Текст книги "Плацдарм непокоренных"

– Спасибочки, капитан, – иронически улыбнулась Войтич, и, взяв со стола обойму, ловко вставила ее в магазин. – Сам-то провожать небось не пойдешь?

– Ситуация не позволяет.

– Не позволяет, ты прав. Да не беги ты… – остановила уже на пороге. – Погибнем мы здесь, капитан. Все погибнем. Видела я сегодня. Целая колонна немцев приперлась в Заводовку. По нашу идрит-тя душу.

– Почему же не сообщили? – спокойно поинтересовался Беркут. – А ведь появление колонны еще раз подтверждает мое предположение – что немцы готовятся ударить на нас с правого берега.

– Можешь не сомневаться, ударят. Не завтра, так послезавтра они нас сомнут. А потому совет: давай сегодня же уйдем за линию фронта. Я там, за селом, болотце одно знаю. Постов на нем нет, и быть не может. А будет – снимем в два ножа. Мин на болоте тоже не ставят. Пройдем. Своим скажешь: не смог вернуться с вылазки, немцы оттеснили. И меня в свидетели. Я ведь человек не фронтовой. Да и какой с тебя спрос? Ты ведь здесь залетный, случайный.

– Исключено, Войтич.

– Слушай, иногда ты мне напоминаешь одну нашу учительницу, которая к колоколу себя привязала, не позволяла снимать его с церкви, – нервно вцепилась она в ложе карабина.

– Допустим, напоминаю. И что из этого следует?

– Не терплю таких. Не терплю, понял?! Ну, иди-иди, черт с тобой! – раздраженно повела стволом, словно уже собиралась конвоировать его. – Спасти тебя хотела, идиота-самоубийцу…

10

Ровно в полночь, короткими перебежками, подстраховывая друг друга, группа преодолела уснувшую подо льдом реку и засела на склонах подступающего к ней оврага.

– Когда Кремнев устроит заваруху возле машинного двора, немцы будут рваться к нему вон через тот мосточек, – показала Калина на едва очерчивавшиеся в синеватом полумраке перила. – Поэтому вам лучше засесть за холмиками, на лужку, и ударить по ним сзади. Оттуда легко отходить к реке, к камышам.

– А ты? – негромко спросил капитан.

– Сразу домой. На порог ступлю – и то легче будет. Потом огородами, садами… Еще и постреляю маленько.

Замысел ее отхода Беркут так и не понял. Хотя желание ступить на порог родительского дома, дотронуться до дверной ручки – воспринималось им вполне по-человечески. Андрей легко мог представить себя на ее месте. Однако меткий карабин Войтич очень пригодился бы им и здесь, у мостика.

Последним, по-стариковски шаркая сапогами, перебежал и свалился к ногам капитана младший сержант Сябрух. Услышав, как тяжело он дышит, капитан пожалел, что взял этого обозного сержанта с собой. Впрочем, он и взял-то его только потому, что знал чуть-чуть лучше других. Был бы Арзамасцев…

– Машинный двор – вон, за теми домами, лейтенант, объяснил Кремневу капитан. – Пойдешь к мосточку, оттуда огородами мимо двух усадеб, за которыми, на окраине, открывается долина.

– Понял.

– Гранатный удар, несколько очередей по бакам – и к реке. Главное – выманить немцев из села.

– Так и сделаем.

– Там только пост. Сможете снять его без стрельбы – так сможете, нет – так нет. Подкрепление, судя по всему, попрет отсюда. Мы с Мальчевским попридержим его, примем удар на себя.

– Затопчут они вас, капитан. Не дадут уйти.

– Попробуем продержаться.

– Может, лучше вместе? Ударим по технике и уйдем.

– Техника – это хорошо. Но завтра на нас не техника, а шинели пойдут. Так что хватит причитать. Исмаилов, Сябрух, идете с лейтенантом.

Увлеченный разговором с Кремневым, Андрей не заметил, как перебравшаяся на другую сторону оврага девушка исчезла. Ему показалось, что тень Калины мелькнула сначала возле заснеженных кустов у крайнего сарая, потом между заиндевевшими деревьями сада. Он вдруг с тоской подумал, что видит ее в последний раз. И хотя предаваться предчувствиям было не ко времени, капитан еле сдержался, чтобы не окликнуть девушку, не остановить.

Вскоре группа лейтенанта ушла. Беркут сам провел ее до моста и внимательно осмотрел подходы к нему. Улица все еще оставалась безмолвной. Приказ немцев уничтожить в селах всех собак срабатывал сейчас против них. Капитан видел, как, не доходя до крайнего дома, Кремнев и его бойцы свернули с дороги и пошли огородами. Пока что все выстраивалось строго по замыслу.

– Мальчевский, постарайся впустить их на мост, даже пропусти большую часть, и только тогда швыряй гранату, – уточнял план действий Беркут. – В ту же секунду я ударю по ним из пулемета. Вон оттуда, из ложбинки напротив дома. Буду прикрывать и тебя, и группу лейтенанта.

– А где дом нашей Кровавой Магдалены? – курил в кулак Мальчевский.

– Судя по ее рассказу, справа от нас. Третий, нет, четвертый… да, точно, четвертый дом от края.

– Немцы, значит, мимо нее будут проноситься. Хоть бы не вздумала палить, сирена иерихонская, потому что выковыряют в два счета.

– Должна бы к тому времени вернуться. Или уйти напрямик к реке.

– Видел, как она сегодня расфуфырилась? Без шапки пошла. Кто у нее там дома? Муж, сосед-жених?..

– Пустой дом. Никого.

– То есть это она тебе на психику действовала, капитан. Хороша… соблазнительница из приюта для бездомных.

– Талант у тебя, Мальчевский. Хоть бы записывал кто-нибудь твои изречения. Фантазии человеческой не хватит увековечить потом все изобретенные тобой словеса.

– Стоило бы и мне сбегать туда, к четвертому от мостика? – пропустил Мальчевский его шпильки мимо ушей. – Пока они там загрохочут, я бы ее и приласкал, и приконвоировал. Разве что, может, она вообще намерена остаться в селе?

– Трудно сказать. Объясняемся мы с ней как-то слишком усложнено.

– Но как она под пацана работала, змея эдемская! Кто она на самом деле? Ты видел, как она стреляет? Неужто ее наши специально оставили? Грубоватая, правда, как немецкий битюг, из скотомогильника сбежавший…

– Маль-чев-с-кий! – поморщился Андрей.

– Пардон, капитан, срываюсь иногда, как гусар на графском девичнике. Этот проклятый пажеский императорский корпус, с его изысками воспитания! Придется поступать в Парижский университет.

11

Неожиданное «Хальт!» прозвучало в морозной ночи настолько оглушительно, словно часовой находился где-то рядом. И сразу же заиндевевшую тишь прорезала длинная, напропалую, очередь из «шмайссера». Вот только знать бы – чьего. Двое в группе лейтенанта тоже были вооружены «шмайссерами». А Беркут четко отличал его «голос» от ППШ.

– Кажись, напоролись ребята, – бросил капитан и, подхватив свой нелегкий «дегтярь», начал выбираться из оврага, с минуты на минуту ожидая гранатной атаки группы Кремнева. «Почему они медлят? Почему медлят?!» – отстукивало в висках, пока, оступаясь на заледеневшем склоне, Андрей добирался до ближайшего кустарника.

Взрыв прогремел именно в те секунды, когда, поскользнувшись и яростно матерясь, капитан несколько метров проехал на спине, держа над собой больно бьющий в грудь пулемет. Затем один за другим прогрохотало еще два взрыва и, наконец, четвертый, но уже не гранатный, вслед за которым в воздух взметнулся столб красно-черного пламени.

Первыми всполошились немцы, квартировавшие по ту сторону мостика, на которой находился капитан. Их было всего несколько человек. Они выскакивали, что-то кричали, метались по переулку… Но стрелять по ним Беркуту было неудобно: мешали деревья и постройки, да и не хотелось раскрываться. Капитан слышал, как их голоса удалялись в сторону машинного двора. Однако это не тревожило его: группа лейтенанта уже должна была отойти к реке.

Тем временем подняли по тревоге роту, расквартированную в школе. Появился свет, зазвучали команды офицеров. А еще через несколько минут первая волна немцев хлынула на свет пламени – напрямик, через овраг. Но, очевидно, в том месте он оказался засыпан снегом, потому что «первопроходцы» долго, слишком долго барахтались в нем.

– Обходить по мосту! Всем к мосту! – командовал кто-то из германских офицеров. – На той стороне разворачиваться в цепь!

Беркут понимал, как неуютно чувствует себя сейчас Мальчевский, лежа за изгибом оврага, где его в любую минуту могли обнаружить. Но еще с большей тревогой прислушивался к смещающейся к реке автоматной перебранке, свидетельствовавшей, что уничтожить охрану машинного двора группе Кремнева не удалось и она сейчас с боем отходит. Единственным утешением во всей это кутерьме оказался неожиданно прозвучавший взрыв – очевидно, разметавший бак одной из горящих машин.

Первую, небольшую группу немцев Беркут пропустил в переулок только для того, чтобы дать возможность ворваться на мост основной массе нападающих – человек двадцать, не меньше. Выждав, пока первые из них достигнут склона оврага, он рывком поднялся, прислонился, для большей устойчивости, плечом к стволу дерева и длинной густой очередью прошелся чуть выше перил.

Увидев, что первая граната Мальчевского легла по ту сторону моста, Беркут мысленно похвалил его, приземлил очередь так, чтобы она прошлась буквально над настилом. Тем временем сержант метнул еще одну гранату, по тем, что рассыпались по правую сторону оврага, а третью уложил прямо на мост, после чего тот вздыбился, и часть его, вместе со взлетевшими в воздух перилами, рухнула в овраг.

«Не драпаем, о, боги-генералы, а токмо отступаем!» – вспомнилась Андрею им же рожденная еще на курсантском полигоне поговорка. Он выскочил из оврага, пробежал по склону долины метров двадцать, опустился на колено возле небольшого куста и вновь прошелся очередью по тем, кто пытался подняться, по вспышкам выстрелов… – «Не драпаем, о, боги-генералы…».

– Сержант, где ты там?! – громко позвал он, приземлившись прямо посреди замерзшей лужи.

– Здесь, живой! – откликнулся Мальчевский, поддержав его огнем из своего автомата. – Не знаешь, чего они сегодня так взъелись на нас? Мы ж хорошие хлопцы! – бубнил он, выбегая по ложбинке на берег реки уже позади Беркута. – Хватит палить, капитан. Они все поняли и осознали. Теперь дай бог ноги.

– Придержи их чуть-чуть, я с пулеметом устроюсь за камышами!

Едва Андрей успел договорить это, как несколько пуль срезало кочку у его ног. Еще одна прожгла рукав шинели, и вслед за ее обжигающим теплом капитан ощутил струю морозного ветра. Упал он тоже вовремя: следующая очередь должна была прошить его, а так всего лишь угрожающе отшелестела над головой, чуть не сорвав шапку.

Капитан съехал-скатился прямо на лед и, пригибаясь, перепрыгивая через наледи и островки смерзшегося камыша, устремился к середине реки, откуда уже можно было простреливать гребень довольно высокого в этих местах берега.

– Сябруx, ты? – признал он младшего сержанта по мешковатой его фигуре. Тот полз наискосок, пересекая ему путь и держа курс строго на косу.

– Дык, а хто ж, година лихая!

– Ранен, что ли? – на ходу спросил Беркут, пробегая еще метров десять и тоже сворачивая к косе. Сейчас он очень опасался, что на том берегу тоже могут показаться немцы. Во всяком случае, они уже давно всполошились.

– Да не ранен я, но ведь стреляют же!

– Ну и черт с ними, пусть стреляют, – в тон ему ответил капитан, удивляясь наивности аргумента младшего сержанта. – Где Исмаилов?

– Дык, где-то там, – неопределенно молвил Сябруx, указывая автоматом в ночную темноту.

– Где «там»?

– Где и лейтенант его.

– Здесь я! – послышался голос Кремнева, когда Беркут уже развернулся, прощупывая глазами и стволом пулемета береговую линию. – Тащил-тащил, да только мертвый он…

– Исмаилов, что ли? – уточнил Андрей, как только лейтенант упал в нескольких метрах от него и подбежавшего Сябруxа.

– Немец. Думал: будет жить. Вроде бы хрипел.

– Так ты что, тащил его в лазарет? – иронично поинтересовался Беркут.

– Привычка разведчика: вдруг разговорится! Сообщили бы нашим.

– Нечего уже сообщать, и так все ясно.

Капитан чуть приподнялся. На берегу, на фоне едва пробивавшегося сияния месяца, четко вырисовывалась жидковатая цепь немцев. Не видя ее, Мальчевский отступал не к группе капитана, а вдоль берега, и, под его прикрытием, – в сторону косы.

Все бы ничего, но на левом берегу немцы уже тоже пошли цепью и, рассеивая свинец по плавням, начали приближаться к ледяному полю. Единственное, чего они не учли, что там, в засаде, их поджидает пятерка Глодова. И все же последние метры все они – и группа Глодова в том числе – пробирались к косе ползком, отстреливаясь из-за береговых уступов и прибрежных валунов.

12

На плато никто не спал. Все, кто мог держать в руках opyжиe, заняли оборону вокруг входа в центральную штольню. Возвращение капитана с бойцами они восприняли, как чудо.

Беркут тотчас же упорядочил оборону, выставил несколько секретов на подходах к плато. Однако немцы ограничились только тем, что прочесали плавни и с обоих берегов основательно обстреляли все наледи на реке. Идти на ночной штурм Каменоречья они не решились.

Оказавшись наконец в доме Брылы, капитан почувствовал себя в его тепле, слово в раю. Однако блаженствовать было некогда. Да и не ко времени.

– Потери? – первое, о чем спросил он, как только в комнату вошли Кремнев, Глодов и Мальчевский.

– Потерь, к счастью, нет, – мрачно доложил Кремнев. – Но все те железки, которые мы уничтожили, не стоят и капли крови наших солдат.

– Не стоят, конечно. Однако уничтожать их кому-то нужно. И пока вы жгли «железки», в другом месте, на мосту, за каждую каплю крови этого разведчика немцы платили головами. Вот так. В вашей группе, Глодов?

– Ранен рядовой Петрушин. К счастью, легко. В бедро, по касательной. Думаю, пять-шесть человек от огня моей группы немцы потеряли.

– Войтич так и не вернулась, – ответил Мальчевский на немой вопрос капитана. – Тянул волынку, как мог. Прошелся вдоль берега, мимо той, четвертой, хаты… Если разрешишь, капитан, через часок снова схожу туда. Ухажером в гости наведаюсь.

– Божественная мысль. Однако не горячись. Подождем. Если Калина захочет вернуться, она вернется завтра. Сегодня переходить реку будет трудно. Но главный вопрос в том, стоит ли ей возвращаться? У нее своя судьба, женская, у нас своя, солдатская.

– Нам бы еще учительницу на тот берег переправить, – добавил Кремнев. – Или плавнями, в степь. Майору она все равно уже не поможет.

– Поговорите с ней, лейтенант. Если согласна, организуйте переправку.

– Товарищ капитан, вас к радио зовут, – возник на пороге ефрейтор Ищук. – Из штаба дивизии.

– Наверное, узнали о нашей вылазке, – заметил Кремнев. – Отругают, что не предупредили, не попытались скоординировать свои действия со штабом.

Идя к штольне, где в одной из маленьких выработок, выдвинув через пролом антенну, устроился присланный с разведгруппой радист Коржневой, Беркут в то же время внимательно прислушивался к тому, что происходит на реке. Нет, вроде бы все затихло. Ни выстрела, ни голосов. А ведь без боя Войтич не сдалась бы. И схватить ее, при снайперской меткости карабина этой лагерной жрицы, будет непросто.

– Что там у вас происходит, капитан? – услышал он в наушниках уже знакомый голос начальника разведки дивизии майора Урченина. – Хотя бы в двух словах.

– Как говорится в сводках, идут бои местного значения. Пока держимся, но большие потери. Подбросьте боеприпасов. Особенно к «дегтярям». И, если есть возможность, к «шмайссерам». Из трофейных запасов.

– Это ясно, подбросим. Я спрашиваю, что происходит в Заречном? Только что с поиска вернулись мои хлопцы. Докладывают, что там шел настоящий бой, слышны были взрывы баков с горючим, видели пожар. Кто это шумит? Кроме вас, вроде бы, некому.

– Мы, естественно. Причем поработали основательно. В том числе с живой силой.

– Но цель вашего рейда? Пытались прорваться?

– Была возможность хорошенько потрепать гарнизон, уничтожая при этом техсредства. Что мы и сделали.

– Так это вы не с целью прорыва?! – изумился начальник разведки. – Сами, по собственной инициативе?

– Ослабляли противника на его же территории.

– Вообще-то в вашу задачу такие рейды не входят, – несколько растерянно проговорил майор. – Но… за работу спасибо. Заречное на фронтальном направлении дивизии.

– Мы это учли. Если вы и впредь будете копошиться в своих окопах, – жестко вел избранную линию Беркут, – нам придется самим прорывать фронт, чтобы привести вашу дивизию к плацдарму, как очень желанную гостью. Так и передайте генералу. Все. Сбросьте боеприпасы. Ждем.

– Не ожесточайтесь, капитан, не ожесточайтесь, – уже совсем иным, примирительным, тоном посоветовал Урченин. – Мы понимаем ваше положение. Тут нас штаб партизанского движения тревожит. Требует во что бы то ни стало разыскать вас и вернуть. Говорят: «Использовать этого человека так, как используете вы, преступно». Может, в самом деле попытаться выдернуть вас оттуда? По воздуху, «кукурузничком»?

– В ситуации, которая сложилась, это действительно было бы преступно. Я своих бойцов на поле боя не бросаю.

– Вот именно, – одобряюще отозвался майор. – Но попробуй объяснить это штабистам. Да, вам отец, генерал Громов, пожелания всяческие передает, – поспешно добавил Урченин, восприняв ответ Беркута, как нечто само собой разумеющееся. – Теперь он снова в строю.

– Вот за эту весть спасибо. Передайте от моего имени все, что могли бы сказать своему отцу.

– Ясно. На рассвете ждите посылку.

– Как там мои спутники по самолету?

– Все живы. Направили их согласно поступившему распоряжению. Еще вопросы, просьбы?

– Исчерпаны.

– Передайте наушники радисту. Несколько слов для него. А ты, капитан, держись. Почаще выходи на связь. Наши радисты предупреждены. Встретимся, будет к тебе серьезный разговор и интересное предложение.

– Если встретимся. Как думаешь, немцы прослушивают нас? – спросил он радиста, когда, переговорив с майором, тот отключил радиопередатчик и начал сматывать антенну.

– Может, и прослушивают, если успели сесть на нашу волну. Они нас – мы их, обычная эфирная дуэль. Да только что нового для себя они узнали из вашего разговора? – а выждав, пока все еще сидевший возле передатчика капитан немного отмолчится, осмысливая то, что только что услышал от майора, робко поинтересовался: – Так что, наступления по-прежнему не обещают?

– Что значит, «не обещают»? – с удивлением переспросил капитан.

– Ну, спасти нас. Бросили на погибель – так получается?

– В бой нас бросили, радист, – тяжело, устало поднимался Беркут. – В бой. В самое пекло войны. И не бросили, а, как говаривали в подобных случаях в старину, «предоставили честь сразиться с врагом!». Так вот, нам выпала честь первого удара, гусары-кавалергарды!

Впрочем, он понимал, что у этого робкого сельского паренька свои представления о войне и «чести первого удара». Для него, как и для сотен тысяч других солдат, война сводится к примитивнейшей формуле: «Только бы выжить, только бы не погибнуть! Лишь бы не меня…».

В истинно воинском понимании формула совершенно презренная. Она не предполагает ни особой храбрости, ни риска, ни поиска тактических решений. Но, может быть, именно в ней – в страхе, в стремлении во что бы то ни стало выжить, – и есть главное спасение рода человеческого, хранимого единственно инстинктом самосохранения.

13

Возвращаясь с «маяка», Беркут и Мальчевский спустились в небольшой распадок и здесь услышали винтовочный выстрел, а затем испуганный крик учительницы.

– Что случилось, Клавдия?! – рванулся капитан к гребню распадка. – Кто стрелял?!

Клавдия стояла на краю карьера, возле хорошо прикрытого со всех сторон родничка, куда никакие шальные пули не залетали. Услышав голос Беркута, она медленно, преодолевая оцепенение, повернулась к нему, бледная, растерянная, и широко раскрытыми от испуга глазами показала сначала на дрожащую руку, а потом на лежащий в стороне котелок. Пуля пробила его навылет и на заснеженные камни вытекали остатки небесно чистой воды.

– По мне стреляли, – еле вымолвила она. И, пытаясь сжаться в комочек, прислонилась к груди капитана, ища у него защиты. – Нам надо спрятаться. Оттуда, прямо из камней.

– Но там только свои. Присядь, я сейчас. – Выхватив пистолет, он метнулся в сторону, а Клавдия, вместо того, чтобы тоже отскочить за ближайший валун, наклонилась к котелку, наверное, хотела поднять его. Однако вторая пуля выбила посудину прямо у нее из-под руки.

– Войтич! – озверело рявкнул Беркут, поняв вдруг, что происходит. Между камнями, куда показывала Клавдия, чернел «лисий лаз», ведущий в бункер Войтич. Если нагнуться, его можно увидеть. – Калина, прекратить стрельбу! Клавдия – за выступ!

Мальчевский прямо с гребня прыгнул к учительнице, оттеснил ее за ближайший выступ, залег и, не раздумывая, свинцово прошелся по камням у лаза.

– Не стрелять! – остановил его Беркут. – Я сказал: прекратить! Господи, Войтич, мы тут переживаем по поводу того, что вы до сих пор не вернулись с того берега…

– Вернулась, как видишь, – язвительно ответила Войтич.

– Это меня, конечно, радует.

Дверца, ведущая в потайной застенок, была открыта. Держа пистолет наготове, капитан спустился по лесенке и толкнул ногой дверцу самого бункера.

– Ой, как ты перепугался, капитан! Ой, как занервничал! – ядовито прохихикала Калина. Она уже сидела на стуле возле нар и старательно прочищала шомполом ствол карабина. Ни один боец гарнизона не чистил свое оружие после каждого боя столь старательно, как это делала Войтич, капитан давно успел заметить это. – Только «учиху» эту твою я все равно пристрелю, не убережешь.

– Слушай, ты, – захватил ее капитан за грудки ватника, совершенно забыв, что имеет дело с женщиной. – Я не знаю, кем ты на самом деле была в своем лагере и как вела себя там… Но здесь тебе не лагерь! И ты не надзирательница. Поняла?! – Андрей приподнял ее на носки, несколько раз тряхнул так, что нары зашатались, и, силой усадив на стул, тотчас же вырвал из рук карабин. – Быстро отвечай: кто заставил тебя стрелять по учительнице, по мне, командиру гарнизона, и по Мальчевскому? – теперь уже умышленно усугублял он ситуацию. – Кем ты подослана? Немцами? Гестапо, полицией?! Ну, быстро, быстро! У тебя не так много времени, как тебе кажется!

– Если бы меня подослали убрать командира, я бы его давно убрала, – мрачно пробубнила Войтич, понимая, что история приобретает какой-то зловещий для нее оттенок. – Это я по Клавдии стреляла. Появилась она тут в своем дурацком тулупчике, а я смотрю: фриц-фрицем…

– И ты с пятнадцати шагов не попала в этого «фрица»? Лежа, имея возможность старательно прицелиться, не попала? В котелок дважды, а в самого «фрица» нет? Хватит вилять, Войтич!

– Надо было в нее, ты прав, – вздохнула Калина, поднимаясь и по-мужски швыряя шапкой о стенку. – Пожалела. Забыла лагерное правило: «Никогда не жалей зэка. Появится у него возможность, он тебя не пожалеет».

– Но здесь не лагерь. А учительница Зоренчак, эта женщина, мужественно спасавшая жизнь майору, не зэк. Ты вообще-то нормальный человек? Осталось в тебе хоть что-нибудь от человеческого, от женского, в конце концов?

– Ну, «женским» ты меня не кори, – резко отреагировала Войтич. – Об этом ты лучше своего лейтенанта спроси.

– Какого еще лейтенанта? Какого лейтенанта, я спрашиваю?!

– Того, Глодова, или как там его. Он как раз по этой части…

– Глодов?! Почему ты назвала Глодова? Ты спала с ним? Впрочем, знаешь… Меня это не касается. Это ваши личные дела, Войтич. Вы покушались на жизнь учительницы и должны отвечать за это перед судом.

– Да ладно тебе: «перед судом»!.. Перед каким еще судом? Нас всех уже давно приговорили. Причем к «вышке». Всех без исключения.

– Вот вы где, апостолы тайной встречи! – появился на ступеньках Мальчевский. – И что говорит эта гидра мирового терроризма? – кивнул он в сторону Калины.

– Заткнись, жмот бердичевский, – парировала та. – Послушай, капитан, не знаю, каким таким судом ты собираешься меня судить. Но стерву эту, немецкую, убери отсюда. Я понимаю, она тебе в хате Брылы дает уроки немецкого. Но это ваше дело. А только я тебя предупредила: убери ее с моих глаз. Я этих стервух-грамотух на дух не переношу. Еще с лагеря. А твоя Клавка очень напоминает мне кое-кого из них.

– Значит, убрать? – вдруг совершенно успокоенным, мирным голосом вопросил Беркут. – Что, не по нутру? Оскорбила, обидела?

– Да это она так соперниц не терпит, аспида новгородская! – съязвил Мальчевский. – Не хватайся за свою пукалку, я пальну раньше.

– Ну и куда мне девать ее, сама подумай, – Андрей вдруг понял, что отношения между этими двумя женщинами дошли до той стадии нетерпимости, когда сосуществовать они действительно не могут. – Мы окружены. И она вынуждена разделить нашу участь. Вынуждена – вот в чем дело.

– Не знаю, что она там с тобой делит: участь ли, постель. Но только говорю: все это не из ревности. Из ревности я бы так не стала.

И Беркут поверил ей: из ревности Войтич так не стала бы. Здесь действительно замешано нечто сугубо лагерное, почти патологическое… И только потому, что он понял: «это лагерно-патологическое», Андрей положил левую руку на ее правое плечо, отжал локтем подбородок, прижав при этом затылок Калины к стойке нар, и, просверливая стволом пистолета ей щеку, медленно, с убийственной жестокостью проговорил:

– Вот что, Войтич, ты мой характер уже немножко знаешь. И знаешь, что с начала войны я партизанил. А у нас там были свои законы, свой суд и своя высшая мера наказания – сук и веревка. Так вот, запомни, если с Клавдией Виленовной Зоренчак, с медсестрой гарнизона рядовой Зоренчак, что-либо случится, даже если она случайно подвернет себе ногу, не говоря уже о шальной пуле, которая может настичь ее где-то в окрестностях каменоломен или в штольне, я вздерну тебя на пушечном стволе танка. Того, что за домом твоего деда. Вздерну при всех, на виду у немцев. Как агента гестапо, подосланного сюда с целью убийства бойцов гарнизона. Я доходчиво объяснил тебе, гнида лагерная? Такой язык тебе понятен?

– Такой – да, – прохрипела Калина, пытаясь освободить свое горло от его локтя. – Да понятен-понятен! Отпусти…

– Сержант, ты свидетель. Акт о казни составим вместе. Что-что, а документы должны быть в порядке. Честь имею кланяться, фройлейн. Извините за причиненные вам неудобства.

* * *

Выйдя из подземелья, Беркут остановился на крыльце и подставил лицо слабым, едва пробивавшимся сквозь пелену небесной серости лучам солнца. На душе у него было гадко и от поступка Войтич, и от своего собственного. Но что поделаешь, война, сама по себе непредсказуемая, время от времени подбрасывала и такие вот непредсказуемые, трудно поддающиеся нормальному человеческому осмыслению ситуации. Иногда он, конечно, действовал в них не лучшим образом, однако твердо усвоил: если человек отказывается поступать согласно законам человеческого сосуществования, с ним нужно говорить только тем языком, на котором стремится говорить он сам и который оказывается единственно приемлемым и доступным.

– А ведь, кажется, наши летят, – прервал поток его мыслей Мальчевский.

– Похоже, что уже летят.

В последнее время младший сержант старался почти неотступно следовать за Беркутом, присвоив себе обязанности то ли адъютанта, то ли посыльного или телохранителя. Во всяком случае, капитан несколько раз замечал, что во время боя Мальчевский пытался если не в открытую заслонять его телом, то по крайней мере поддерживать огнем, оказываясь повсюду, где появлялся он. При этом сержант не мог догадываться, что напоминает капитану другого сержанта, артиллериста из дота «Беркут» Крамарчука. И если капитан и не отсылал от себя Мальчевского, то лишь потому, что тот в какой-то степени заменял ему давнего фронтового друга.

– Нет, не наши, не фанерники. Фрицы, архангелы замогильные. Да и то стороной прошли.

– Товарищ капитан! – выскочил из штольни радист. – Из штаба передали: идут штурмовики. Просят указать ракетами позиции противника.

– Понял. Мальчевский, вот ракетница. Мигом к валу. Радист, срочно передать: немцы в долине, между плато и шоссе. Недавно мы отбили их атаку, но противник готовится к новой.

– Неужели действительно прилетят, ключники царя Иеремии?! – крикнул Мальчевский, вскарабкиваясь на склон возвышенности. – Сейчас сообщу этим саксонским разгильдяям, чтобы накрывали стол, гости поспешают.

Не успел радист скрыться в штольне, как через головы капитана и Мальчевского с противным воем пронесся снаряд, а еще через секунду-другую где-то там, за вторым валом, где держали оборону оба лейтенанта, послышался взрыв снаряда. Это был сигнал. Последующие десять минут дальнобойная артиллерия старательно вспахивала всю долину и окраины плато по всем тем старым ориентирам, которые Беркут передал в штаб еще позавчера.

Устремившись вслед за Мальчевским, капитан видел работу артиллеристов уже собственными глазами. Но при этом очень не хотел, чтобы артиллерия оказалась заменой штурмовикам. И был рад, когда с той стороны реки все явственнее начал надвигаться гул авиационных моторов.

«Пусть даже они не причинят особого урона немцам, думал Беркут, – главное, чтобы враг убедился: гарнизон имеет связь со своими, и в любую минуту может получить поддержку». Хотя прекрасно понимал, что это лишь заставит увлекшееся наступлением немецкое командование наконец серьезно заняться плато, перестав делать вид, будто речь идет о нескольких десятках несдавшихся, растерянных окруженцев. А именно так оно до сих пор и воспринимал гарнизон Каменоречья.