срок, как долго ждать.

«Нервы сдают, – устало взглянул на нее Беркут. – Оно и понятно. Когда очень хочется выжить, каждая минута жизни превращается в мучительную минуту ожидания смерти – парадокс человеческой психики».

Ему и самому очень хотелось дожить до того часа, когда наконец-то окажется на земле, не занятой врагом, в тылу своих, а не вражеских войск. Он мечтал об этом с лета сорок первого, он выстрадал это право по концлагерям, он добыл его в боях. Да только кому об этом скажешь?

– Думаю, не больше недели.

– В самом деле не больше?

– В принципе военная инициатива на нашей стороне. В общей массе немцы откатываются на запад, поэтому прорыв на нашем участке – всего лишь временный успех, на каком-то незначительном отрезке фронта.

– Вы говорите сейчас голосом диктора из радиоточки, – упрекнула его Клавдия. – И думаю, что делаете это преднамеренно.

– Угадали. Но в любом случае учтите, что впереди зима, надвигаются морозы. Самое время наших контрнаступлений. В мороз вояки из немцев никакие. Я говорю достаточно убедительно? – улыбнулся Беркут, почувствовав, что речь его действительно стала напоминать то ли речь диктора, то ли выступление перед солдатами, которым через десять минут подниматься в атаку.

Где-то неподалеку, со стороны степи, и в самом деле вспыхнула перестрелка.

«Это в районе дороги, – встревоженно прикинул капитан, прислушиваясь к пальбе. – Участок там, конечно, завален камнями, и все же… самое прорывоопасное направление».

– Но ведь немцы, что наступают на нас, могут истребить наши заставы раньше, чем на берег этот ступит хотя бы один красноармеец.

– Не исключено, – спокойно признал Беркут. – Однако у нас редкостное преимущество – подземелья. Где мы спокойно можем держаться еще как минимум неделю. Убедил? Успокоил?

– Считайте, что да, – неуверенно подтвердила Клавдия после некоторого колебания.

– Ну и божественно.

Несколько минут они сидели молча. Клавдия делала вид, что внимательно вчитывается в строчки написанной по-немецки книги, Беркут же сидел в кровати и откровенно дремал. Смертельная усталость его не нуждалась уже ни в демонстративном подтверждении, ни в маскировке – она была очевидна каждому.

– Ладно, извините… Пойду я, капитан, – вздохнула Клавдия, откладывая книжку.

– Зачем торопиться? – ответил Беркут, не открывая глаз. – Посидите еще, здесь достаточно тепло.

– Там у меня тоже… относительно тепло.

– Кто бы мог подумать!

– В подземелье – свой климат. А комнатка, которую мне подыскали, вообще удивительно сухая. Кроме того, бойцы устлали ее шинелями, солдатскими одеялами и высушенным мхом плавней.

«Лейтенант Кремнев старается», – отметил про себя Беркут, не ощущая при этом ни ревности, ни досады. Он знал, что лейтенант-разведчик откровенно флиртует с учительницей, по поводу чего ему, Андрею, уже намекали и сержант Мальчевский, и Калина, всякий раз удивляясь при этом, что капитан воспринимает их явные подковырки с философским спокойствием.

– Божественно вы устроились: не хватает разве что буржуйки. Но попытаемся раздобыть.

– Жаль, что вы так ни разу и не проведали меня.

– Ошибаетесь, однажды я все же побывал в вашей келье.

– Ах да, верно. Как это я забыла? Но тогда она еще не была столь уютной.

– Тогда – еще нет, – вновь вспомнил он о стараниях Кремнева и его разведчиков, взявшихся покровительствовать не столько над майором, сколько над его спасительницей. – Кстати, если там хорошо замаскировать лаз, немцы могут сто раз пройти мимо него, даже не догадываясь, что за простенком кто-то обитает.

– Лейтенант… – начала было Клавдия. Но, запнувшись на полуслове, исправилась: —…бойцы уже подыскали два больших камня. Как раз для такого случая. И чуть разрыли запасной лаз, по которому, в случае опасности, можно уползти в еще более отдаленную, совершенно изолированную выработку. А еще – добыли для меня немецкую винтовку с двадцатью патронами, а вчера притащили автомат.

– Вместо букетика полевых цветов, – сдержанно улыбнулся Андрей. – Щедрость их непомерна. Благо, что такого добра, как трофейные «шмайссеры», на плато пока хватает.

– Вы словно бы осуждаете их.

– Не осуждаю, а ревную.

– Долго же мне пришлось ждать от вас этих слов, – вздохнула Клавдия.

– Правда, ревную слегка.

– Не старайтесь испортить мнение о себе как о кавалере, оно и так убийственно невысокое.

– Слушаю вас, и говорю себе: «А почему бы тебе самому не явиться к учительнице с букетом автоматов или связкой гранат?».

– А действительно: почему бы вам не явиться к учительнице? Хотя бы и со связкой гранат, если уж ни на что иное фантазии не хватает?

– Воспринимаю, как приглашение. Уроки обращения с оружием вы уже тоже получили?

– Конечно. И даже несколько раз выстрелила. На поверхности. В сторону немцев.

– Предвижу, что противник пережил тогда не самые лучшие минуты в своей жизни.

– Подтруниваете, капитан? – капризно обиделась Клавдия.

– Не без этого, уважаемая учительница. Да простится мне.

– Забудьте наконец, что я учительница.

– С чего вдруг?

– Уже хотя бы потому, что здесь – не школа. Да и вы вряд ли подходите даже для вечерника. И потом, судя по всему, это мешает вам свободно общаться со мной. Уважение, страх или по крайней мере опасение перед учительницей сохраняется у каждого из нас с самого детства.

– Божественная мысль. С этого дня напрочь забываю, кто вы по профессии, – пробормотал Беркут, чувствуя, что сон все же одолевает его, несмотря на то, что рядом прекрасная женщина.

Поняв, что капитан продолжает подтрунивать над ней, Клавдия решительно поднялась и направилась к двери.

Беркут поднялся вслед за ней, но, растерявшись, не сразу сообразил, каким образом следует задержать ее у себя.

– Вот именно, капитан, об учительнице следует забыть. Тогда, может быть, вам случится вспомнить, что перед вами просто женщина. Ничуть не хуже некоторых других, причем вы прекрасно знаете, кого я имею в виду, – отчеканила она, с удовольствием хлопнув дверью перед самым носом Беркута.

«А вот и ответ на вопрос “Что привело к тебе сегодня Клавдию? ”» – объяснил себе Беркут.

6

Доставив пленного на КП, лейтенант Кремнев устало доложил:

– В ходе операции один немецкий солдат убит, один взят в плен. Наши потери – ефрейтор Арзамасцев».

– Что… «ефрейтор Арзамасцев»? – медленно приподнимался из-за небольшого, из мраморной плиты сооруженного столика Беркут.

– Мы вернулись без него, товарищ капитан.

– Что значит «вернулись без него»? Что это за доклад? Он что убит, ранен, пропал без вести? Куда он девался, этот ваш ефрейтор Арзамасцев? – Пленный унтер-офицер коменданта как будто бы совершенно не интересовал.

– Можно считать, что пропал без вести, – странно как-то взглянул лейтенант на Войтич. – Еще точнее, попросту дезертировал.

– Это вы ее, покровительницу валаамскую, спросите, где ефрейтор, – вмешался Мальчевский, кивая на скромно присевшую в углу, на ящике, в обнимку со своим карабином, Калину Войтич.

– Почему ее?

– В паре прикрывали наш отход, в паре составляли план ефрейторского драпа, – теперь уже нехотя, понимая, что закладывает девушку, объяснил Мальчевский. Было бы намного лучше, если бы капитан сразу же обратился с вопросом к Калине, а не стал бы уточнять у него что да как. – Время такое пошло: вселенский драп ефрейторов. А началось все – с ихнего фюрера.

– Докладываю, – заговорила Войтич, не поднимаясь, – после выполнения задания, то есть выполнения вашего приказа, ефрейтор Арзамасцев вышел из окружения и ушел к своим.

– Что значит «ушел к своим»? А мы для него, и для вас в том числе, кто, чужие?

– То и значит, что за линию фронта.

– Он, видите ли, к «своим» ушел, старший конюх царя Мафусаила! – возмутился Мальчевский. И возмущал его не столько побег Арзамасцева, сколько то, что участие в его судьбе приняла Калина Войтич. – А мы ему действительно кто, воины племени ирокезов?! Мы для него, получается, то же самое, что задрипанные гренадеры Антонеску?!

– Что касается тебя, то на гренадера ты никак не тянешь, – отрубила Калина. – Даже задрипанного.

– Прекратить! – грохнул кулаком по столу Беркут. – Отвечать только на мои вопросы. Вы что, Войтич, знали, что ефрейтор собрался дезертировать?

– Да не дезертировал он, – устало вздохнула Войтич. – Не с фронта ведь, наоборот, на фронт бежал. Разве не ясно?

– Он был бойцом гарнизона и находился в моем подчинении, – отрубил Беркут. – Был приказ держать оборону здесь. Не мой – командира дивизии приказ. Так что это явное дезертирство.

Калина опять раздраженно вздохнула. Беркут повел себя именно так, как и предполагал Арзамасцев: объявил его дезертиром. Калина понимала: если в таком же духе капитан сообщит о его побеге в штаб дивизии, судьбе Арзамасцева не позавидуешь.

– Здесь он находился в окружении. В Каменоречье оказался случайно. Как и вы, капитан. О существовании лично его, ефрейтора Арзамасцева, командир дивизии даже не догадывается. Так вот, случайно оказавшись в тылу врага, ефрейтор решил пробиться к своим, за линию фронта. И давайте замнем эту историю для полной ясности. – Войтич поднялась, пошатываясь от усталости, дошла до полога, которым была завешана выработка и, уже приоткрыв его, предупредила: – Не советую докладывать о дезертирстве.

– Я не нуждаюсь в подобных советах, – окрысился Беркут. Он и сам не понимал, почему вдруг побег Арзамасцева вызвал у него такое раздражение.

Впрочем, капитану с самого начала этой каменореченской эпопеи не хотелось, чтобы ефрейтор оказался в Смерше раньше него, ибо кто знает, какие сведения он начнет излагать особистам-контрразведчикам, а главное, как станет трактовать их. Особенно его умение перевоплощаться в образ германского офицера.

– Не мог он здесь больше, – изменила тактику Калина. – Ну, не тот он человек, который способен ползать по нашим каменореченским подземельям. Он еще нарадоваться не успел тому, что выполз из концлагеря, считай, из могилы.

– Постойте, Войтич. Может, сами вы и спровоцировали его на дезертирство?

Калина блудливо ухмыльнулась и, дунув на одну из двух освещавших выработку «летучих мышей», словно арию куртизанки, фривольно пропела:

– Так оно все и было, комендант, так и было: соблазнила Калина Войтич твоего ефрейтора про-щаль-ным поцелуем.

– Значит, здесь он воевать не способен. А пройти десятки километров по тылам врага и преодолеть линию фронта, он окажется способным? Об этом, Войтич, вы подумали, благословляя ефрейтора на дурацкий шаг?!

– По-моему, он даже для кастрации уже не годится, – все так же устало молвила Калина, демонстративно адресуясь при этом к сержанту Мальчевскому. – Как, впрочем, и большинство твоего бессмертного гарнизона, капитан.

– Но-но, – возмутился младший сержант.

– Причем тебя, Мальчевский, кот облезлый, это особо касается. И вообще катитесь вы все, отребье лагерное!

– А ведь и в самом деле… – начал было Кремнев, чтобы как-то замять неприятный осадок от «тронной речи» Войтич. – Тут каждый штык – на вес победы, а он… Знал бы я, что…

Движением руки Беркут заставил его умолкнуть и, отпустив всех кроме него и Мальчевского, начал допрос пленного. Делал он это подчеркнуто вяло и неохотно. Хотя сам унтер-офицер, услыхав его добротную немецкую речь, оживился и, охотно рассказывая обо всем, что знал и слышал, принялся выторговывать то, что в его положении выторговать уже было невозможно.

Еще через полчаса, сообщив по рации разведданные и приказав расстрелять пленного, капитан отправился в свою комнатку.

– Не зажигай свет, – услышал он приглушенный голос Калины, как только взял дверь на засов.

– Ты здесь?! – искренне удивился капитан.

– А ты решил, что после своей гневной речи, в присутствии лейтенанта и Мальчевского, явиться сюда я уже не решусь?

– Вообще не ожидал увидеть тебя здесь.

– Замерзая там, в заснеженных оврагах и на льду реки, я мечтала только об одном: еще хоть раз в жизни оказаться в твоей постели. После этого – хоть на эшафот, только бы еще раз. Ну что ты замер у двери? Иди сюда, ложись.

Беркут снял шинель и, прежде чем опуститься на кровать, прижался спиной к предусмотрительно натопленной стариком печи. Эта часть теплой стены оказалась возле кровати, но как только он слегка пригрелся возле нее, тут же ощутил у себя на ремне руку женщины.

– Клавдия побывать здесь в мое отсутствие не успела? – довольно сурово спросила она.

«Неужели донесли?!» – почти панически ужаснулся капитан.

Он так и не сумел определиться, каким образом вести себя с Калиной, чтобы в любую минуту не оказаться на виду у всех в самом идиотском положении. Да и вряд ли это было возможно, – определиться, – если учесть, что настроение ее менялось чуть ли не каждый час. По крайней мере после той, первой их совместной ночи. Войтич сразу как-то отдалилась от него и вела себя не только холодно, но порой совершенно агрессивно. Словно бы не могла простить капитану своей собственной слабости.

– Мне действительно пришлось поговорить с ней. О майоре, о ее судьбе. Предложил перейти сюда, в дом.

– Ты хочешь перевести ее в дом?! – рассмеялась Калина. – Ты что, капитан?! Ни-ког-да! Нога ее туда не ступит. На пороге пристрелю.

– Да она и не согласилась, – поспешил успокоить ее Беркут. – Из-за страха перед стрельбой, особенно перед снарядами. До подземелья отзвуки боев почти не долетают, поэтому в катакомбах она чувствует себя в безопасности. К тому же там она – рядом с майором, другими ранеными, за которыми начала ухаживать, как медсестра.

– Не оправдывайся, капитан. В любом случае она не решилась бы обосноваться в нашем доме, поскольку знает: хоть раз увижу ее на пороге – пристрелю. – Это свое «пристрелю» Калина, как всегда, произнесла спокойно, почти безынтонационно, и если бы словцо сие слетало с уст любой другой женщины, Беркут попросту не придавал бы ему значения. Но его произносила Войтич. А в ее сладоубийственных устах это уже была даже не угроза, а всего лишь не вызывающая особых сомнений «информация к сведению». – И давай не будем о ней. Может быть, это вообще последняя ночь, которую мы проводим вот так вот, в пусть уже полуразрушенном, но все же доме. Потом нас загонят в подземелье, в штольни.

Усевшись в кровати, Калина привлекла капитана к себе, заставила опуститься рядом, и тут же впилась пальцами в его волосы на затылке.

– Ты ведь скучал по мне?

– Вспоминал, – уклончиво ответил Беркут, желая оставаться правдивым перед ней и самим собой.

– Ты не просто вспоминал, ты хотел меня. Так бывает всегда, когда в постели женщина тебе понравилась. А ведь в постели я тебе очень понравилась.

– Понравилась.

– Сказать тебе правду, почему я отпустила Арзамасцева за линию фронта? Любого другого пристрелила бы, как только он заикнулся бы об уходе из гарнизона.

– Раздражало, что слишком часто оказывался рядом со мной. Вертелся возле меня.

– Святая правда, Беркут. Ты возился с ним, как с сыном полка, или еще похлеще. Я так и не могла понять, что вас связывает. И нытье его мне осточертело, и что слишком близок к тебе. Если говорить честно, я его даже немножко ревновала.

– Слава богу, что хоть не пристрелила.

– И пристрелила бы, если бы вовремя не сгинул с очей моих ясных. Все, хватит разговоров, милый. До рассвета осталось каких-нибудь два часа. Утром германец наверняка пойдет в атаку, и кто знает, что с нами случится.

* * *

Беркут взглянул на часы. До рассвета и в самом деле оставалось совсем мало времени. И Калина права, возможно, столько же оставалось им обоим до смерти. Эта убийственно-фронтовая логика и заставила Беркута умолкнуть и, не раздеваясь, юркнуть под обшитую солдатскими одеялами перину – изобретение Калины, под которым в любой мороз можно было засыпать, не опасаясь, что погибнешь от холода.

– Представляешь, как все, кто находится в Каменоречье, завидуют сейчас нам с тобой, – прошептала Войтич, грациозно подплывая под мощное, еще не тронутое тленом ни фронтовой худобы, ни старости, тело Беркута.

Лаская ее, Андрей ощущал захватывающую упругость груди, живота, бедер… Эта удивительная женщина казалась сотворенной из каких-то странных слитков мышц, каждый из которых существовал, пульсировал и сопротивлялся его натиску как бы сам по себе. Возможно, она и была той идеальной женщиной, какую только могла создать природа для выживания, праздника плоти и продолжения рода человеческого.

– Они и в самом деле завидуют нам, Калина, – несколько запоздало признал Беркут, придя в себя настолько, чтобы ощутить, что тела их слились воедино, что лицо его зарыто в пахнущие мятой волосы женщины; что руки Калины крепко и как-то отчаянно обвились вокруг него, каждым движением своим провозглашая: «Мое, мое, все это мое и только мое! И всякую, которая посмеет… – пристрелю!». Вот именно: «пристрелю»!

– Знаешь, капитан, не верю, что мы с тобой здесь погибнем, – молвила Войтич, когда страсти немного улеглись и движения их тел перешли в ненасытную чувственную игру. – Опасаюсь, ужасно боюсь за тебя, но не верю. Видение мне – что мы с тобой как раз уцелеем. Даже если все остальные лягут в землю. Так уж нам суждено.

– Не очень-то справедливо по отношению к другим. А все же хотелось бы…

– Перед уходом на задание заглядывала к старику. Заметил, что он уже почти не выходит из дома?

– Заметил, конечно, жалко старика.

Беркут действительно несколько раз заглядывал к Брыле. Старик неподвижно лежал в большой, на всю ширину своей комнатушки, постели, соорудив из одеял и шинелей то ли спальный мешок, то ли неудачно поставленную палатку, и не то, чтобы слишком уж болел, а просто, целеустремленно, осознанно и вполне добровольно доживал последние часы, объявляя всякому, кто наведывался к нему, что час его пришел и пора «отходить к вратам Господним».

– Так вот, завещает мне старик Брыла и дом этот, и камнерезальную мастерскую.

Беркут лукаво улыбнулся. Кто знает, во что превратится эта хижина уже завтра утром. Тем не мене, к радости Калины, оказавшейся обладательницей этого странного камнереченского «замка», отнесся уважительно.

– И еще, как оказалось, у него есть дом в Камышовке, ближайшей деревне, всего в двух километрах отсюда. Мощный, выстроенный из огромных диких каменьев, он – Брыла в этом уверен – переживет еще десять войн. Разве что крышу придется подлатать. Но пока что она цела.

– Тот, деревенский, дом – тоже завещает тебе?

– Кроме меня, у него никого больше нет. Единственная дочь, ну, та, о которой я тебе рассказывала…