Текст книги "Восточный вал"

20

Скорцени был занят чтением каких-то бумаг, и, чтобы не отрывать его от чиновничьеугодного занятия, Родль молча преодолел просторный кабинет и так же молча положил ему на стол несколько скрепленных листиков.

– Что это вы мне опять подсовываете, адъютант? – нервно подергались глубокие мясистые шрамы на левой щеке начальника отдела диверсий РСХА.

– Это не я, это Черчилль нам подсовывает, причем с каждым днем все настойчивее. Слишком уж навязчиво, должен вам доложить.

Отто пробежал взглядом две первые страницы и похмельно покачал головой.

– Еще один стенографический пересказ передачи английской радиостанции?

– Если быть точным, нескольких передач германского отдела Би-Би-Си и вещающей на рейх радиостанции «Золдатензендер Айнс». Преамбулы в этих передачах разные, но в них названы десятки имен одних и тех же людей, которые, по мнению Лондона, состоят в заговоре против фюрера.

– Вы правы, Родль, почти одних и тех же, – задумчиво кивал обер-диверсант.

– Но какие это имена! Можно представить себе, как англичанам хочется, что бы фюрер лично вычеркнул из их списка живых. Лично…вычеркнул!

– Вижу, – вновь обратился Скорцени к тексту расшифровки стенограммы. – Ну, понятно: граф фон дер Шуленбург, Адам фон Зольц, Дитрих Бонхеффер, Карл Герделер, Эрих фон Хаммерштейн-Экворд…

– Замечу, что Хаммерштейн-Экворд – это бывший главнокомандующий сухопутными силами, – напомнил ему адъютант. – Штабисты утверждают, что очень талантливый, своеобразный военачальник, которого давно пора вернуть в штаб сухопутных сил.

– Поверим им на слово, Родль. Кто тут у нас дальше? Фельдмаршал Георг фон Кюхлер…

– Командующий группой армий «Север».

– С этим я немного знаком. Прусский педант, который хорошо смотрелся бы в армии прусского короля начала девятнадцатого столетия. Кто следующий на эшафот? Генерал Отто Херфурт. А это кто такой? – поднял Скорцени глаза на добровольного комментатора списка обреченных.

– Начальник штаба Берлинского округа.

– Тоже важная птица.

– Этого заговорщики действительно могли привлечь в свои ряды, поскольку от него зависело поведение частей столичного округа в ходе путча.

– Логично. Кстати, Родль, уж не с вами ли консультируются английские разведчики, когда готовят эти списки для дикторов радиостанций?

– Увы, не со мной.

– Какая недальновидность сотрудников «Сикрет интеллидженс сервис»!

– Но можете не сомневаться, что с командным составом вермахта, как и с дипломатическим корпусом рейха, они неплохо ознакомились и без моей помощи.

– Следует отдать им должное, – признал Скорцени.

– Кстати, обратите внимание, штурмбанфюрер, что для правдивости англичане подали несколько имен людей, которые уже арестованы, а некоторые даже казнены.

– Вы сказали «для правдивости»…

– Именно так, для правдивости.

– Значит, считаете, что в этих пространных списках…

– И заметьте, что это уже четвертые списки, которые я подаю вам. Некоторые имена, правда, повторяются, но и это тоже лишь для ложной правдивости.

– … То есть вы считаете, что в этих списках есть немало имен людей, совершенно непричастных к покушению на фюрера.

– А также имен людей, истинно преданных фюреру. И вы не можете не понимать этого, штурмбанфюрер.

– Пришлось задуматься над этим, как только вы положили мне на стол еще ту, первую расшифровку.

Скорцени вновь уставился в список выданных англичанами своих естественных союзников, но в это время ожил телефон и в трубке проявился неприглаженный баварский акцент Генриха Мюллера.

– … И что вы по этому поводу скажете, Скорцени? – не стал ударяться ни в какие предисловия шеф гестапо. Причем прозвучал его вопрос так, словно все то время, пока Скорцени знакомился с радиодоносами английских политиков, Мюллер терпеливо ждал, сидя вместе с ним в кабинете.

– Мне и в голову не могло прийти, группенфюрер, что у вас такая мощная агентурная сеть на английских радиостанциях.

– Понимаю, как первому диверсанту рейха вам обидно, что фюрер до сих пор не позволил доставить в Берлин сэра Черчилля.

– Только бы последовал приказ фюрера.

– Не сомневаюсь, Скорцени, не сомневаюсь. Но списочки-то действительно серьезные. Это вам не тот десяток штабистов генерал-полковника Фромма, которых вам удалось выловить по кабинетам штаба армии резерва в день путча.

– Но следует задаться вопросом: с какой такой стати англичане столь рьяно пополняют камеры гестапо все новыми и новыми заговорщиками, выступавшими против их непримиримого врага – Гитлера?

– Хотите направить личное, гневное письмо Черчиллю, обвиняя его в непорядочности по отношению к германцам, которые искали у него поддержки? Валяйте. Только не забудьте оставить копию для гестапо, чтобы не пришлось ждать ее от самого Черчилля.

– Вы уже доложили о публикации этих имен фюреру?

– Гиммлеру, – уточнил шеф гестапо, полагая, что Скорцени известно: Гиммлер по данному вопросу докладывает фюреру немедленно, не мучаясь никакими сомнениями. – По двум предыдущим радиосообщениям англичан – уже доложил. Об этом доложу после анализа текста.

– Стоит ли торопиться? Вдруг англичане умышленно подставляют нам людей, которых сами с удовольствием убрали бы?

– Не сомневаюсь, что некоторые имена оказались в их списках несправедливо. Но претензии не ко мне, а к генералу Альберту О’Коннелу, который, как докладывает наш лондонский источник, как раз и занимается составлением этих списков.

– Вот видите, вам даже известен генерал, люди которого подсовывают нам списки заговорщиков.

– И все же доложить, – это мой долг как руководителя Особой следственной комиссии Главного управления имперской безопасности.

– Интересно, сколько еще таких списков поставят вашей Особой комиссии из канцелярии Черчилля?

– Мне, Скорцени, понятна ваша скрытая ирония, однако мои люди уже проверили сообщение, касающееся контактов с англичанами и американцами евангелического священника Дитриха Бонхеффера. И абсолютно точно установили, что в конце тридцатых годов он действительно встречался с различными политическими и религиозными деятелями в Лондоне, а затем и в Вашингтоне. Причем содействовал ему в организации этих встреч советник Министерства иностранных дел Адам фон Зольц.

– Отголоски этой истории докатились даже до меня, хотя происходили задолго до моего появления в стенах РСХА.

– Но это не все. Как выяснилось, англичане не врут: пастор Бонхеффер в самом деле передал англичанам через некоего шведского епископа довольно пространный список яростных противников фюрера, принимавших участие в заговоре. Цель его была ясна: убедить английское руководство, что заговорщики действительно владеют внушительным перечнем своих сторонников.

– Мне известно об этом списке, – молвил Скорцени.

– А значит, известно и то, что многие лица из этого списка действительно оказались во главе заговора 20 июля.

– Так оно и произошло на самом деле, – сдал и эти позиции Скорцени.

– Кстати, один из первых значившийся в этом списке, Карл Герделер, в мае сорок первого, то есть накануне «русской кампании», тоже воспользовался посредничеством шведских дипломатов. А ему что понадобилось в Лондоне? Оказывается, он просил передать Черчиллю некий «Мирный план» урегулирования всех германо-английских вопросов. Вот только приводиться в действие этот план мог лишь в том случае, если Лондон поможет прийти к власти «группе германских деятелей, – как было указано в его письме, – являющихся руководящими лицами во всех сферах жизни и готовых взять на себя всю ответственность за дальнейшую судьбу Германии». Но самое любопытное, что в списке, переданном английской разведке самим Герделером, он уже значился «теневым канцлером» демократических сил сопротивления фашизму.

– И все же англичане не зря сотнями сдают нам врагов рейха. Представился случай истребить значительную часть германской элиты руками самих германцев.

– Среди них найдется несколько людей, мало причастных в заговору, – согласился Мюллер. – Но тех, которые бы абсолютно не знали о нем, там не окажется.

– Не уверен.

– Сталин в таких случаях говорит: «Когда лес рубят, на щепки никто внимания не обращает». Или что-то в этом смысле. Так что у англичан свой интерес, у нас свой, – заключил Мюллер, кладя трубку.

Скорцени встретился взглядом с адъютантом, и оба отвели глаза. Они прекрасно понимали, что в этой мясорубке сгинет немало совершенно невинных, преданных нацизму людей, поскольку вряд ли фюрер пощадит хотя бы одного из значащихся в «лондонских списках». Ярость и месть – вот все, чем он сейчас руководствуется. Только неуемная ярость и неукротимая месть.

– Скорее всего, в этих списках действительно все из стаи заговорщиков, – пощадил самолюбие своего командира Родль. – И потом, я свидетель того, что вы ничего не могли сделать для спасения людей, которые стали жертвой интриги Черчилля.

– Пусть меня хоть что-то оправдывает в этой ситуации, – вздохнул штурмбанфюрер. – Но меня сейчас интересует другое: почему вдруг Мюллер стал отчитываться передо мной?

– Он не отчитывался, а оправдывался.

– Тоже верно, Родль.

– Пытается заручиться вашей поддержкой на тот случай, когда обвинять станут его самого – в излишней жестокости и несправедливости.

– А еще – в неумении распознать в лондонских радиодоносах элементарную провокацию британской разведки. Однако все это уже будет происходить значительно позже, когда «лондонских заговорщиков» всех до единого казнят.

21

Отпустив участников совещания, Гитлер еще какое-то время нервно ходил вдоль стола, поглядывая при этом то на один стул, то на другой, словно там все еще сидели его «генералы от инженерии». Затем вернулся в свое кресло, уселся в него и, вцепившись дрожащими костлявыми пальцами в подбородок, до бесформенности изуродовав его, надолго впал то ли в раздумье, то ли в забытье.

Однако смотрел фюрер не на лежащую перед ним огромную карту – с лишь недавно нанесенными на нее линиями фронтов, вспоротыми стрелами наступлений и контрнаступлений; и даже не на все еще остававшегося в «ситуационной комнате» Бормана. Нет, это уже был взгляд в то отторженное от него самого, от всякой реальности, «никуда», за которым могло просматриваться разве что отчаяние; да еще страстное желание уйти не только из опостылевшей, окончательно предавшей его реальности, но и из самого отторгнувшего его мира.

Мартин улавливал его состояние и отлично понимал, что самое время предать фюрера одиночеству. Тем более что Гитлер никого не просил остаться, а в таком случае пребывание в кабинете любого, в том числе и его, рейхс-лейтера НСДАП, было недопустимо: фюрер уже не раз давал понять это каждому, кто предпринимал попытку уединиться с ним, будь то фельдмаршал, министр или генерал-адъютант.

И если время от времени Борман все же позволял себе нарушать его запрет, то лишь потому, что страстно желал утвердить и себя, и прочих приближенных в мысли, что он по-прежнему «вхож» к фюреру и что тот по-прежнему рад видеть его в любой ситуации, при любом душевном состоянии. Потому что никакими просчетами, никакими фронтовыми неудачами старая дружба их разрушена быть не может.

– Ну, что, Борман, что?! – явно не выдержал его присутствия Гитлер.

Пребывая в более или менее сносном расположении духа, фюрер обычно обращался к нему по имени. Если же он говорил «Борман», а тем более – на «вы», то за этим всякий раз следовала попытка официально отмежеваться от тех «особых отношений», на которые его заместитель по партии не просто претендовал, но и за которые яростно сражался, оспаривая право на них у Гиммлера, Геринга, Кальтенбруннера, Шауба… А в последнее время – еще и у группенфюрера Отто Фегеляйна[24]24
  Отто Герман Фегеляйн, группенфюрер и генерал-лейтенант войск СС, являлся личным представителем Гиммлера в ставке фюрера. Был женат на Ильзе Браун, сестре Евы. 27 апреля 1945 года, переодевшись в гражданское платье, попытался бежать из бункера фюрера, но был схвачен и по приказу Гитлера расстрелян как трус и предатель. Такому решению Гитлера способствовало и то, что к тому времени он уже окончательно отрекся от предавшего его Гиммлера, чьим человеком Фегеляйн все еще продолжал оставаться.


[Закрыть], который, женившись на сестре Евы Браун, решил, что стал родственником не только Евы, но и Адольфа. В чем, конечно же, самым невиннейшим образом ошибался. Хотя пока что и не догадывался об этом.

– Я как ваш соратник по борьбе и партии… – начал было Борман.

– Соратник?!.. – возмущенно прервал его Гитлер. – Соратники вроде вас, Борман, любят только пиры победы; за поражения же приходится расплачиваться мне одному.

– Это не так, мой фюрер.

– Так, Борман, так! Пиры победы – вот что привлекает вас в той борьбе, в которой германский народ сражается с обреченностью гладиатора. Причем в Германии так было всегда, со времен Священной Римской империи. Что, впрочем, и тогда уже было предательски несправедливо. Предательски несправедливо, Борман.

– У вас, мой фюрер, всегда есть товарищи по движению, готовые делить с вами все, в том числе и горечь сокрушительных поражений.

– «Сокрушительных», говорите? – приподнял голову фюрер. Теперь он смотрел на партийного босса исподлобья, недоверчиво и почти агрессивно.

Борман ощутил, что фюрер опять, уже в который раз, ищет повод взорваться вулканом ярости и тем самым облегчить свою душу. В иные времена личный секретарь готов был жертвенно подставлять себя под такие извержения. Но только не сейчас. Сейчас, когда в ходе разгрома сил заговорщиков фюрер вновь, как и во времена разгрома штурмовиков из формирований СА, познал вкус крови поверженных врагов, это становилось слишком опасно.

– Если бы они, сокрушительные поражения, случились… мой фюрер, – дрогнул рейхслейтер. – Я имел в виду только это.

И вновь воцарилась эта бесконечная, тягостная пауза…

Догадывался ли фюрер, как убийственно изводил он подобными «артистическими паузами» своих «придворных»: и тех, кто готов разделять с ним тягости поражений, и тех, кто хоть сейчас готов был предать его, не говоря уже о тех, кто хоть сейчас готов был пристрелить его?

– Чего вы ждете, Борман?

– Как ваш личный секретарь, мой фюрер, я считал, что… после такого совещания…

– Я не об этом, Борман. Чего вы ждете от меня, от этой войны?

– Как и все, – победы. Только победы.

– Нет, чего вы все жаждете, – проигнорировал его ответ фюрер, – должностей, славы, маршальских жезлов? Все это вы уже имеете. Так почему вы и дальше носитесь за мной, подобно своре дворняг?

Рейхслейтер вновь поколебался. Фюрер ставил вопросы так, словно расставлял западни и развешивал удавки, потому что был убежден, что жертвует собой ради Германии, ради чинов и благоденствия своего окружения, лично для себя ничего не приобретая.

– Мы все желаем только одного: успеха нашего движения, победы национал-социализма и победы Германии.

– Не все, Борман, не все, – помахал перед собой ревматически искореженным пальцем Гитлер. – Знаю, что тебе навсегда хочется забыть 20 июля сорок четвертого. Вам всем хочется забыть его. Но я вам этого не позволю.

На сей раз Борман благоразумно промолчал, однако фюрер не сразу заметил это. Еще какое-то время он продолжал резко, непререкаемо высказывать наболевшее, прерывая монолог только для того, чтобы еще и еще раз прикрикнуть: «И не спорь со мной, Борман! Ты споришь, даже когда абсолютно не прав!». И лишь тогда личный секретарь фюрера осмеливался подтверждать: «Вы правы, мой фюрер! Не спорю, ибо вы абсолютно правы».

После того, как Борману удалось наладить связь с русским разведчиком и через него получить канал прямой связи с Кремлем, он старался быть предельно осторожным. Любое отторжение от фюрера воспринималось сейчас, в нервозной обстановке поражений на всех фронтах, как обвинение, если не в прямом предательстве, то, по крайней мере, в «пораженчестве». А рейхслейтер опасался, что людям Шелленберга или Скорцени удастся выйти на его «московский след». Причем произойдет это раньше, чем он сумеет хоть как-то намекнуть об этом фюреру, подготовить его к своей «легенде».

– Кстати, где сейчас Геринг? – вопрос прозвучал настолько неожиданно и так некстати, что Борман растерянно оглянулся, словно бы надеялся, что он задан не ему, а кому-то из доселе томившихся под дверью адъютантов.

– Мне сообщили, что он находится на севере Германии, инспектирует расположенную там воздушную армию…

– Воздушную армию? Какую еще «воздушную армию», Борман?! У Геринга уже нет никаких «воздушных армий». Есть лишь какие-то жалкие остатки былого люфтваффе. Что вы скажете на это, рейхслейтер? – это «рейхслейтер» прозвучало в устах фюрера почти саркастически.

– Затрудняюсь с ответом, мой фюрер.

– Почему затрудняетесь? Не согласны с тем, что былых военно-воздушных сил у нас уже нет? Вы принципиально не согласны с этим, Борман? Что вы опять юлите?

– Я не юлю, мой фюрер. Я осмысливаю.

– Здесь нечего осмысливать. Геринг погубил наш воздушный флот. Он погубил его, Борман, несмотря на то, что германский народ предоставил ему все: огромное количество денег, лучших пилотов и лучшие боевые машины.

Рейхслейтер понял, на какой опасной грани подозрения оказался и, чтобы как-то потянуть время, долго сморкался в измятый несвежий носовичок. Мартин помнил, что фюрер терпеть не мог, когда кто-либо в его присутствии прочищал таким образом свой нос, и порой этой процедуры оказывалось достаточно, чтобы он прервал разговор и выпроводил собеседника из кабинета. Однако на сей раз Гитлер вынужден был терпеливо, хотя и не скрывая своей брезгливости, промолчать.

Борман, конечно же, не согласен был с утверждением фюрера. Он знал, с какими трудностями сталкиваются воздушные армады Геринга, пытаясь противостоять асам русских и англо-американцев. Но так же хорошо знал он и то, что вступать в споры с вождем бессмысленно.

– Сейчас всем нам трудно, мой фюрер, – по-житейски вздохнул рейхслейтер. Хотя даже этот сочувственный вздох вызвал у Гитлера неудовольствие, он привык, нет, он попросту требовал, чтобы его мнение, как и его власть, не подлежало никаким коррективам и сомнениям. – Однако выстоять мы можем, только сплотившись.

Фюрер отрешенно взглянул на рейхслейтера, едва заметно пожевал нижнюю губу, пытаясь погасить накипавшее в нем раздражение и гнусавя, пробубнил:

– Вот я и спрашиваю, где сейчас Геринг? Почему он не здесь? Почему не с нами? Что все это значит?

– Распоряжусь, чтобы выяснили, мой фюрер.

– Почему всякий раз, когда всем нам нелегко, кто-то из тех, на кого я особо полагаюсь, обязательно исчезает? Шауб! – позвал он своего личного адъютанта.

– Я слушаю, мой фюрер.

– Вы предупредили этого «жирного борова», что он обязан явиться сюда?

Адъютанту не нужно было объяснять, что под «жирным боровом» в ставке числится только один человек – рейхс-маршал Герман Геринг.

– Так точно, мой фюрер. Час назад рейхсмаршал вылетел из Грайфсвальда, где находится штаб воздушной армии.

При упоминании о штабе воздушной армии Борман болезненно поморщился, поскольку фюрер только что пытался убедить его, что никакими армиями Геринг уже не командует, однако убеждать в этом Шауба не стал, пусть Гитлер сам разбирается со своим адъютантом. Вот только сам вождь стоял у стола и, постукивая костяшками согнутых пальцев, всматривался в ту часть ее, в которой располагалась Польша.

– И куда направляется? – как можно спокойнее спросил Борман.

– Полагаю, что с минуты на минуту должен появиться в Берлине.

– Значит, все-таки вылетел? – саркастически ухмыльнулся Адольф.

– Вылетел, мой фюрер. Штабисты не сразу сумели разыскать рейхсмаршала, кажется, он инспектировал новые авиаполки, которые должны действовать на Восточном фронте.

Услышав это «кажется», Борман заподозрил, что адъютант попросту пытается вывести «жирного борова» из-под удара. Не зря по рейхсканцелярии гуляли слухи о том, что, используя своего представителя при рейхсканцелярии, Геринг подкупает канцелярско-штабную братию, рассчитывая на ее лояльность и болтливость. Судя по всему, он и в самом деле подкупает ее, а точнее, скупает на корню.

– Геринг должен быть здесь, – вдруг совершенно иным, извиняющимся каким-то голосом заговорил Гитлер.

– Сообщили, что его уже удалось разыскать, – напомнил ему Борман, пытаясь уберечь вождя от очередного приступа неврастенической истерии. Сродни той, которая обычно постигает разорившегося картежника.

– Мы вместе начинали все это: – не собирался выслушивать его объяснения Гитлер, – наше национал-социалистское движение, нашу войну, всю эту Богом проклятую «русскую кампанию»… И я не потерплю, чтобы сейчас, когда нам особенно трудно, кто-либо делал вид, будто лично его все это не касается. Этого я никогда не потерплю! – все-таки взорвался он, постепенно входя в раж. – Слышите, Борман, этого я никому не потерплю! Никому из вас! Особенно тем, кто стоял у истоков нашего движения, потому что заговоры зреют именно там, у застоявшихся, мутных истоков! Хотя бы вы, Борман, слышите меня в такие минуты?!

– Слышу, – мрачно молвил в ответ рейхслейтер. В последнее время он уже не раз тайно сожалел, что в свое время не поддержал «заговор генералов». И Гитлер, похоже, улавливал это его иудино раскаяние. – Я все вижу и слышу. Уверен, вы действительно не потерпите.

– Раттенхубер! Где этот чертов Раттенхубер?!

– В приемной Раттенхубера нет, мой фюрер, – откликнулся адъютант.

– Так разыщите его, Шауб!

– Разыщу, мой фюрер.

– Сейчас он тоже должен быть здесь.

– Он будет здесь, если так приказали вы, мой фюрер! – заученно отчеканил личный адъютант.

«Да фюрер попросту боится оставаться в одиночестве! – вдруг поразился своему открытию Борман. – Ему хочется, чтобы все, кем он непосредственно привык командовать, постоянно находились рядом, игнорируя тот факт, что у каждого из них есть масса собственных обязанностей. Он постоянно нуждался в «аудитории»; ему требовалась моральная поддержка, духовная и энергетическая подпитка; но главное, чтобы чувствовать себя вожаком, ему нужна… стая! Послушная волчья стая. Фюрер теряет уверенность в себе, потому что давно потерял уверенность в своей стае. Он уже не чувствует себя вожаком».

– Чего вы дожидаетесь, рейхслейтер?

– Возможно, у вас возникнут какие-то распоряжения.

– Их не будет, Борман.

– Мне хотелось, чтобы вы знали, мой фюрер, что Борман всегда с вами. Он всегда рядом.

– Я знаю, что он… «всегда рядом», – небрежно ответил Гитлер, и личный секретарь не мог не уловить, насколько двусмысленно позвучала эта фраза. – Но это ничего не меняет.

«Фюрер не чувствует себя вожаком! – вот что открылось Борману в эти минуты. – Но самое страшное заключается в другом: все мы, кто окружает Гитлера, перестаем видеть в нем этого вожака! А ведь все наше движение создавалось под рыцарским девизом: «Вперед за вожаком!»