Текст книги "Жребий викинга"

22

Викинги обмыли лица кровью достойнейшего из них, избранного жребием, и на «Одиноком морже» подняли красный четырехугольный парус.

Стоя на корме корабля, Гаральд все еще с тоской всматривался в очертания Ладьи Одина, на которой осталось тело Бьярна Кровавой Секиры; в зеленовато-коричневый купол Вещего Камня, в скалистые берега полуостровного фьорда. Даже появление рядом с полуостровом королевской эскадры никакого интереса у него не вызвало. Он все еще был потрясен дичайшей неестественностью всего, что только что происходило на полуострове Торнберг. Гаральду казалось, что только Божье Провидение послало ему «Одинокого моржа», благодаря которому он никогда больше не вернется на эту страшную землю, на полуостров Ладьи Одина.

Да, это был корабль спасения их душ, спасения от всего, в том числе и от жестоких обычаев предков. Но даже на его палубе Гаральда почему-то не оставляло предчувствие безысходности. Какое-то внутреннее чутье подсказывало ему: что-то обязательно должно случиться. Возможно, даже – фантазировал юный викинг – корабль вернут к полуострову, и жрец снова потребует метать жребий или же предаст их отряд еще какому-то языческому обряду, не менее жестокому и варварскому.

Юный викинг понимал, что никто судно к полуострову уже не вернет и никакой жрец повторять обряд не заставит, уже хотя бы потому, что самого жреца на судне нет. Однако после всех этих «нет» и «невозможно» фантазия его разгоралась еще сильнее.

Только сегодня утром Астризесс сообщила Гаральду, что после недолго визита в Швецию они направятся не в Германию, а в далекую Гардарику. В страну, где много больших городов и которой правит очень мудрый и справедливый конунг Ярислейф. Где-то там, в дружине конунга, служит дядя Астризесс ярл Эймунд, а ее сестра Ингигерда, жена Ярислейфа, уже нарожала своему князю целую дюжину детей.

Но самое удивительное, что успела сообщить Астризесс, в Гардарике, которую местные люди еще называют Русью, лето длится почти втрое дольше и во много раз теплее, чем в их холодной Норвегии. Там много зелени, юноши купаются в большой реке, такой теплой, словно она вытекает из котла, а жители питаются какой-то диковинной пищей и употребляют такие фруктовые напитки, о которых в их стране фьордов даже не слышали. Во всяком случае, так писала ей Ингигерда.

Наверное, Гаральд был ненастоящим норманном, потому что ни морозные зимы, ни прохладное лето его никогда не вдохновляли. Он с детства радовался только теплу, предпочитая пересиживать зиму в отведенной ему в королевском дворце небольшой комнатушке, в которой всегда было жарко натоплено.

Думая сейчас о стране с теплыми реками и долгим, как самая долгая скандинавская зима, летом, Гаральд должен был бы радоваться, что отправляется в это удивительное путешествие. Но там, на холодном каменистом берегу полуострова, оставалось тело его военного воспитателя Бьярна Кровавой Секиры – с проломленным окровавленным черепом и выпотрошенными мозгами. Тело мужественного воина и хорошего учителя, которого, однако, ни конунг Гуннар, ни королева, ни сам он спасти и защитить так и не смогли.

Может быть, поэтому вся земля, вся страна, которую оставляет чужеземцу его брат, изгнанный король Олаф, тоже вдруг предстала перед ним огромным живым существом, коему выпал жестокий жребий викинга и которое остается лежать у ног чужеземного правителя, с головой, ритуально проломленной воловьим ярмом.

– Корабли короля Олафа! – воскликнул кто-то из викингов. – Вон, первый из них выходит из-за островка!

– Король Олаф опять с нами! – прокричал Гуннар Воитель, оказавшись почти рядом с Гаральдом. – А значит, мы достигнем любой страны, в которую он нас поведет!

– Король с нами! – недружно, хотя и достаточно воинственно, прокричали норманны. – Слава королю Норвегии! Смерть датчанину Кнуду!

«А ведь на самом деле конунг Гуннар не радуется ни встрече с королем, ни тому, что они отправляются в неведомую страну, – вдруг подумал Гаральд. – Просто он подбадривает воинов. Очевидно, некоторые из них сомневались, сумеет ли король вырваться со своими кораблями из фьорда, уйти из-под опеки воинов-завоевателей».

– Тебе тоскливо, будущий великий конунг конунгов? – Гуннар всегда обращался к нему только так: «будущий великий конунг конунгов», и Гаральду такое обращение нравилось.

– Немного, – неохотно признался Гаральд. – Но хочется знать, что нас ждет впереди.

– Вот это стремление – узнать, что же там, впереди, и загоняет нас под корабельные паруса. Правда, тосковать все равно будешь. Причем не только ты, будущий великий конунг конунгов, но и те, кто уже много раз покидал эти норвежские берега. Древние викинги в таких случаях говорили: «Не научишься прощаться со своей землей – никогда не научишься радоваться встрече с другими землями». А еще говорили: «Желающий видеть только родные берега никогда не узнает, насколько они родные, если не понабивает ноги на берегах чужестранных».

– Складно говоришь, Гуннар Воитель, – спокойно, с достоинством заметил парнишка, и пытавшийся было еще что-то сказать конунг неожиданно осекся на полуслове, – складно и мудро.

– Ты действительно так считаешь, что мудро?

– Нам нужно научиться так же мудро поступать, как мы о том говорим.

И Гуннар впервые отметил про себя, что Гаральд уже пытается подражать своему брату-королю. В нем действительно просыпается нечто такое, что заставит его со временем сражаться за корону Норвегии с таким же упорством, с каким сражается и еще долго – ох, как долго! – вынужден будет сражаться король Олаф II Харальдсон. А сводному брату короля овладеть троном будет непросто. И не только потому, что на нем восседает могущественный датчанин, но и потому, что у короля Олафа еще могут появиться свои сыновья. К тому же королевский род не мал, а сводный брат – всего лишь один из многих родственников. Однако все это еще в будущем, а пока что…

– Нет, все же ты будешь великим конунгом конунгов Норвегии, – попытался отогнать всякие сомнения Гуннар Воитель. – Теперь я в этом не сомневаюсь.

– Я тоже не сомневаюсь, – ничуть не стушевался юный принц.

– Только о том, что происходило на Ладье Одина, забудь. Викинг не должен ни сожалеть по поводу жертвы, принесенной богу, ни страдать из-за нее.

– Страдать больше не буду, – решительно молвил Гаральд. – Но когда я стану королем, ни один викинг никогда больше не станет гонцом к Одину. Мы научимся побеждать, не ублажая Одина такими страшными и бессмысленными жертвами, как не ублажают его многие другие народы.

Гуннар уловил, что теперь принц всего лишь повторил сказанное недавно королевой Астризесс. Но Гаральд и не скрывал, что повторяет слова королевы. Теперь это уже были и его собственные слова, поскольку слова утаенные принадлежат только тому, кто их порождает, а молвленные – принадлежат всем.

– Понятно, – проворчал конунг, – хочешь представать перед небом еще большим христианином, нежели король Олаф.

– Совсем не поэтому, – встретился с ним взглядом будущий король норманнов. И нежное, еще не обожженное холодными северными ветрами лицо его сделалось непоколебимо решительным. – Не хочу, чтобы мои воины умирали, как жертвенные бараны.

– Но гонец к Одину – это древний обычай норманнов-мореплавателей.

– Разве приносящие жертвы мореплаватели не гибнут точно так же, как и не приносящие ее? Воины созданы для битв, а не для жертвоприношений. Неужели богам не хватает тех жертв, которые мы приносим в их честь на полях битв? Если они действительно боги викингов, пусть довольствуются ими.

– Не знаю, как долго ты будешь править, будущий великий конунг конунгов, но уже теперь ясно, что править ты намерен сурово. Не зря Астризесс уже так и называет тебя – Гаральдом Суровым.

– Это верно, правителем я действительно намерен быть суровым. Напрасно вы не отправили сегодня на Ладью Одина нашего жреца. Стоило вам приказать жертвенному палачу, и он…

– Так не принято, будущий великий конунг конунгов. Ты же видел, что сами воины были против такого «гонца».

– Они стали высказываться против него, когда поняли, что ты проявил нерешительность, Гуннар Воитель. И королева тоже умолкла после того, как уловила твою нерешительность.

– Свою решительность я привык проявлять в битвах, – оскорбленно напомнил Гуннар.

– Для короля этого мало. Он должен быть решительным всегда.

Конунг задумчиво посмотрел на медленно удаляющийся полуостров, один из утесов которого, именно тот, на котором недавно принесли в жертву Бьярна, в самом деле напоминал корму выброшенной на берег ладьи, и вынужден был признать:

– Действительно, не раз случалось так, что на берегах конунги наши проигрывали то, что мы добывали в кровавых морских набегах. Наверное, я принадлежу к таким же конунгам. Потому и не стану великим, как ты.

– После того, как я отправлю «гонцом к Одину» третьего жреца подряд, четвертый тут же объявит, что боги уже не нуждаются в наших жертвоприношениях.

Гуннар поначалу взглянул на принца с явной опаской, как бы говоря: «Да, не хотелось бы мне дожить до твоей коронации, юный конунг конунгов!», но затем едва заметно улыбнулся.

– Ты прав, Гаральд Суровый[42]42
  Под этим прозвищем – Суровый – король Гаральд и вошел со временем в историю Норвегии. Правда, за высокий рост его еще называли Высоким или Длинным. Но будем считать, что наш герой все же больше достоин истинно королевского прозвища Суровый.


[Закрыть]: многое в укладе и в традициях норманнов следует менять. Но для этого мало желания короля, нужно, чтобы перемен хотели все мы, безбожно медлительные и упрямые викинги.

– Я как-то спрашивал жреца, знает ли он, кто из конунгов ввел этот жуткий обычай – убивать воина воловьим ярмом. Он сказал, что не знает. Не только он, вообще никто не знает этого, не запомнили почему-то.

– Неужели действительно никто не знает?

– А может, не хотят называть имени этого конунга? Чтобы все считали, что убиение это жертвенное происходит не по воле человека, а по воле бога Одина.

Принц задумчиво помолчал, а затем изрек:

– Так вот, после моего правления норманны на все века запомнят, что король Гаральд Суровый ввел обычай не приносить своих воинов в жертву ни богам, ни врагам.

– Ни богам, ни врагам… – повторил Гуннар. – Не знаю, будут ли твои воины любить такого короля, но уважать себя, ты их, наверное, потребуешь.

– Не сомневайся, они будут уважать своего конунга конунгов, – и в самом деле сурово пригрозил Гаральд. – Потому что я заставлю их уважать всех конунгов.

– Заставишь, да, – Гуннар остался верен своей укоренившейся привычке повторять услышанные им слова. Причем никогда нельзя было с точностью определить, согласен Воитель с ними или же относится к ним скептически.

Вот и сейчас, молвив свое: «Заставишь, да», он тут же отвернулся от Гаральда и озадаченно посмотрел на приближавшиеся к «Одинокому моржу» королевские корабли. Однако принцу показалось, что мысленно конунг уже поблагодарил то ли Христа, то ли Одина за то, что правителем его пока еще остается Олаф, а не он, Гаральд Суровый.

– Эй, уберите парус! – скомандовал он норманнам, стоявшим у красного полотнища. – Позволим судну короля «Конунг морей» приблизиться к нашему борту! – Вместе с принцем он проследил за тем, как моряки быстро и привычно убирают парус, и лишь после этого вновь заговорил: – А скажи-ка, Гаральд Суровый, в своих суждениях о нашем новом иудейском Боге Христе ты будешь столь же храбр, как и в суждениях о поверженных нами языческих богах?

– Наверное, новый Бог мудрее, если не требует, чтобы кого-либо из воинов-христиан отправляли к нему на Ладье Одина, убивая их при этом воловьим ярмом. Хотя, может быть, это не сам Христос мудрее, а те, кто в него верует?

Гуннар ошарашенно повертел головой, словно ворот грубой шерстяной куртки вдруг погибельно врезался ему в шею. Подобных суждений о вере и обычаях слышать ему, старому вояке, еще не приходилось.

Под дружные возгласы обоих экипажей корабли соприкоснулись борт к борту, и Гуннар понял, что ему пора перейти на борт «Конунга морей», чтобы засвидетельствовать свое почтение, а главное, выяснить, куда же все-таки король намерен направиться после Швеции в первую очередь: прямо к берегам Руси или сначала все-таки пристанет к германским берегам?

Впрочем, не исключал конунг и того, что Олаф пожелает надолго задержаться на шведских берегах, чтобы оставаться поближе к Норвегии, под патронатом отца королевы Астризесс. И ничего, что пока что свергнутый конунг Норвегии ни разу не упомянул о такой возможности. Это раньше, когда Олаф правил, у него не хватало ни времени, ни воли, чтобы погостить у своего тестя-шведа, но теперь у него, изгнанника, времени будет хватать.

Прежде чем покинуть борт «Одинокого моржа», Гуннар озадаченно взглянул на принца и, полагая, что разговор еще не закончен, произнес:

– Как стать настоящим воином и мореплавателем – этому я тебя еще научу. А вот как стать королем… Причем как стать не просто королем, а королем Гаральдом Суровым, который сумеет изгнать из Норвегии датчан и добиться независимости своей страны, – этому я научить тебя уже не смогу. Но верю, что этому ты научишься сам, принц Гаральд, если только этому вообще можно научиться. Ведь королями не становятся, а рождаются? – вопросительно взглянул он на принца.

– Так утверждают сами короли и конунги, – пожал плечами Гаральд. – Вам ведь хочется верить, что вы тоже рождены для того, чтобы стать конунгом конунгов?

Гуннар одобрительно рассмеялся и похлопал будущего короля викингов по плечу; пока что он мог себе такое позволить.

– Наверное, для норманнов – народа воинов, мореплавателей и рыбаков – ты окажешься слишком мудрым правителем. Норманны привыкли видеть во главе своих дружин воинов, а не философов.

– А почему вы решили, что со своими подданными я буду вступать в такие же диспуты, в какие вступаю с приставленными ко мне учителями – германцами и шведами? – жестко улыбнулся Гаральд, и в улыбке его конунг уловил нечто по-настоящему циничное, а значит, истинно королевское.

– Тоже верно: с подданными дискутировать не следует, ими нужно повелевать, – помрачнев, согласился Гуннар, наблюдая, как один из моряков устанавливает и закрепляет на бортах судов переходной трап. – Беда, что до сих пор наши короли воевать умели намного лучше, чем повелевать. Наверное, потому мы и остались без Норвегии.

– Значит, теперь я буду учиться не столько воевать, сколько повелевать.

– В одном я почти уверен: при твоей решительности, будущий король викингов, ни один бог не захочет ни помешать тебе взойти на норманнский трон, ни помогать этому восхождению.

– Это я не захочу тревожить богов по таким пустякам, – пожал плечами принц Гаральд.

– Тревожить по таким «пустякам»?! О чем же тогда может просить наших богов принц?

– О победах, о здоровье, еще о чем-либо, только не о троне. Поскольку о троне я как-нибудь позабочусь сам, – решительно и сурово заверил принц Гаральд не столько конунга Гуннара Воителя, сколько нерасторопных норманнских богов.

23

«…Так чего же тебе не хватало в твоей Тмутаракани, брат? С чего вдруг ты решил собрать дружину, ополченцев, норманнов и двинуться на Киев?» – вернулся к своим размышлениям великий князь Ярослав.

Он по-прежнему оставался на вершине холма и всматривался в стоявшего на таком же холме по ту сторону долины теперь уже тмутараканско-черниговского князя Мстислава.

Прямо у его подножия – из подвод, земляной насыпи и бревенчатых рогатин – спешно сооружался еще один оборонный вал, который должен был сдерживать натиск мстиславичей. Судя по тому, как спешно и старательно воздвигали его киевляне, нетрудно было догадаться, что в их среде уже мало оставалось воинов, которые бы верили в успех похода. Ярослав прекрасно понимал: когда воины нацелены не на то, чтобы ринуться на лагерь врага и разгромить его, а на то, чтобы запереться, укрепить и каким-то образом удержать свой собственный лагерь, – о победе мечтать уже не приходится. Он, собственно, уже и не мечтал. Единственное, на что его пока что хватало, так это на то, чтобы обиженно упрекать брата, да и то мысленно:

«…Разве земля Тмутаракани меньше Киевской или Черниговской? Разве не прилегают к ней огромные территории, заселенные мелкими племенами полудиких народцев, которые, даже объединившись, никогда не смогли бы противостоять твоим воинам и чьи земли ты можешь присоединять к своему княжеству, не считаясь ни с кем и ни с чем? Слухи гуляют, что хочешь стать еще и князем новгородским. Вряд ли теперь уже твое восхождение на этот престол возможно, тем более бескровное. Тем не менее приди ко мне с миром – сядем, по-братски подумаем, поговорим…»

У самого Ярослава с Новгородом были связаны не самые лучшие воспоминания. Он до сих пор не мог забыть той августовской ночи, которая вошла в его сознание и наверняка войдет в строчки летописи как «ночь побития варягов». Князь всегда вспоминал о ней с каким-то смешанным чувством: с одной стороны, это был бунт черни, сама вспышка которой не делала ему, как правителю, чести, ибо всякие бунты следовало подавлять еще до того, как бунтовщики выйдут на улицы или прольют первую кровь. С другой – втайне он был рад, что горожане взбунтовались именно против норманнов, давая им понять, что те – всего лишь наемники и все их попытки ощутить себя вершителями судеб горожан будут заканчиваться для них губительно.

Ярослав помнил, как в то августовское утро его разбудил перепуганный дружинник, возглавлявший охрану замка, и сообщил, что во дворе боярина Парамона новгородские мужи изрубили около двух десятков норманнских наемников[43]43
  Эти события происходили в Новгороде в августе 1015 года, когда Ярослав еще был князем новгородским.


[Закрыть].

– За что… изрубили? – вмиг согнал с себя князь остатки сна и похмелья. Никакого врага он не опасался так, как буйного кровавого бунта своей собственной черни.

– До замужних жен слишком охочи, – угрюмо просветил его дружинник. – Без спросу, без согласия берут их.

– Только за это?! – решительно не поверил князь, поспешно, с помощью двух разбуженных слуг, облачаясь в свои боевые походные одежды. – Из-за того, что взяли чьих-то загулявших жен?!

– Не о гулящих девах речь идет, князь. Изрубили варягов в отместку за то, что давно начали вести себя с замужними новгородками, как со своими служанками. Причем не с простолюдинками, которыми варяги уже брезгуют, а с женами знатных мужей новгородских да окрестных селений.

Князь знал, что некоторые норманны вели себя в Новгороде настолько буйно, словно ворвались в него как победители, которым их командование отдало город на милость победителей. «И начаша варязи насилие деяти на мужатых женах» – как вскоре лаконично изложил причины этого бунта придворный летописец.

Предвидя, что добром это не кончится, князь несколько раз требовал от воеводы норманнского, чтобы тот усмирил своих варягов. Однако воевода и прочие предводители наемников лишь ухмылялись в ответ, да еще, исключительно из вежливости, ворчали по поводу того, что, дескать, многие жены и сами не прочь повеселиться с их рослыми, неутомимыми скандинавами. Впрочем, Ярославу вполне понятен был истинный смысл их ухмылок.

На самом деле эти ярлы уже не могли удерживать подчиненных им воинов от насилия, поскольку с них, с предводителей, все и начиналось. С их «жеребцовой вольности», как писалось в челобитной одного из оскорбленных новгородских мужей. И вот теперь, нынешней ночью, настала расплата за все эти «жеребячества». Вслед за воеводой в княжеские палаты ворвался юный тогда еще Эймунд. Он был встревожен так, словно хотел сообщить, что под стены города подступили несметные орды язычников. Конунг прибыл с полусотней конных дружинников, но тут же поведал, что вся норманнская тысяча уже поднята, вооружена и готова выступить на усмирение горожан.

– Или, может, конунг Ярислейф сам усмирит своих новгородцев, силами собственной дружины? – поинтересовался Эймунд. – Ведь умирать от меча русича славянину всегда приятнее, нежели от руки норманна, разве не так?

Князь понимал, что конунгу норманнов очень хочется, чтобы отмщение пришло из-под славянских мечей, причем по воле правителя новгородцев, а не по его, Эймунда, воле. Он собирался служить здесь еще долго и не желал пасть от мстительной стрелы или отравленного вина. Однако Ярослав и сам не хотел, чтобы месть исходила от норманнов.

– Они – русичи, – молвил князь. – Они пренебрегли обычаями гостеприимства и нашими законами. Если у них были жалобы на варягов, они обязаны были пожаловаться воеводе или мне, во имя Христа и Перуна.

– Вот это уже по-княжески, – согласился Эймунд. – Чернь всегда должна помнить о воле и силе своего правителя.

– Увидев твоих норманнов, горожане вооружатся, позовут на помощь, и начнется сеча, в которой твои воины не устоят. – Эймунда удивило, что князь все еще говорит таким тоном, словно пытается оправдать свое вмешательство в эти события.

– Мы всего лишь наемники. Наше дело – выступать по твоему повелению. Но я должен сказать своим воинам, что погибшие будут отомщены, иначе какой из меня викинг, какой конунг?

– Я усмирю городскую чернь и тех бояр, которые взбунтовали ее, – холодно пообещал князь. – А пока что забудем о том, что произошло нынешней ночью.

– Мне-то забыть нетрудно, – пожал плечами Эймунд. – Сумеют ли забыть другие?

– Если не желают забыться вечным сном, – сурово предупредил его князь. – И запомни, норманн: за дальнейшее поведение своих воинов отчет придется держать тебе.

– Я всегда в ответе за них, – невозмутимо напомнил конунг. Он и в самом деле был не из тех людей, которых можно было смутить подобными предупреждениями.

Жаль только, что Эймунд не мог слышать, как про себя Ярослав добавил: «Я усмирю свою чернь не только потому, что она посмела изрубить твоих варягов. Давно пора показать местным боярам, что их вольница кончилась. Здесь был, есть и будет только один князь, один правитель, и правитель этот – я. И пока Господь не призвал меня к себе, никакие бунты черни боярам-клятвоотступникам не помогут».

Да-да, его гнев был направлен не против черни, а против бояр, которые стояли за ней, спаивали и провоцировали взбунтовавшихся «резников». Так что для начала нужно было сломить волю бояр, а с чернью он потом справится.

Теперь Ярославу уже не хотелось вспоминать о том, какими правдами и неправдами пришлось ему собирать на княжеское вече бояр, воевод и прочих знатных и уважаемых, а потому не в меру заносчивых мужей новгородских. И как, загнав их во двор своего замка, он в коротком, гневном обращении высказал все, что думает по поводу подобных бунтов и самой расправы над варягами, о беспорядках и самоуправстве, творимых в городе, о нечестивости сборщиков податей. А затем удалился в свои хоромы, приказав при этом никому не расходиться.

Более получаса около тысячи знатных горожан стояли и смотрели на двери, за которыми исчез их князь, ожидая, что будет дальше. Но вместо князя появились дружинники. Сначала они изрубили собравшихся, затем, ведомые сотниками, отправились творить скорый суд по дворам городской знати.

Звенели церковные колокола, хотя не ясно было, кто приказал бить в них посреди ночи, пылали подожженные кем-то усадьбы, хотя князь приказал ничего не жечь, а в разных концах города били в набатные подвески, словно к городу подступала орда. Многие горожане прямо ночью, кто в чем был, старались побыстрее вырваться из города, чтобы укрыться в окрестных лесах и пригородных садах. А в это время Ярослав стоял на смотровой площадке самой высокой башни и смотрел на все происходящее в городе с каким-то странным безразличием.

Да, это действительно было безразличие, лишь слегка замешанное на чувстве горькой досады за то, что все его попытки сжиться со знатными мужами Новгорода, поддерживать в нем мудрый лад, хорошо укрепить свой град и достойно защищать горожан от всяческих напастей, – так ни к чему и не привели. Вернее, привели к этой кровавой резне, к этой содомной ночи.