Текст книги "Правитель страны Даурия"

18

Русский ресторанчик «Белый орел», принадлежавший потомку князей Куракиных, считался в Тайларе офицерским. Сейчас он томился своим обычным дневным бездельем. Два небольших зала его были обрамлены плотно зашторенными кабинками, куда без стука и разрешения официант не входил, и где всласть можно было наслаждаться нежностью состоявших при отеле юных китаянок, самой «престарелой» из которых едва перевалило за девятнадцать.

Однако сегодня генералам Семёнову и Бакшееву было не до «азиатской эротики», как именовали недорогие, но все еще вполне романтические кабинные попойки порядком обнищавшие казаки. Пропустив по рюмке и в сумрачном молчании закусив бифштексом с кровью, они решили, что разговор, начатый вчера по дороге до Тайлара, следует продолжить. Но уже более спокойно и основательно.

– Согласен, энерал-казак, – прервал тишину главнокомандующий. – Забрасываемся в тылы красных, создаем партизанские базы в Даурии, постепенно захватываем плацдарм… Но хотелось бы знать, как мыслите себе начало всей этой операции? Какой акцией следует всколыхнуть поостывших под красными репрессиями забайкальских казачков? Кто будет новоявленнвым атаманом повстанческих отрядов?

– И символическое возвращение в Даурию, и личность атамана должны быть эффектными, – пробасил Бакшеев.

Он понимал, что это пока еще не долгожданное согласие Семёнова, за которым последует приказ о переходе границы, а всего лишь предположение, своеобразный «штабной покер». Тем не менее оживился: вот уже месяца два, как атаман почему-то и слышать не желал ни о каком конфликте с красными. По этому поводу среди офицеров вверенного Бакшееву Захинганского казачьего кавалерийского корпуса уже гуляли самые мрачные предположения, в принципе сводившиеся к одному: «Похоже, отвоевался наш генерал-атаман. Не до России ему, окончательно объяпошился!».

Ясное дело, генерал-майор понимал, что причина более – в политическом курсе императорского правительства и в ситуации, сложившейся на тихоокеанской арене военных действий. Однако большинству корпуса такое объяснение казалось неубедительным.

– Начнем с просачивания мелких диверсионных групп. Благо, есть опыт ротмистра Курбатова.

– Теперь уже полковника, – вальяжно уточнил атаман.

Он очень возгордился тем, что казак его выучки сумел так красиво пройти по тылам и красных, и германцев, от Маньчжурии до самого Берлина, поразив контрразведки двух стран своей силой, храбростью и выучкой.

Когда (как сообщил вчера по телефону офицер кемпейтай[34]34
  Кемпейтай – японская контрразведка, русские агенты которой активно внедрялись во все русские эмигрантские организации.


[Закрыть] из штаба Квантунской армии) германские, румынские, итальянские и прочие газеты опубликовали рассказ о диверсионном рейде Легионера, вот тогда Европа наконец снова вспомнила о существовании где-то там, в Маньчжурии, его армии. Хотя до явления Берлину личности Курбатова даже белогвардейские центры делали вид, что такой русской воинской силы уже давно не существует, а сам Семёнов – всего лишь тень из прошлого, со времён Гражданской войны. Так что для пропаганды и самого имени атамана, и для славы его войска полковник сделал столько, что переоценить это просто невозможно.

– Полагаю, – молвил Бакшеев, – сейчас нужно срочно увеличивать набор в разведывательно-диверсионную школу, создавая группы, в которых готовили бы только командиров повстанческо-партизанских отрядов, безо всяких там шпионских страстей.

– Лихо заворачиваешь, энерал-казак, – проворчал Семёнов, наблюдая, как подчинённый в очередной раз наполняет рюмки из срамного на вид, похожего на соединенные женские ягодицы, графина. – Да только японцу, видишь ли, разведданные подавай: где советское войско, сколько его, откуда и куда передвигается, в соболях-алмазах.

– И какой им от этого прок, счетоводам хреновым? – генерал-майор презирал «самураев» настолько глубоко, что даже не пытался скрывать этого. Ко всему, связанному с ними, их армией и страной, он относился, как к чему-то примитивному, пошлому, совершенно не достойному уважения истинно русского человека. – Уверен, Советы специально гоняют туда-сюда эшелоны с парой запасных полков, подставляя их императорской разведке, чтобы сбивать её с толку, бестолковую.

– …А заодно и германца, поскольку часть собранной информации япошки отдают абверу. Но это уж пусть они там между собой разбираются, в соболях-алмазах. Иное дело – штаб Квантунской армии до сих пор не может простить нам Курбатова: почему, мол, ни в России, ни в Германии на их разведку не работает?

– И в Германии – тоже? Союзники ведь.

– За союзниками японцы привыкли шпионить тщательнее, нежели за врагами. По себе знаю. Однако Легионера я им не отдам.

– «Маньчжурских стрелков» они не получат, это уж точно! – неожиданно взревел Бакшеев, удостаиваясь при этом благодарного взгляда собеседника. Он вновь, без тоста, опустошил рюмку – помнил, что Курбатов и его группа, пусть даже погибшая, все еще оставались последней радостью атамана, одной из немногих рыцарских страниц истории его воинства.

Другое дело, что Семёнов уже не раз пожалел, что не приказал князю вернуться в Маньчжурию, где тот сразу бы возглавил разведшколу. А теперь и не известно, согласится ли новооиспеченный полковник вернуться в их «дикоазиатию». Вспомнив об этом, Бакшеев произнес:

– Не знаю, как японцам, а вот нам с вами Легионер пригодился бы. Хотя бы для поднятия духа наших погрустневших казачков. И потом, имея в своем распоряжении такого, самим фюрером – будем считать – обласканного обер-диверсанта, мы создадим прекрасный отряд, который будет действовать в Даурии. Может, связаться с ним по японским каналам и приказать возвратиться в ваше распоряжение?

– Еще один рейд через всю «единую и неделимую»?

– Подобрал бы группу офицеров – благо в Германии и в Италии наших ребят хватает, в том числе и сибиряков, – да прошелся еще раз, показав чекистам, кто они есть и чего стоят на самом деле.

– Вряд ли, в соболях-алмазах, – задумчиво, всей пятерней поскреб щеку атаман.

– Что, не подчинится приказу?

– Не в этом дело.

– Полагаете, не сумеет пройти?

– Подобные чингисхановские походы дважды в жизни не случаются. Зазря такого казака погубим.

– Погубим, так погубим, – не стал Бакшеев убеждать атамана в исключительности талантов князя. – Солдат – он и есть солдат.

– Осади коня, энерал-казак, – зло опустил кулак на стол, будто молот на наковальню, Семёнов. – Полковник Курбатов – это уже не просто солдат, это легенда всего нашего, «семёновского», если угодно, движения. Новейший его герой и последняя гордость. Самая яркая строка в его истории…

Комкор понял: атаман «пошёл в разнос». Поэтому он на какое-то время умолк, давая тому возможность успокоиться. Ясно было, что разговор угасал. Зашли в тупик не только полупьяные соображения, застопорился сам процесс их белого «брожения». И чтобы сдвинуться с места, нужно не плакаться друг другу в жилетку, а принимать жесткие решения. В том числе и относительно дальнейшей службы Легионера.

19

Бакшеев в очередной раз выплеснул содержимое рюмки себе в рот, поморщился, словно проглотил разжигающую внутренности кислоту, и набыченно, исподлобья проследил за выражением лица генерала. Тот сидел, запрокинув голову, с надменным видом полководца, только что выигравшего колоссальное сражение. Все остальное в этом мире уже кажется ему безразличным, не имеющим абсолютно никакого значения ни в его личной судьбе, ни в судьбе армии.

Уловив это, командир Захинганского казачьего корпуса грустно ухмыльнулся. Он давно замечал: главком уже не заботится ни о чём в достаточной мере. Единственное, что его по-настоящему занимает, так это размышления о том, каким он предстанет перед историей.

Натуру Семёнова генерал Бакшеев основательно познал еще во времена сибирского властвования Колчака. Уже тогда атаман стремился во что бы то ни стало вырваться из-под влияния и главенствующей тени Верховного правителя, намереваясь со временем то ли занять его место, то ли еще при жизни последнего сепаратно объявить себя правителем независимой Казачьей Страны Даурии.

Именно эта идея – создания такой страны – сроднила Бакшеева и с движением «семёновцев», и с самим атаманом. Мало того, командир корпуса настроен был настолько решительно, что, если бы генерал-лейтенант Семёнов вдруг решил отречься от своего замысла, он готов был сам подхватить знамя борьбы, но действовать уже более радикально. И в пропагандистском, и в стратегическом плане куда твёрже Семёнова.

Вот только пошёл бы на это Бакшеев лишь в том случае, если бы Семёнов отправился в мир иной или действительно отказался от своей, ныне символической, должности верхглавкома. А пока что они нужны друг другу. Комкор восхищался, как умело атаман налаживает отношения с представителями штаба да с японскими дипломатами, и очень ценил это, понимая: для столь утонченной науки у него, Бакшеева, не хватит ни гибкости, ни терпения. Семёнов же знал, как умеет держать дисциплину в войсках генерал-майор, и давно решил для себя в случае освободительного похода в Россию назначить Бакшеева походным атаманом, то есть по существу командующим войсками, оставив за собой пост Верховного правителя Даурии.

Было время, когда оба они оказались у самой грани своей мечты. Тогда Колчак издал указ о предоставлении генерал-лейтенанту Семёнову «всей полноты военной и гражданской власти на территории Российской Восточной Окраины»[35]35
  Этот указ был издан адмиралом Колчаком 4 января 1920 года. Для генерала Семёнова он стал началом звёздного часа. В принципе, для Колчака, уже обладавшего тогда титулом Верховного правителя России, носителя «Верховной Всероссийской власти», то есть, по существу, обладателя полномочиями монарха, это был мужественный шаг патриота, решившего путем уступок и компромиссов сохранить единство Белого движения и единство Российской империи. Однако многие представители Белого движения, в особенности колчаковский генералитет и сибирское правительство, восприняли появление этого указа как своеобразное отречение адмирала от «престола» Верховного правителя, сопоставимое разве что с недавним отречением императора Николая II.


[Закрыть]. Но поскольку в указе не определялись: ни само понятие Окраины, ни её географические пределы, то атаман мог определять их по собственному усмотрению. Тем более что еще раньше тот же адмирал Колчак вдруг наделил его полномочиями «Главнокомандующего вооруженными силами Дальнего Востока и Иркутского военного округа».

Для Семёнова не стало тайной, что Бакшеев не одобрял этого решения адмирала, считая, что вплоть до возрождения монархии тот сам должен оставаться Правителем всея Россия, в том числе и той её части, которая временно находится под контролем коммунистов. Причем первую вспышку его недовольства вызвал ещё более ранний указ Колчака передать «Верховную Всероссийскую власть, – как говорилось, – Главнокомандующему вооруженными силами Юга России генерал-лейтенанту Деникину».

«С чего вдруг?! – изумлялся он на офицерском совете армии. – На каком основании?! Деникин что – коронован, объявлен наследником престола или хотя бы его регентом? Или, может быть, он кем-то назначен премьер-министром?».

Однако Семёнов знал, что благородно негодовал Бакшеев лишь на совете. На самом же деле его, самого претендующего на роль вождя сибирского Белого движения, это буквально бесило: прежде всего, по какому праву и исходя из каких таких побуждений адмирал, уже пользующийся огромным авторитетом у правителей Антанты и белого воинства, вдруг решил передать «всю полноту власти», в общем-то, совершенно безвестному генералу Деникину? Ну, добро бы еще Петру Краснову, а то ведь… К тому ж коль принял прежде одну резолюцию, то почему вдруг на Восточной Окраине пораждает таким образом третьего правителя?

Однако все это уже в прошлом. От данного постановления их отделяют теперь многие годы «великого маньчжурского сидения».

– Что задумался энерал-казак? – подозрительно взглянул Семёнов на своего заместителя и тут же поманил рукой официанта, чтобы вновь заказать водки и телятины.

– Да так, о своём, о личном.

– Не о своём, и не о личном, в соболях-алмазах, – незло возразил генерал. – Опять что-то замышляешь? Впрочем, можешь не исповедоваться, и так знаю: нет для тебя большей радости в жизни, нежели в очередной раз заклеймить атамана как сладострастного властолюбца, в которые записал меня давным-давно, со дня появления указа «сибирского адмирала».

Бакшеев поневоле вздрогнул. Он давно слышал о способности главкома угадывать помыслы недругов своих, но на сей раз тот воистину поразил его своей прозорливостью. Хотя это не помешало комкору артистично возмутиться и начать оправдываться:

– У вас, ваше превосходительство, нет оснований именно так истолковывать…

Однако Семёнов бесцеремонно, словом и пренебрежительным жестом, прервал его:

– Заклеймил, энерал-казак, заклеймил, – окончательно перешел он на «ты», что всегда служило Бакшееву тревожной приметой. – Но ведь я и не отрицаю. Да, я люблю власть и стремлюсь к полководческой славе.

– Это уже никого не удивляет, – проворчал Бакшеев.

– Но чего бы я стоил, если бы к этому не стремился? Я создал эту армию. Благодаря мне она существует. Спасибо скажи, что ты, Бакшеев, все еще генерал, а не цивильная обмотка на сапоге пьяного маньчжура.

– Я попросил бы вас, господин главнокомандующий… – побагровел генерал-майор.

С извинениями атаман, как правило, не спешил. Никогда. Даже когда прекрасно осознавал, что неправ.

– Если собираешься возражать, энерал-казак, то давай, как подобает, по существу, а не бабьими эмоциями. Но подозреваю, что ответить тебе нечего… Да, так уж сабельно сложилось, что числимся мы посреди всей этой всемирной грызни, вроде как бы, в запасе.

– Тыловые, пьянствующие крысы – вот мы кто!

– Я бы выразился мягче: эдакая невостребованная пока армия резерва…

– Только, черт знает, чьего «резерва»: то ли германского вермахта, то ли квантунцев, – саркастически заметил Бакшеев.

– А то и европейского белого движения, вкупе с нарастающим движением власовцев, в соболях-алмазах.

– Эта неопределенность меня и раздражает, – примирительно обронил Бакшеев.

– Думаешь, меня, полководца, забытого богом войны, такая судьба радует? Вокруг нас – бои-сражения, миллионы погибших, а мы с тобой так и остаемся «энералами», не удостоенными, как говаривали в старину, «чести поля боя». И, по всей вероятности, так и дождемся конца, ни разу не сразившись ни с одним из вероятных противников. А следовательно, не познав ни славы Аустерлица, ни горечи Ватерлоо.

«Забытый богом войны полководец, – не без ехидства повторил про себя Бакшеев. Определение явно импонировало ему. – Пожалуй, так оно и есть. С той только поправкой, что и тебя самого тоже следует причислить к нему. А посему грош вам цена теперь обоим». Вслух же он произнес:

– Нет, атаман, я так не думаю. Лично я – нет. Но из этого не следует, что так не думают многие наши старшие офицеры.

– Коим и думать по этому поводу не положено, – стукнул кулаком по столу главком. – Кто конкретно?

– С вашего позволения, обойдемся без имен, – нервно помахал руками Бакшеев. – Важна суть: они считают, что как боевой атаман вы себя уже исчерпали и в этой войне вы уже «пас».

– Почему они так решили? – недоверчиво прищурился Семёнов.

Он и в самом деле не верил, что офицеры поставили на нем крест. Однако, считая эти «слухи» всего лишь домыслами Бакшеева, генерал всё же жаждал аргументов.

– Исходят из того, что свою «большую игру» в освободительном движении вы завершили вместе с Гражданской войной.

– Значит, как полководец я так и «полег» где-то на полях её сражений?

– В определенном смысле – да.

– И что же, по-вашему, уготовано такому главнокомандующему, если он все еще обладает полной властью? Рискнете поднять бунт? Решитесь на заговор против своего казачьего атамана? Выкладывай, энерал-казак, выкладывай!

– О бунте речи не идет.

– Пусть те, кто решится помышлять о нем, знают: даже до расстрела не снизойду. Как собак, перевешаю.

– О, нет, в жестокости расправы никто и не сомневается.

– А вдруг кто-то решил усомниться, в соболях-алмазах?! – все агрессивнее становился Семёнов, словно уже сейчас готов был подписывать приговоры, кто осмелился…

Бакшеев умышленно выдержал небольшую паузу, дабы позволить атаману немного поутихнуть. Он прекрасно помнил, как легко можно его «завести» и скольких усилий стоит потом охладить пыл.

Облегчало жизнь комкору только то, что, в общем-то, окончательно успокаивать главкома он и не собирался. В нём давно созрела готовность подсунуть батьке-атаману пяток имен «зарвавшихся» офицеров, то ли на жестокую промывку их мозгов, а то ли на скорую расправу. Бакшеев понимал: месть генерала нескольким своим подчинёнными, если, конечно, правильно её потом преподнести и истолковать, могла бы послужить той последней каплей в чаше терпения, которая и так уже давно переполнена. Единственное, чего при этом нужно опасаться – что этот очередной «бессмысленный кровавый русский бунт» может смести и его самого.

Но сложность заключалась не только в этом. Кемпейтай внимательно следила, чтобы в число наказуемых атаманом не попадали офицеры, когда-либо оказывавшие услуги то ли ей, то ли… разведке советской. Для тесно сотрудничающих с японской разведкой это было проявлением опеки. А что касается замеченных в связях с коммунистами, то японцы опасались, как бы семёновская контрразведка не поспешила с ликвидацией тех, кто мог бы дать им ценные сведения. К тому же они желали знать, насколько глубоко и по каким каналам проникают красные в белоказачьи ряды «маньчжурских станичников». Поэтому квантунцы с немыслимой дотошностью разбирались с каждым попавшим в немилость казачьим офицером.

Задевать сейчас японцев не стоило: они и так были раздражены упорством русских, и не имело значения, что в основном – военными успехами… Советов. К тому же Бакшеев никогда не исключал: и свои казачки в отместку за его доносы тоже в спину могут стрельнуть.

– Пока нет смысла особо волноваться, господин атаман, – рассудительно пошел он на попятную. – Вы же знаете: как только войско долго засиживается в казармах, начинается мелкая буза. А коли так, тут и моей плетки достаточно.

Семёнов подозрительно воззрился на комкора, оставил в покое графин с водкой, за который в очередной раз было взялся своей, словно в печи обожженной, пятерней, и нервно постучал костяшками обеих рук по краю стола.

– И все же… – хитровато прищурился он, максимально приближая свое полное, потное, увенчанное лысеющей макушкой, лицо, к собеседнику, – что они пророчат мне в этой офицерской, смею полагать, «бузе», в соболях-алмазах?

– В офицерской. А значит, самой опасной. Без поддержки командиров здесь, на чужбине, казачки голов не поднимают. Знают, мстить будут все: и свои, и японцы, и даже множество раз обиженные маньчжуры.

– Так что именно предрекают?

– Разное, – пожал плечами Бакшеев, чувствуя себя в роли мелкого эскадронного «стукача». Сейчас ему хотелось как можно скорее уйти от этой темы, как-то замять её. Однако атаман оставался непреклонным:

– Это не ответ, энерал-казак, – решительно помахал он вновь зажатым в кирпичную пятерню водочным графином.

– Что теперь вас ждет «дорога дальняя» по маршруту: Токио – Рим – Берлин и негромкая слава последнего провинциального вождя беляков Сибири, – с неожиданной для самого себя жестокостью сформулировал это предсказание командир Захинганского корпуса – единственного по-настоящему боеспособного соединения казачьей армии атамана Семёнова.

20

Генерал Бакшеев ожидал, что в ответ на угрозы «буянов» атаман лишь иронично ухмыльнется, однако тот по-прежнему оставался предельно собранным и серьезным.

У портьеры генеральской кабинки появились две юные маньчжурские особы, однако Семёнов, которому обычно очень трудно было отказать себе в удовольствии хотя бы полапать очередное «подношение» владельца ресторана, на сей раз с отвращением отмахнулся от них.

– Предвижу «последним вождем», – заявил он, – историки казачества все-таки будут считать генерала Краснова, в соболях-алмазах. Неминуемо наступит время, когда в центре Москвы будет стоять памятник русским казакам, сражающимся сейчас под знаменами СС, и на нем будут выбиты имена его самого, Шкуро и других[36]36
  Пророчество атамана Семёнова сбылось. В 1998 году, почти в центре Москвы, на Ленинградском проспекте, 75, на территории храма Всех Святых, был сооружен «памятник вождям Белого движения и казачьим атаманам», в том числе и воинам 15-го кавалерийского Русского казачьего корпуса СС, которым командовал этнический немец, группенфюрер (генерал-лейтенант) войск СС Гельмут фон Паннвиц. Сам фон Паннвиц воевал против России и в Первую, и во Вторую мировую войны, а части, вошедшие в 15-й русский кавалерийский корпус СС, зверствовали в Белоруссии, в Польше и в Югославии. На плите памятника кроме имени группенфюрера СС фон Паннвица выбиты также имена белоказачьих генералов – командиров этого корпуса: П. Краснова, С. Краснова, А. Шкуро, Г. Доманова и других, многие из которых были повешены после войны в Москве, по приговору Военной коллегии Верховного Суда СССР. Однако текст на памятнике гласит: «Воинам русского общевойскового союза, русского корпуса, казачьего стана, казакам 15-го кавалерийского корпуса, павшим за веру и Отечество». – Прим. авт.


[Закрыть]. Причем воздвигнут монумент, независимо от того, победит ли Белое движение в России или нет.

Молвив это, атаман наполнил рюмки «семёновской», как её называли уже и казаки, и японцы, водкой, и с напряжением уставился в командира корпуса.

– Полемично, атаман, – охотно принял вызов Бакшеев, радуясь освобождению от дальнейших пыткок по поводу зачинщиков «офицерской бузы». – В роли одного из основателей русского казачьего движения времен Второй мировой, – да, приемлю Краснова. К таковым, действительно, его можно будет отнести. Но не более.

– Отчего столь категорично?

– Потому что от реальных дел Петр Краснов давно отошел. Конечно, он все еще служит в рейхсминистерстве восточных территорий Германии, возглавляемом Розенбергом, и время от времени даже напяливает германский мундир. Однако факт остаётся фактом: по-настоящему в эту войну ему не пришлось командовать даже казачьим полком. И вряд ли уже представится такая возможность.

Лицо Семёнова заметно просветлело. Чувствовалось, он и сам не раз искал доводы, хотя бы теоретические, для уничтожения Краснова на своем пути.

Впрочем, порой у него появлялись и более основательные идеи. Например, с помощью Легионера вообще устранить Краснова физически. Затем прибыть в Берлин в ипостаси единственного лидера Белого движения и самолетами германской транспортной авиации перебросить в Сибирь, где советских войск сейчас очень мало, несколько тысяч диверсантов. Те, сметая все на своем пути, двигались бы в сторону Даурии, где в это время уже орудовала бы основная масса его казачьей армии.

После рейда ротмистра Курбатова атаман начинал вообще приходить к мысли, что оперировать на передовой огромными массами войск уже нецелесообразно. (Небольшие, хорошо подготовленные подразделения способны нанести значительно больший урон в живой силе и технике и притом понести значительно меньше потерь, нежели массы свежемобилизованных и наспех обученных крестьян и торговцев.)

Семёнов настойчиво требовал бы от фюрера объединить его движение с движением власовцев, а затем высадить два десанта в Заполярье – в устьях Оби и Лены. Освобождая из коммунистических концлагерей тысячи заключенных, а следовательно, обрастая людьми, эти десантные отряды создали бы там еще два очага повстанческого сопротивления. Превратить всю Сибирь в сплошную стену отпора коммунистам, – вот что он готов был предложить Гитлеру, а также Муссолини, Антонеску, Хорти и, конечно же, японскому императору Хирохито.

Даже самому Семёнову все эти прожекты порой казались фантастическими. Но они уже были стремлением к действию, чего японцы так опасались, консервируя его движение, армию и полководческие амбиции. Так что теперь Бакшеев привел именно те аргументы, с помощью которых пытался полемизировать со сторонниками своего главного конкурента, генерала Краснова, и сам атаман.

Хотя, в конечном итоге, этот «полуэссэсовец» Краснов – не в счет: министерский чиновник не может претендовать на лавры полководца, а значит, и на титул вождя. Таковы законы военного времени.

Из этических соображений, но также не может притязать на это и вчерашний красный генерал, любимец Сталина, коммунист-перебежчик Власов.

– Я тебе вот что скажу, энерал-казак, – доверительно исповедался главком, – как бы они там, на Западе, ни мудрили, а все сходится на том, что атаман Семёнов – уже сам по себе «история России», летопись белоказачьего движения, пусть даже и на закате его… Никто не сможет оспорить тот факт, что имя моё уже принадлежит летописям, по крайней мере, пяти государств: России, Японии, Китая, Маньчжурии и Монголии. Так что недругам придется смириться.

– Но ведь никто и не собирается умалять вашу личную роль в становлении общего дела в Сибири и на Дальнем Востоке.

– Еще как собирались! В том числе и ты, энерал-казак. – свою присказку атаман употреблял и с другими старшими офицерами, однако Бакшееву почему-то казалось, что выдумана она было главкомом специально для него. Он терпеть её не мог.

– Я в подобную полемику не вступаю, – заявил комкор.

– Готов поверить. В то же время скажу: есть способное помирить нас, в соболях-алмазах. Как заместитель главнокомандующего[37]37
  Генерал Бакшеев совмещал должность командира Захинганского казачьего корпуса с должностью заместителя верхглавкома. Но кроме этого он еще выполнял функции министра внутренних дел, то есть отвечал за наведение порядка на контролируемых войсками Семёнова территориях. Известно, что именно в его распоряжении находились специальные карательные казачьи дружины, подавлявшие мятежи, бунты и прочие выступления как в тылу войск, так и в самих войсках. В частности, особой жестокостью отличался карательный отряд под командованием некоего Фильшина, а также отдельные карательные сотни отряда генерала фон Тирбаха. – Прим. авт.


[Закрыть] ты, энерал-казак, давно принадлежишь к тем же анналам, что и я. Так спрашивается: чего мы с тобой не поделили?!

– Извините, господин генерал-лейтенант, но меня больше волнует судьба России, нежели мое место в ней.

– Все это похвально, в соболях-алмазах, – снисходительно молвил Семёнов. – Но если разобраться, то, создав такую армию, как наша, пусть даже и не воюющую, следует подумать не только о том, чтобы, в конце концов, мы стали принадлежать истории своей страны, но и о том, чтобы отныне сама её история принадлежала нам. Как тебе такой поворот общественной мысли, энерал-казак?

– Но видите ли… – пытался возразить Бакшеев, однако генерал резко прервал его:

– Поэтому прекрати рассказывать мне байки о всяком там казачьем неудовольствии да наводи порядок в войсках и на вверенной тебе штабом армии территории. Сабельно, твердой, кровавой рукой наводи! – потряс он перед лицом генерала своим багровым волосатым кулаком. – Иначе вынужден буду задаться вопросом: «А на своем ли ты месте, энерал-казак?! Способен ли ты наладить этот самый порядок в нашей Казачьей Семёнии?!»…

Бакшеев не испугался. Он знал, как главком тщательно собирал в своём особняке все, что имело хоть какое-то отношение к его собственной персоне. Человек, так рьяно заботящийся об увековечивании личного имени, по его мнению, вряд ли будет по-настоящему ввязываться в уже проигранную его могущественными союзниками войну. А значит, скорее всего, найдет себе приют где-нибудь в Западной Европе.

Приходя к такому выводу, он всякий раз вспоминал о полковнике Курбатове и поручике фон Тирбахе, подозревая, что сейчас они как раз и готовят базу для появления в Европе своего покровителя. Причем появления вместе с архивом армии, её казной и всем прочим, дающим возможность безбедственно трудиться над своими полководческими мемуарами.

Но стоит ли в таком случае ждать, пока атаман сбежит со всеми атрибутами армии и с властью, данной ему еще Колчаком? Не лучше ли свергнуть его прямо сейчас и то ли казнить, то ли отпустить с богом, но уже в качестве отставного и разжалованного, а значит, безопасного и совершенно никому не нужного в Европе?

Задаваясь этим вопросом, генерал Бакшеев всякий раз останавливался на мысли, что Семёнова следует отстранить от командования, и сделать это нужно немедленно. Вот только на этой стадии своего бунта он и застревал, ни разу не сумев продумать хоть какой-нибудь более или менее действенный путь смещения. Слишком узким для такого оказывался его мозг.