Текст книги "Сочельник"

Болеслав Прус
СОЧЕЛЬНИК

Когда я принес к себе в комнату какой-то, между нами говоря, совсем неказистый пирог, приобретенный на собственные (в поте лица заработанные) тридцать копеек, когда я собственными руками затопил печку и собственными щипцами наложил уголь в собственный пузатый самовар, я почувствовал себя, должен признаться, довольно глупо.

Что за черт! Я, такой порядочный и достойный человек, я – опора и сотрудник стольких периодических изданий, я, у которого здесь родные, там друзья, тут сваты, – буду в этот вечер один как перст, когда самый последний из разносчиков «Курьера» веселится в семейном кругу…

Э, скверно!

По правде говоря, вчера я таки клюнул маленько, но то, что было вчера, не может удовлетворить сегодня. Я не голоден, мне не холодно, но мне хочется видеть сейчас рядом с собой веселое человеческое лицо, которое изгнало бы из моих роскошных апартаментов скуку и дурное настроение.

Я чувствую, что зол на весь мир. Будь я в силах, я растер бы луну в нюхательный табак, остановил бы бег земли лет на сто, а солнце так заморозил, что оно бы у меня и не пискнуло. Но сделать это невозможно, и я ударяю табуретом о пол так, что ножки разлетаются во все стороны. Валентия, когда он явится с поздравлениями, я встречу с кислым лицом, а против хозяина начну процесс за то, что он не освободил мне до сих пор подвала.

– Как поживаешь, недотепа?

– Однако…

Я оглядываюсь… Позади меня какая-то дама. Чепец с желтым бантом и тюлевым рюшем, от ватного салопа несет рыбой, как от торговки сельдями, в одном кармане – маковник, в другом – паяц, а под мышкой какой-то оловянный снаряд с деревянной ручкой… А талия у этой дамы! В три обхвата… платите мне по шесть грошей за строку, если вру!

– Ну! и чего ты на меня глаза пялишь? – провизжала дама.

– С кем имею честь?.. Не с пани ли Люциной?

Я назвал первое попавшееся имя, которое, как мне казалось, больше всего соответствовало внешности, соединявшей в себе незаурядную энергию с необыкновенной деловитостью.

– Ты что, с ума спятил?.. Какая Люцина?.. Не Люцина, а Ви… ги… лия!..[1]1
  Вигилия (Wigilia) – сочельник (польск.)


[Закрыть] Понимаешь?

– Вигилия?.. Красивое имя, честное слово. Будьте же, милостивая пани, так добры…

– Почему ты называешь меня пани, глупец этакий… разве ты не видишь, что я дух?

– Дух?.. Но Вигилия – это… как будто особа женского пола.

– У духов нет пола…

– В самом деле? Разве?..

– Ну-ну! Хватит! Одевайся и пойдем, мне некогда с тобой любезничать.

Допуская, что руки дамы такой корпуленции могут в случае надобности двигаться с той же стремительностью, как и язык, я не мешкая натянул шубу на плечи и шапку на уши. Через несколько минут мы были уже на улице.

– Дальше, милостивая государыня, я не пойду, – объявил я своей спутнице, ухватившись обеими руками за перила покрытой коврами лестницы. – Дальше я ни шагу, ибо если кто-нибудь нас увидит, то… Сами понимаете!

– Я призрак! – прошептала дама, положив жирную руку на хрустальную дверную ручку. – Мне ничего не сделают, ну, а ты – ты как-нибудь вывернешься… Наконец, за тебя поручатся редакторы!

Она толкнула дверь, затем меня в дверь, и мы очутились в передней.

Господи помилуй! Какие гостиные, какая мебель, какое освещение!.. Пышная фигура моей спутницы с необыкновенной отчетливостью отражается в паркете. Ковер на столе, ковер под столом, бархат на диване… На мраморных тумбах стоят урны и длинногорлые этрусские вазы, кресла такие, что в самом худшем из них наслаждение сидеть даже тогда, когда вам снимают голову с плеч. А портьеры!.. А золотые кисти, тяжелые, как смертный грех!

Я вздохнул:

– Боже мой! Вот бы мне, бедняку, праздновать сочельник в этакой гостиной.

– Погляди! – прошептала моя спутница.

Я просунул голову между рукой и талией моей спутницы и, заслонившись портьерой, смотрел.

В гостиной было двое: молодая красивая блондинка (просто конфетка – скажу я вам) в длинном платье и какой-то столь же худой, как и скучающий, щеголь, который сидел на диване, поминутно перекладывая ноги с колена на колено и прочесывая пальцами довольно жидкие бакенбарды.

– Ты все же уходишь, Кароль? – спросила блондинка голосом, который пронзил мое сердце, как игла обойщика матрац.

– Я останусь, Анеля, если только… – отозвался я.

– Да тише, ты-ы… – пробурчала Вигилия, бесцеремонно прижимая мою голову к своей подбитой ватой талии.

– Мне необходимо пойти, душечка, честное слово, – соизволил наконец ответить щеголь, снова перекладывая ногу на ногу.

– И ты оставляешь меня одну даже в такой день, Кароль?

Голос блондинки просверлил мне лопатку и застрял где-то в шубе.

– Предрассудки! Сентименты! – зевнул щеголь.

– Ты совсем не думаешь обо мне.

– Тебе только так кажется, мой ангел, – ответил щеголь, поднимаясь. – Если бы я о тебе не думал и не соблюдал старых обычаев, я не купил бы тебе к рождеству гарнитур за триста пятнадцать рублей с полтиной, считая извозчика. Ну, будь здорова.

Сказав это, он наклонился к прелестной даме в длинном платье, поцеловал цветок, приколотый к ее волосам, и вышел.

В это мгновенье в противоположной двери появился лакей во фраке.

– Кутья на столе…

– Можете есть, – ответила блондинка, прикрывая платком лицо.

– А вы, милостивая пани, не сядете за рождественский стол?

– С кем же?

– Со мн… – вырвалось у меня.

– Молчи! – пробурчала старуха, выпроваживая меня на лестницу.

О блондинка, блондинка! Если бы ты знала, как горячо билось для тебя чье-то сердце по другую сторону нарядной портьеры.

Мы снова остановились, на этот раз у желтого, одноэтажного, покосившегося домика, покрытого старой дранкой; при виде его, сам не знаю почему, мне припомнилась народная песенка:

 
Домик низенький…
и т.д.
 

Вигилия прислонилась к оконному косяку, я стоял рядом с ней. Боже, эти люди не знают даже, что такое двойные рамы, и вряд ли их защищает от холода эта кисейная занавеска и большая закопченная печь, в которой тлела горсточка углей.

Посреди комнаты стол, покрытый белой, недостаточно длинной скатертью, вокруг стулья: один обитый, второй деревянный, и простая табуретка. В одном углу – топчан, в другом – детская кровать с сеткой, когда-то покрытая лаком, между ними дверь в альков – вот и все.

В комнате три человека: слепой старик, очень бледная женщина и девочка в траурном платьице.

– Папочка, уже звезды взошли, сядем за стол, – сказала женщина.

– А что ваша милость соизволит подать сегодня? – спросил старик.

– Борщ есть, дедушка, селедка и клецки, – вот! – ответила девочка.

– Ого-го! Настоящий бал!

Женщина тем временем принесла просвирки; отломили по кусочку и приложились.

– Папочка, – сказала снова хозяйка, – вот тебе шарф к рождеству, теплее будет.

– А я, дедушка, подарю тебе пачку табаку.

– Ах ты девочка моя, Ганя дорогая! – воскликнул старик, стараясь нащупать руками голову внучки. – Я-то табаку не нюхал, чтобы тебе вот эту куколку подарить, а ты мне табак припасла, наверно из завтраков своих откладывала?

И он вытащил из-за пазухи дешевенькую куклу в розовом платье.

– Какая красивая! – восторгалась девочка.

– А тебе, Касюня, я тоже шарфик купил… Хорош? И он протянул женщине вязаный платок.

– Красный, папочка…

– А, чтоб им! – заворчал старик. – Сказали, что черный.

Кто-то постучался в дверь.

– Войдите, пожалуйста! Кто там?

На пороге появился широкоплечий здоровяк в тулупе.

– Это я, сосед (кобыла меня залягай!..)… Да будет благословен…

– Пан Войцех! – воскликнула женщина. – Во веки веков…

– Просвиркой угости, Ганя, – сказал старик, протягивая руку.

– Я, с вашего позволения, пришел просить вас к нам на сочельник. И старуха моя, с вашего позволения, и Зося, и все остальные (чтоб у меня ось лопнула в пути, если вру), все скопом просим вас. Вот как!

Закончив свою речь, он сплюнул сквозь зубы.

– Но, пан Войцех, мы не смеем вас стеснять…

– Ни к чему это вы! (Чтоб мне сапом заболеть!) Я без вас не уйду.

– Мы всегда дома… – робко пробовала возражать женщина.

– Дома, дома – ну и что из того? Пусть меня заставят евреям воду возить, если вас тут кто-нибудь держит на привязи. Ну же!

Невозможно было дольше сопротивляться такому идущему от чистого сердца приглашению. Старик взял дочь под руку, внучку за руку, и они вышли.

Во дворе шествие столкнулось с нами.

– Да благословит вас бог! – крикнула Вигилия.

– Господь воздаст вам, – ответил пан Войцех, внимательно приглядываясь к нам. – Нищие какие-то, – добавил он немного погодя. – Пойдемте же и вы с нами (задави меня телега), подкрепитесь немного.

Вигилия последовала за ним с нескрываемой радостью, а я за ней с отчаянием в сердце, так как приглашение это чертовски поколебало веру, которую мне внушали моя шуба и шапка.

Не успели мы войти, как нас гурьбой окружили люди.

– А что? – кричал торжествующий Войцех. – Не говорил я (чтоб мне из пекла носа не высунуть), что господа не побрезгуют нами.

– Ганя!.. Ганя… – визжали дети всех возможных возрастов.

– Ганя! У меня для тебя есть позолоченные орехи.

– А y меня лошадка…

– Ганя… А у меня…

– Постойте, люди добрые, у порога, – сказала нам пани Войцехова, дама с красным носом и впалыми щеками.

– А это, – обратился Войцех к гостям, – это пан Владислав.

– Владислав Дратевка! – важно представился прилизанный юноша в светлой куртке и юфтяных сапогах.

– За моей Зоськой ухаживает, – добавил пан Войцех.

Кругленькая девушка, которую назвали Зосей, сделалась красной, как свекла.

– Милости просим к столу, – приглашала хозяйка.

Когда старшие уселись, а вслед за ними примостились кое-как у стола и дети, пан Войцех начал:

– Благослови, господи боже, нас и эти дары…

– Мамуня!.. Стах все ушки вылавливает из моего борща…

– Замолчи, Франек, не то как тресну! Благослови, господи боже…

– Ванда, не толкайся! – закричал еще кто-то из детей.

Пану Войцеху с большим трудом удалось окончить начатую молитву, для чего потребовалось предварительно оттаскать за волосы две-три детских головки. Наконец принялись за еду; дали и нам, дали и кудлатой собачке, которая, поджав хвост и насторожив ухо, не спускала глаз со стола.

– Как жаль, – сказал пан Владислав, блестящий Зосин поклонник, – что мастер не отпустил меня пораньше.

– Почему? – спросила панна Зося.

– Я бы вам мак растер!..

– Да вы бы не справились.

– Могу хоть сейчас попробовать, – ответил всегда готовый к услугам кавалер.

– Мамуня. Стах…

– Замолчите, чертенята! – прикрикнул хозяин.

Когда ужин, который был уничтожен с достойной внимания быстротой, подходил к концу, пан Войцех сплюнул на середину комнаты и завел разговор:

– На свете все-то хуже становится, разрази меня гром! Налей, Зося, пану…

– Святая истина, – ответил старик.

– В мои времена, скажу я вам, елки были такие, что лезь на них без всякого, а теперь (провалиться мне на первом мосту) – не толще кнутовища.

– В одном отношении стало хуже, а в другом во сто раз лучше, – уверял пан Владислав.

– Ни в каком не лучше.

– Что это вы, пан Войцех, околесицу несете…

– Ни в каком, говорю, а кто мне тут будет другое доказывать…

– Кхе!.. Кхе!.. Кхе!.. – закашлялся кто-то из детей.

– Матерь божия!.. – закричала Войцехова. – Франек подавился!

– Дай ему по спине… Вот так!..

Отпрыск рода войцеховского был спасен, к великой радости пана Владислава, который оживленно всем разъяснял, что, попади кость в глотку, немедленно был бы «капут».

– Насколько времена переменились к худшему, скажу я вам, лучше всего видишь по лошадям, – продолжал хозяин. – Лет двадцать назад у меня на каждого ребенка приходилось по две лошади, потом по одной, а теперь пара на троих… Чтоб у меня ось лопнула, если вру!

– А разве вам от этого хуже?

– Да ведь только пара на троих, говорю я.

После этих слов пан Войцех задумался, сплюнул прямо в печку и крикнул:

– Баста, моя панна!

Приняв это восклицание за сигнал к отбытию, я подтолкну

...

конец ознакомительного фрагмента