Текст книги "Маньчжурские стрелки"

4

Ничего общего с типом людей, которым суждено проводить лучшие годы своей жизни в архивных хранилищах, у барона фон Норгена не наблюдалось. Перед Скорцени предстал рослый тридцатилетний блондин, со вздернутыми костлявыми плечами и несоразмерно большой, по-гренадерски выпяченной грудью. Окинув взглядом его фигуру, обер-диверсант сразу же определил, что в свое время барон пренебрег наращиванием мышц, которых ему теперь явно не хватало, тем не менее вид у него молодцеватый. Вот только лицо его казалось не по-мужски округленным, приобретавшим библейно-ангельский вид. И просматривалось в этом личике нечто отталкивающе херувимское.

– Вам известно, барон, в связи с чем вы приглашены сюда?

– Из всего того сумбура, который умудрился выплеснуть ваш адъютант, я заключил, что вас, господин штурмбаннфюрер, интересуют: «Маньчжурский отряд» Гиммлера, а также отношения между командованием Квантунской армии и правительством Маньчжоу-Го. И еще состояние диверсионной подготовки в дальневосточной русской армии генерала Семенова, – голосом смертельно уставшего и ко всему в этом мире безразличного человека доложил фон Норген.

– Вы сформулировали пункты моей заинтересованности значительно четче, нежели способен был сформулировать я сам, – сознался Скорцени, предложив барону кресло у приставного столика. Садитесь и излагайте – кратко и предельно ясно.

Барон опустился в кресло с таким облегчением, словно намерен был тотчас же погрузиться в глубокий сон, однако вовремя спохватился и извлек из папки листик бумаги и наполненный фотоснимками конверт.

– Здесь список тех шести воинов СС, бывших кадетов, которые, как мне известно, все еще живы. Всего же нас было сорок. Остальные – кто погиб, кто в плену; несколько бывших курсантов получили тяжелые ранения и в дальнейшем непригодны… Кроме разведывательно-диверсионной и общефизической мы также получали начальную языковую подготовку, изучали историю Китая и Маньчжурии, их традиции и современное государственное устройство. К тому же каждый из нас уже владел определенными основами всех этих дисциплин, поскольку они были обязательным условием зачисления в группу.

Скорцени прошелся взглядом по списку: оберштурмфюрер Норген, гауптштурмфюрер Зарински, унтерштурмфюрер Штомберг.

– Почему этот Штомберг всего лишь унтерштурмфюрер? – прервал он чтение.

– Многие в группе к моменту обучения не были офицерами СС. И еще – из этой группы все, кроме меня, побывали на фронте.

– Мужественное признание, – нервно поиграл изуродованной щекой Скорцени. – Однако это не скажется на отношении к вам, барон. Вы нужны нам как специалист. Оберштурмфюрер Шольз, гауптштурмфюрер Рейнер, штурмбаннфюрер Анскен, – завершил он чтение списка уже вслух. О планах фюрера относительно создания отряда «японо-диверсантов», которые бы действовали на маньчжурской границе совместно с белыми русскими и японцами, вы уведомлены. Станет ли вновь созданный отряд сугубо диверсионным или же составит основу экспедиционной группы «Шамбала», – пока неизвестно. Все будет так, как решат обстоятельства и фюрер.

– Но позволю себе заметить, что бывшие командующие Квантунской армией генерал Уэда и генерал Хондзио были решительно против и того, чтобы германская разведывательно-диверсионная служба свободно разгуливала по Маньчжурии, и того, чтобы его армия ввязывалась в германо-русскую войну. По крайней мере до той поры, когда падет Москва[9]9
  Исторический факт: именно таковой была позиция квантунских командармов Уэда и Хондзио. Здесь называются настоящие имена японских военно-политических деятелей.


[Закрыть]. Причем их активно поддерживали в этом вопросе начальник континентальной разведки Доихара Кендзи, которого считают «японским Лоуренсом», и начальник полиции армии генерал Тодзио.

– Ну, мнение начальника полиции…

Барон изобразил на своем ангельском личике снисходительное удивление и тоном школьного учителя произнес:

– Да ведь дело не только в том, что в свое время он курировал квантунскую и маньчжурскую контрразведки. Но и в том, что теперь генерал Тодзио, обладатель высшей японской награды – ордена Восходящего Солнца, является очень влиятельным при императорском дворе военным министром Японии и личным другом премьер-министра страны, принца Фузимаро Коноэ, – выложил он из конверта фотографии японской элиты.

– Согласен, что это уже меняет отношение к нему.

– Кстати, Тодзио возглавляет корпус наиболее воинственных генералов, требующих от императора и правительства дальнейших завоеваний в Азии. Что же касается Доихара, то напомню, что это он, еще будучи полковником разведки, похитил последнего китайского императора династии Цинь, юного Генри Пу-и, из Тяньцзина и доставил в Японию, после чего тот стал императором Маньчжурии. Отсюда и влияние «японского Лоуренса» при маньчжурском императорском дворе.

Скорцени с большим трудом подавил в себе желание выставить этого всезнающего «херувимчика» за дверь, но, поскольку он всегда с большим почитанием относился ко всякому истинному специалисту своего дела, то, как можно вежливее, в совершенно несвойственной ему великосветской манере произнес:

– Вы окажете мне любезность, барон, если назовете еще и фамилию нынешнего командующего этой самой Квантунской армией.

– Генерал Умедзу. Типичный самурай. Как политик он значительно уступает своему предшественнику Уэда, который чувствовал себя полновластным правителем Маньчжурии и всего Северо-Западного Китая, зато еще более упрямый и несговорчивый.

– То есть я обязан доложить фюреру, что вы, барон, решительно против создания Маньчжурского диверсионного отряда? – саркастически ухмыльнулся Скорцени.

– Более аргументированно против его создания будет высказываться бывший военный атташе, а ныне – германский посол в Японии генерал-майор Эйген Отт, с которым я состою в родстве и с которым постоянно консультируюсь, – окончательно добил его барон. – И еще одна деталь: нынешний начальник полиции Квантунской армии генерал Ходзимото является настоятелем всех синтоистских общин Маньчжурии.

– То есть настоятелем всего местного масонства?

– …В архивах которого хранится немало тайных сведений, касающихся Шамбалы, высших посвященных, связей с космосом, «солнечных дисков»[10]10
  Так до 50-х годов ХХ века именовались «летающие тарелки».


[Закрыть] и всего прочего. Именно здесь по-настоящему чтут завет божественного настоятеля японцев Ямато, иероглифично выраженный в формуле древнеяпонского императора Дзимму – «Хакко Итио». Что означает: «Накроем весь мир одной крышей и сделаем своим домом». В древнейшей японской летописи «Ниппон-секи» так и записано. В то время как об амбициях Третьего рейха там ни слова.

Скорцени уперся кулаками в поверхность стола и с минуту задумчиво смотрел куда-то мимо фон Норгена. Он понимал, что барон прав: слишком поздно и бессмысленно затевать сейчас диверсионные игры в Маньчжурии, особенно если японцы против германского присутствия в этой стране. Куда разумнее было бы готовиться к экспедиции в Шамбалу, при подготовке к которой японцы окажутся более сговорчивыми.

– Будем считать, что у нас общий взгляд на эту проблему, барон, – наконец произнес он. – Подготовьте от моего имени бумаги, которые позволили бы в течение недели собрать указанных здесь офицеров в известном вам замке Фриденталь, на Курсах особого назначения. Отряд по-прежнему будет называться «Маньчжурским», но теперь уже в целях конспирации. На самом деле – пополненный, международный и хорошо подготовленный, он осуществит «деловой визит» в Шамбалу. До прибытия князя Курбатова старшим этой группы назначаетесь вы, барон.

– Слушаюсь и повинуюсь, господин штурмбаннфюрер, – взбодренно щелкнул каблуками фон Норген.

5

– Что с группой, которую вы послали к Чите, полковник? – поинтересовался атаман Семенов, прежде чем успел предложить Родзаевскому кресло. – Помнится, мы возлагали на нее не меньше надежд, чем японцы – на всю Квантунскую армию.

Было что-то демоническое в облике полковника: худощавое нервное лицо с утонченными, но почему-то совершенно не красившими его чертами; тонкие бескровные губы, красные воспаленные глаза, султан редких седых волос, едва прикрывавших два ожоговых шрама.

– Мои оценки группы намного сдержаннее, – покрылся бледными пятнами Родзаевский, болезненно воспринимавший любые попытки иносказания, малейшее стремление свести разговор к шутке или подковырке. Всего этого он просто-напросто не воспринимал, да и терпеть не мог. – Хотя, не скрою, группу ротмистра Гранчицкого считаю лучшей из всего, что только можно было составить из нынешних курсантов.

– И что в результате?

Только сейчас полковник сел, достал из золоченого портсигара гавайскую сигару, внимательно осмотрел ее, словно выискивал признаки, по которым можно определить, отравлена ли она, и лишь после этого, испросив у генерала разрешения, закурил, с удовольствием, артистично вдыхая в себя горьковато-ароматный дым. Семенов уже знал, что это были особые, немыслимо ароматизированные сигары, которыми в Харбине наслаждался, очевидно, только Родзаевский, и генерал уже в который раз с трудом воздержался от того, чтобы попросить у него закурить. Сам полковник этих сигар никому и никогда не предлагал. Даже атаману. Для угощений он обычно держал в запасе другой портсигар, с папиросами, набитыми тухловатым маньчжурским табаком.

– Из всей группы вернулся только один человек. Час назад я беседовал с ним. Убедился, что его информация в основном совпадает с данными, полученными от агентов.

– Только один из всей группы?! Что ж это за подготовка такая? Мы что, готовим своих диверсантов для одного рейда?

– Следует учесть, господин генерал-лейтенант, что группа свинцово «прошлась» по всему Забайкалью, и при этом вела себя отлично, задание в основном выполнила. Если бы не излишний риск, которому чуть ли не каждый день подвергал ее ротмистр Гранчицкий, таких потерь не было бы. Да, Гранчицкий, с его маниакальной потребностью красоваться на виду у врага и под его пулями, о чем дважды с осуждением сообщал радист группы. Для лихача-окопника это еще кое-как приемлемо, но только не для командира диверсионной группы, действующей в тылу врага. Причем его поведение оказалось совершенно неожиданным для меня. Потому что лично я знал его как человека, хотя и храброго, тем не менее крайне осторожного и осмотрительного.

Генерал-лейтенант Семенов поднялся и неспешно, вразвалочку, прошелся по кабинету.

Наблюдая за ним, Родзаевский уже в который раз поймал себя на мысли, что в этом генерале действительно нет ничего генеральского. Казачий батька-атаман – еще куда ни шло, но строевой генерал!.. И дело не в том, что сам он, Родзаевский, все никак не мог дослужиться до генеральских погон, то есть не в зависти. Просто он всегда очень щепетильно относился к соответствию чина, титула и даже положения в обществе того или иного человека – с его фигурой, выправкой и внешностью. И никакие заслуги, никакая родословная, никакие подвиги не могли смирить его с человеком, в отношении которого «нижегородский фюрер» однажды – то ли вслух, то ли про себя – не изрек бы чего-то вроде: «И этот человек позволяет себе носить генеральские эполеты?!» или «Он еще смеет называть себя бароном?!».

Что же касается генерала Семенова, то вряд ли кто-либо другой из белого генералитета давал фюреру Российского фашистского союза столько поводов для подобных восклицаний. Это был широкоплечий, коренастый человек, со скуластым, но в то же время худощаво-обветренным лицом, на котором, в обрамлении плавных славянских черт, явно проступали резкие монгольские штрихи. Те самые, что так близко роднили Семенова с великим множеством его земляков, казаков-забайкальцев, чьи предки, осев здесь еще со времен казачьего исхода из разрушенной Запорожской Сечи, успели за несколько поколений не только основательно обрусеть, но и порядочно «объазиатиться»… Во внешнем облике генерала, в его грубоватых, неинтеллигентных манерах, действительно было мало такого, что напоминало бы о его потомственной белой офицерской кости, зато было много того, что выдавало в нем этнического бурята.

И если полковник Родзаевский, очень ревниво относившийся к расовой чистоте и голубизне офицерской крови, все же искренне уважал Семенова, то лишь потому, что видел в нем не строевого русского генерала, а талантливого казачьего атамана. Он потому и не воспринимал главнокомандующего здесь, в его кабинете, что знал, как бесподобно перевоплощается этот человек, оказываясь в казачьем кругу, в седле, скомандовав такое милой его душе: «Сабли наголо!».

– Посылать во главе диверсионной группы человека крайне осторожного и осмотрительного? – по-азиатски сморщил обожженное ледяными байкальскими ветрами лицо атаман Семенов, возвращаясь к своему креслу. – Ну вы, полковник, оригинал!..

– Не такой уж оригинал, если учесть, что все сказанное следует воспринимать применительно к командиру диверсионного отряда.

– Тогда что следует понимать под термином «излишний риск»? Пусть даже и применительно к командиру диверсионного отряда. Это какой такой риск, по диверсионным понятиям, следует считать излишним?!

«Не складывается у нас разговор» – с волнением отметил Родзаевский, пригашивая сигару и краем глаза следя за выражением лица главнокомандующего. Почему не складывается, под какие такие выводы генерал-атамана не складывается, – этого полковник понять пока не мог.

– Вы задали трудный, я бы даже сказал, философский вопрос. Но если позволите…

– Кто этот вернувшийся? – резко перебил его Семенов. – Кто таков?

– Ротмистр Курбатов.

– Кажется, припоминаю. Богатырский рост, медвежья сила.

– К тому же, по-славянски, а может, и по-арийски, златокудрый, как бог. И кличка Легионер.

– Ну, кличку он мог бы придумать повнушительнее, – проворчал генерал-атаман.

– Почему же? – вальяжно возразил Родзаевский. – Легионер… В Европе это звучит. Кстати, Курбатов сам избрал ее. Историей Древнего Рима увлекается, а посему любимое, можно сказать, словечко.

Семенов сделал несколько глотков рисовой водки, к которой уже давно пристрастился из-за ее слабости: вроде бы зря не сидишь, пьешь, а не хмелеешь, и долго подкручивал пышные, по-казачьи неухоженные усы.

– А то, что римлянин ваш, в соболях-алмазах, только один из всей группы вернулся – никаких сомнений не вызывает? – недоверчиво сощурился атаман.

– На предмет того, что красные могли его перевербовать? Исключается. Почти исключается. Во всяком случае, никаких оснований не верить ему у моего собственного СД пока что нет.

– У кого?! – не понял генерал-атаман.

– Я сказал: «У моего СД». Так у германцев называется внутренняя служба безопасности войск СС. Так вот, никаких оснований подозревать его у моих службистов пока что нет. Курбатов сообщил, что последним погиб ротмистр Гранчицкий, уже у самого кордона. Легионер тащил его на себе, сколько мог.

– Это он так заявил: «Тащил, до самого кордона…». А что было на самом деле, этого мы не знаем. Не исключено, что ваш Легионер сам вверг себя в одиночество. Мол, один вернулся – одному и слава.

Родзаевский хотел было довольно резко возразить, но вовремя придержал язык. Подозрительность атамана была общеизвестной. Он способен был душу вымотать, выспрашивая по поводу какого-либо, порой совершенно незначительного, события, добывая все новые и новые подтверждения правильности своих подозрений.

– Но других сведений не поступало, да и вряд ли поступят, – как можно вежливее заметил полковник, понимая, что его заверения показались Семенову неубедительными.

Странная вещь: еще несколько минут назад полковник сам готов был заподозрить, что Курбатов умышленно сделал все возможное, дабы вернуться без Гранчицкого. Родзаевский знал, сколь честолюбив этот отпрыск казачье-княжеского рода Курбатовых. Но сейчас Родзаевский забыл о своих подозрениях и готов был отстаивать парня хоть перед всем генералитетом армии, как, впрочем, и перед японской контрразведкой.

– Кроме того, у меня, извините, нет оснований не верить этому офицеру. Сила и звериная лють, слава богу, не лишили его обычной человеческой порядочности, что у людей нашей профессии ценится не меньше, нежели в коммерции.

– Сравненьице у вас, однако, – брезгливо поморщился Семенов. – Я так понимаю, что вы готовы верить ему на слово, – все ближе и ближе наклонялся атаман к полковнику, размеренно постукивая по столу ножкой рюмки. – Всему, что он, единственный из группы оставшийся в живых, и даже не раненый, рассказывает об этом походе…

– Я не могу посылать людей за кордон для диверсий, не веря им, как самому себе, – внутренне вспылил Родзаевский. – И потом, не забывайте, господин атаман, что в Совдепию он уходил по рекомендации руководства «Российского фашистского союза»[11]11
  «Российский фашистский союз» организован был в 30-е годы в Маньчжурии, в основном из молодых офицеров армии атамана Г. Семенова. Фюрером русских фашистов был полковник К. Родзаевский, большой поклонник Сталина, считавший коммунистический и фашистский режимы в сущности своей тождественными. После войны добровольно, под гарантию неприкосновенности, данную ему НКВД, прибыл в СССР с намерением провести переговоры со Сталиным. Прямо на границе был арестован и в 1946 году расстрелян.


[Закрыть], до сих пор еще ни разу не запятнавшего себя трусостью или изменой своих воинов.

– Я так понимаю, что следующую группу вы собираетесь посылать в Россию уже под началом ротмистра Курбатова?

– Во всяком случае, японцы требуют, чтобы мы активизировали разведывательно-диверсионную работу в Забайкалье и на Дальнем Востоке.

– Но если окажется, что и эту группу Курбатов сдаст красным, а сам вернется, чтобы рассказывать вам байки, – всенепременно вздерну обоих, на одной перекладине!

– Еще раз повторяю, господин генерал: лично у меня нет оснований сомневаться в правдивости рассказа ротмистра, – мгновенно побледнел Родзаевский, чувствуя себя предельно оскорбленным. Полковник никогда не спорил, вообще старался не вступать в полемику. Однако Семенов хорошо знал, что если у него побледнела переносица, значит, самолюбие «нижегородского фюрера» вспахано до наивысшего предела. Впрочем, Семенова его реакция еще ни разу не охлаждала, скорее наоборот…

– Это у вас, полковник, нет оснований, да у вашего вшивого СД, – самодовольно ухмыльнулся и откинулся на спинку кресла Семенов. – А у меня, любезнейший, имеются.

Теперь затылок его покоился на бархатном подголовнике, между двумя большеголовыми, вырезанными из красного дерева драконами.

«По соседству с этими тварями он и сам кажется такой же тварью, – съязвил про себя Родзаевский, недолюбливавший атамана уже хотя бы за то, что тот на дух не переносил пропагандируемую им, полковником, фашистскую идеологию. – Кстати, всегда садится только в это кресло, очевидно, чувствуя себя в нем чуть ли не повелителем Поднебесной».

– Возможно, я и соглашусь с вами, господин генерал. Но не раньше, чем стану обладателем хотя бы одного неопровержимого факта измены князя Курбатова. Так что вы уж извините.

– Если по правде, у меня фактов тоже пока что нет, есть только сомнения, – продолжал по-драконьи улыбаться атаман. – Хотя то, что вернулся всего лишь один, не получив, как я понял, ни малейшей царапины…

– Простите, господин генерал, но Курбатов и не сообщает ничего такого, что требовало бы нашего с вами особого доверия. Он всего лишь вернулся с опасного рейда по большевистским тылам, идти в который набиралось не так уж много охочих. Представ передо мной, Курбатов доложил: «Вернулся. Задание выполнил. Группа погибла. Вот письменный рапорт о боях, диверсионных операциях и потерях». И все. Никакого бахвальства. Рапорт скупой и, как я понимаю, написанный рукой человека, которому безразлично, как будут оценены его личные заслуги. Это истинный, прирожденный, если хотите, диверсант.

Какое-то время главнокомандующий иронично всматривался в лицо «русского фюрера». Однако настаивать на своих сомнениях уже не решался.

– Убедили, полковник, убедили. Но лишь потому, что мне самому хотелось, чтобы вы сумели убедить меня. Вам придется завтра же направить этого ротмистра ко мне.

– Можно и завтра. Но в данную минуту он ждет вашего приглашения во дворе. Я прихватил его на всякий случай, в роли телохранителя. Прикажете своему адъютанту позвать?

– Если он здесь, это меняет дело. Это совершенно меняет дело, полковник. – Атаман прикрыл глаза и надолго задумался. Его поведение уже начинало интриговать Родзаевского. – Но прежде чем Курбатов предстанет перед нами, я хотел бы объяснить, почему вдруг засомневался в этом офицере. Потому что с сего дня мне хочется доверять ему больше, чем кому бы то ни было. – Семенов выжидающе взглянул на «нижегородского фюрера», но тот предпочитал выслушивать генерала, не задавая никаких наводящих вопросов. – Вот почему я еще раз позволю себе спросить: вы, наш фюрер, действительно всегда и во всем можете положиться на этого ротмистра?

– Я бы согрешил против Бога и истины, если бы стал утверждать, что он чист и безгрешен, аки апостол Павел после исповеди. Но теперь уже должен признаться, что хорошо знал его отца, есаула князя Курбата.

– Курбата? Так этот ваш ротмистр – сын Курбата?! – удивленно воскликнул Семенов.

– Вот в этом уже, господин генерал, сомневаться не стоит.

– Да я прекрасно знал этого есаула. В январе восемнадцатого он командовал сотней в отряде, с которым я вышел из Китая на станции Маньчжурия, чтобы пройтись рейдом по Стране Даурии. Курбат этот был человек-зверь. Я дважды лично видел красных, которых он в пылу боя разрубил от плеча до седла. Однажды, оставшись без сабли, он выдернул из стремян какого-то красноперого сосунка и, захватив за грудь и ремень, несколько минут отражал им удары, словно щитом.

– А под станицей Храповской, – поддержал его повествование нижегородский фюрер, – Курбат выбрался из-под своего убитого коня и, поднырнув под жеребца красного партизана, поднял его вместе со всадником. Все сражавшиеся вокруг него на несколько мгновений прекратили схватку и очумело смотрели, как этот казарлюга, пройдя несколько шагов с конем на спине, бросил его оземь вместе со всадником.

– Вот как? Об этом случае я не знал. Верится, правда, тоже с трудом.

– Ничего удивительного. Когда слушаешь рассказы о Курбате, трудно понять, где правда, а где вымысел. Но смею заверить вас, атаман, что эту сцену я наблюдал лично. И еще могу засвидетельствовать, что по силе и храбрости сын значительно превзошел отца. В свои двадцать три это уже проверенный в боях, испытанный походами воин.

– Получается, что родился он уже здесь, в Маньчжурии?

– Нет, еще за Амуром. Отец взял с собой двух станичников и перешел границу, чтобы увести жену и сына. Случилось так, что в перестрелке жену и одного станичника убили, отца тяжело ранили. Но сын вместе с другим станичником сумел отбить его и донести до ближайшего маньчжурского села, где он и скончался.

– Вот видишь, полковник, об этом я тоже не знал, – с грустью констатировал атаман. – Много их, есаулов, ротмистров, сотников да подпоручиков полегло на моей памяти. – И словно то, что отец ротмистра, есаул Курбат, погиб после тяжелого ранения при переходе границы, придало веры в его сына, приказал:

– Адъютант, ротмистра Курбата ко мне!

– Теперь уже Курбатова, – вежливо уточнил Родзаевский.

– С какой такой хрени? – недоуменно взглянул Семенов на полковника. Он хорошо помнил, что есаула все же величали Курбатом, да и нижегородский фюрер именовал его именно так.

– Для сугубо русского, так сказать, благозвучия, – объяснил Родзаевский.

– А чем Курбат не благозвучно? Тем более что происходит-то он из древнего рода.

– Нам и в самом деле известно, что отец его – из древнего казачье-дворянского рода Курбатов, который появился здесь еще с полком запорожцев, направленных на Амур для несения пограничной службы. Но с тех пор, когда ротмистр стал членом «Российского фашистского союза», мы сочли, что с запорожскими корнями он порвал окончательно. Опять же, дворянин, князь…

– Князь – это очень даже к месту, если учесть, что ему, как я теперь понимаю, предстоит очень важное задание.

Они оба умолкли и посмотрели на дверь, как на театральный занавес, поднятие которого слишком затянулось.