Текст книги "Дворец и лачуга"

Болеслав Прус
ДВОРЕЦ И ЛАЧУГА

Глава первая,
в которой читатель знакомится с большой трубкой в не слишком больших палатах

Есть острова средь моря, есть оазисы средь пустынь, и есть тихие районы средь шумного города.

Такие безлюдья иногда расположены рядом с главными улицами, иногда составляют как бы их продолжение. Чтобы найти их, достаточно свернуть с какой-нибудь главной артерии движения и грохота – направо или налево. И уже через несколько минут гладкий асфальтовый тротуар становится неровной мостовой, мостовая превращается в пыльную дорогу, городской водосток в тропинку или придорожный ров.

Многоэтажные дома уступают место желтым, розовым, оранжевым и темным домикам, крытым обветшавшей дранкой, или заборам из старых досок. Еще дальше можно увидеть пошатнувшиеся от старости голубятни, колодцы с журавлями, доисторические масляные фонари, грядки капустных головок и деревья, силящиеся покрыться листвой и давать плоды.

В таких районах толстяк, едущий на обшарпанном извозчике, держится миллионером, осматривающим продающиеся земельные участки, а фельдшерский ученик в зеленом галстуке и отглаженной шляпе норовит сойти за банковского служащего. Здесь молодые женщины не улыбаются мимолетно на ходу, так как некому восхищаться их белыми зубами; мужчины тащатся как черепахи, ежеминутно готовые остановиться и глазеть даже на худую клячу с острой спиной, которая, прикрыв глаза, меланхолически щиплет чахоточную травку.

Вокруг этой пустыни возвышаются высокие фабричные трубы, черные или вишнево-красные крыши и острые башни костелов; вокруг кипит жизнь, слышен гомон людских голосов, грохот телег, колокольный звон или свист паровозов. Но здесь тишина. Сюда редко заглядывает точильщик со своим издающим пронзительный визг станком и еще реже шарманщик со своим астматическим инструментом. Ни один баритон не ревет здесь: «Каменного угля!» – и ни один дискант не верещит: «Угля самоварного!» – и лишь время от времени оборванный еврей из Поцеёва бормочет себе под нос: «Хандель, хандель!» – поскорей удирая в более цивилизованные места.

Люди добрые живут здесь без церемоний. В будние дни, укрывшись за заборами, доят своих коров, скликают поросят или выделывают на пользу ближним гробы и бочки; в воскресенье же в цветных жилетках и ночных кофточках усаживаются на лавках, поставленных вдоль домов, и переговариваются через садики с соседями. Их дети между тем играют посреди улицы в палочки, обливают друг друга водой или швыряют в редких прохожих камнями, в зависимости от обстоятельств и настроения.

Вот в такой-то части города, среди разноцветных лачужек, покосившихся сараев, неряшливо содержимых огородов и покрытых мусором площадей, возвышалось бледно-зеленое трехэтажное здание, именуемое состоятельным хозяином и бедными соседями – дворцом. Однако интересы истины заставляют нас признаться, что этот дворец был самым обыкновенным каменным особняком с небольшим огородом и насосом во дворе, с садом позади двора, шестью трубами и двумя громоотводами на крыше, с двумя огромными камнями по сторонам ворот и гипсовым изображением бараньей головы над воротами.

Вот и все, что можно сказать о «дворце», где сквозь два открытые в бельэтаже окна прохожий мог наблюдать такую сцену:

– Вандзя! Вандзюня!.. Вандочка!.. – с перерывами звал басистый голос, выдающий сильную усталость.

Одновременно в комнате мелькнула лысина, затем желтые нанковые панталоны, за ними пара цветных носков и раздался глухой грохот, словно от падения.

– Вандзюня-а-а! – повторил голос с такой странной интонацией, будто на издающем его горле пробовали крепость веревок.

– Слушаю, дедушка! – ответил из глубины квартиры девичий голосок.

Лысина, нанковые панталоны и цветные носки снова несколько раз мелькнули в окне, после чего снова раздался грохот.

– Дай-ка мне, котик, четверг! – простонало лицо, именуемое дедушкой.

– А табак у вас, дедушка, есть?

На этот раз нанковые панталоны и носки образовали в окне фигуру, похожую на вилы, после чего последовало падение, более тяжелое, чем раньше.

– А… здорово! Янек, Янек!.. налей-ка воды в душ!.. А, чтоб тебе, какая ты рассеянная, Вандочка!

– Почему, дедушка? – спросила девочка.

– Как же почему? Я велел четверг, а ты принесла пятницу. Четверг же вишневый с заостренным янтарем! Как не стыдно! О-о-о! Здорово!

– Да, да, вам, дедушка, кажется, что здорово, а я вечно боюсь, как бы чего худого не случилось… Такой толстый, а так кувыркаетесь!

– Толстый, говоришь? Ну, раз я такой толстый, так берись же ты, тонкая, за кольца и валяй!..

– Ну, дедушка!..

– Валяй, говорю!..

– Но, дедушка… мое платье!

– Валяй, ты тоненькая, валяй!..

После этих слов в окне мелькнули золотистые локоны, за ними башмачки, раздались два взрыва смеха – басом и сопрано, затем беготня и… тишина. Лишь несколько минут спустя в окне показалась огромная пенковая трубка, водруженная на невероятно длинный чубук, а за ними узорчатый шлафрок, шапочка с золотой кистью и лицо, цветом и очертаниями напоминающее редиску небывалых размеров. Еще мгновение, и все эти детали, принадлежащие, по-видимому, одному владельцу, исчезли в густом тумане благовонного дыма.

– Вандзя!.. Вандочка!.. – начал снова румяный старичок.

– Слушаю, дедушка!

Легкое дуновение разорвало клубы дыма, среди которых, как в облаке, появилось белое и румяное личико, большие сапфировые глаза и золотистые кольца волос пятнадцатилетней девочки.

Одновременно из-за заборов вышел на улицу высокий, согбенный старик в длинном сюртуке и в большой теплой шапке и, опираясь на палку с загнутым концом, медленно пошел по той стороне дороги, что примыкала к особняку.

– А, шалунья, а, негодница!.. – говорил сидящий в окне обладатель пенковой трубки, – так ты дедушку толстяком обзываешь, а? Проси сейчас прощения!

– Ну, прошу прощения, дедушка, пожалуйста, прости, только… дедушка даст канарейке семени?

– Дам, только поцелуй…

Раздался звук поцелуя.

– А гороху голубкам дедушка даст?

– Дам, только поцелуй.

Раздался второй и третий поцелуй, и оба столь громкие, что старый прохожий даже приостановился, прислушиваясь, под самым окном.

– А гречневой крупы моим курочкам дедушка даст? Даст?

– Отчего не дать? Только поцелуй…

– Курам, – шепнул старик на улице. – У Костуси были куры, но подохли!..

– А сливок Азорке дедушка позволит дать?

– О! Это уж прихоти!.. – возмутился дедушка. – Вот уж этого не дам, не дам!

– Дай, дедушка, сливок Азорке, – просила девочка, обнимая руками его шею.

– Моя Элюня, мое дитятко, уже так давно не пила сливок! – прошептал старик под окном.

– Дай, дедушка, Азорке… он так плохо выглядит! – кричала девочка, все крепче обнимая и все крепче целуя дедушку, который отбивался, размахивал чубуком и вообще притворялся страшно возмущенным.

– Моя Элюня… такая маленькая… так плохо выглядит и кашляет, – пробормотал старик на улице.

И в тот же момент почувствовал, как что-то упало ему на голову: он поднял руку и обнаружил на своей шапке огромную, еще горячую пенковую трубку.

– Спасите! – закричал дедушка из бельэтажа, – пропала моя трубка!

И высунулся из окна столь энергично, словно намерен был вместе с вишневым чубуком, узорчатым шлафроком и вышитой шапочкой разбиться о ту же мостовую, на которую низринулась его любимая вещь.

– Здесь трубка, здесь! – отозвался старик снизу, показывая неповрежденную трубку.

– Моя трубка цела!.. Вандзя!.. Смотри, жива и здорова… упала и не разбилась! Этот господин так любезен; Вандзя, пригласи господина, приведи господина с моей трубкой, – говорил с лихорадочной поспешностью проворный старичок.

Девочка быстро сбежала вниз и, сопровождая каждое слово книксенами, пригласила незнакомца наверх.

– Это пустяки!.. Пустяки… – шептал смущенный старик. – Очень приятно… Не за что!

– Вандзюлька! Вандочка! Не пускай господина, зови к нам; а если сам не пойдет, принеси его! – командовал из окна порывистый дедушка.

Трудно было сопротивляться столь решительно сформулированному приглашению; не удивительно, что бедный старик и миленькая девочка, обменявшись еще несколькими поклонами, вошли наконец в ворота.

Убедившись, что его желание исполнено, дедушка отступил от окна и вошел в зал, чтобы принять там гостя с надлежащими почестями.

В первый момент он сел в кресло, однако оно ему, видимо, показалось неудобным, ибо он тотчас перебрался на диван, с него на стул, а посидев на нем секунды три – снова вернулся в комнату, где были открыты окна.

Глядя на эти эволюции, самый незоркий наблюдатель мог бы без труда обнаружить, что у круглого, румяного и непоседливого старичка весьма короткие ноги и что заостренный янтарь вишневого чубука гораздо дальше отстоит от земли, чем лысая голова и вышитая шапочка подвижного курильщика.

Дверь зала скрипнула, и в ней показался гость в сопровождении Вандзи, которая перебрасывала с ладошки на ладошку еще горячую трубку и дула на нее, строя забавные гримаски. Пришедший старик приостановился в дверях, застенчиво оглянул квартиру и, увидев в боковых дверях край узорчатого шлафрока и изрядный кусок вишневого чубука, неловко поклонился.

– Просим, просим! Спаситель, благодетель! – кричал пузатенький хозяин, семеня навстречу гостю. – Моя почтеннейшая четверговая и погаснуть не успела! – прибавил он, принимая из рук внучки огромную трубку и водружая ее на чубук, который тотчас же принялся сосать.

Пришедший бедняк смущался все больше.

– Ах, правда, имею честь представиться. Это вот я, старый Клеменс Пёлунович, а это моя внучка, Ванда Цецилия Пёлунович, – говорил дедушка, особо подчеркивая фамилию девочки.

– А я Гофф, Фридерик Гофф, – ответил гость.

– Очень приятно! – говорил хозяин. – Прошу вас присесть. Вандзюня, посади гостя в кресло.

И это поручение, с непрерывными приседаниями, было выполнено.

– Гей! Янек! Налей-ка там воды в душ. Вандзюлька, займи гостя. Чистая совесть, любезный мой господин Гофф, душ и гимнастика – вот первейшие условия счастья на земле. Простите, но я принужден на минуту выйти, так как слишком взволнован: моя трубка упала вниз и даже не погасла!.. Янек! Воды!

Сказав это, старичок убежал в свою комнату и запер за собой дверь. Одновременно с другой стороны туда вошел кто-то еще, вероятно Янек с требуемой водой. В зале остались Вандзя и гость, беспокойно ерзающий в кресле.

– Вы, наверно, не из наших краев? – начала разговор девочка.

– Отчего же, я здешний, – ответил Гофф.

– Что? Что? – спрашивал дедушка из другой комнаты, откуда доносились отзвуки гидравлических процедур.

– Этот господин говорит, что он из наших краев, – ответила девочка, на полтона повышая голос. – И далеко вы, сударь, живете? – прибавила она.

– А вон там, по другую сторону улицы. Вон тот участок, что отсюда виден, а на нем домик… это мои.

– Вон тот оранжевый?

– Да-да.

– Дедушка! Этот господин живет в том оранжевом домике, что виден из окна.

– Подумать только! – удивлялся в другой комнате дедушка.

– А пруд рядом тоже ваш?

– Мой.

– И рыбки там есть?

– Вот уж, право, не знаю! – ответил смущенный гость.

– Что? Что? Вандзюлька? – спросил дедушка.

– Этот господин говорит, дедушка, что не знает, есть ли рыбки в пруде.

– Смотри-ка! – воскликнул дедушка, продолжая свои водные упражнения.

Гость сидел как на иголках.

– Вам у нас скучно!

– Мне, собственно, некогда… то есть…

– Дедушка, господин хочет уйти!

– А ты не позволяй, не позволяй, дитя! Я сию минуту к вашим услугам. Вот и я!

Одновременно таинственная дверь распахнулась, и на пороге появился дедушка, еще более оживленный, чем раньше.

– Неужели вы, сударь, в самом деле хотите бежать?

– Я принужден… то есть… – ответил гость, поднимаясь с кресла.

– Быть того не может, чтобы вы ушли, не познакомившись с талантами моей Вандзи. Вандзюня, берись за кольца и кувыркайся!

– Но, дедушка!

Лишь теперь Гофф заметил, что в соседней комнате прикреплены к потолку два толстые шнура с большими кольцами, к которым дедушка насильно подвел внучку.

– Ну, Вандзюня… раз! два!.. Кувырк вперед!

Покраснев, как вишня, девчурка кувыркнулась вперед и хотела убежать, но дед задержал ее новой командой:

– Кувырк назад!.. раз! два!

– Ах, бог мой! – улыбнулся Гофф, которого оригинальное семейство начинало интересовать.

– А теперь я! – сказал дедушка, быстро сбрасывая шапочку и шлафрок и хватаясь руками за кольца. – Вот как надо кувыркаться, вот как надо кувыркаться! Раз! Два! Раз! Два!

– Боже мой, боже мой!.. – восклицал развеселившийся гость, глядя на нового знакомого, который, кувыркаясь, становился похож на клубок разноцветных ниток.

– О! Здорово! – вздохнул дедушка, тяжело становясь на пол и отирая пот со лба. – Кровь, господин Гофф, следует разогревать и разгонять по всему телу, не то… она свернется. Вандзюлька! Сыграй теперь гостю на рояле. Раз, два! Все, что умеешь.

Доброе дитя, не медля ни минуты, принялось играть, а дедушка между тем допрашивал гостя:

– Этот оранжевый домик, он ваш?

– Да, мой.

– А гимнастика у вас есть?

– Нет.

– У… это жаль! А душ у вас есть?

– Нет, нету.

– Жаль! Душ – это совершеннейшая машина под солнцем.

Гость вдруг выпрямился, глаза его сверкнули, на лице появилась краска.

– Самой совершенной машины еще нет, но она будет. Да, будет! Я двадцать лет работаю над ней…

– Над душем? – спросил изумленный хозяин.

– Над машиной, которая заменит локомотивы, мельницы и… все… все!..

Говоря это, он весь дрожал.

– Какая же это машина? – спросил дедушка, попятившись.

– Простая, почтеннейший, самая простая! Несколько колес и несколько винтов… Чем крепче завинтить, тем быстрей она пойдет, тем больше сработает – без воды, без угля… Это сокровище, почтеннейший… Это спасение человечества!

– И вы изобрели эту машину?

– Я… да, я! Ах… сколько я выстрадал, сколько я наработался, прежде чем изобрел последнее колесо без оси. Но теперь уже изобрел.

– И машина работает?

– Еще нет, потому что части неточно пригнаны и недостает последнего колеса. Но скоро… Еще несколько дней – и я отдам людям мое изобретение. Пусть пользуются!

– Сударь! – сказал дедушка, снимая шапку. – Благодарю господа, что он привел вас ко мне. Это огромное удовольствие думать, что человек, который спас мою трубку, такой знаменитый изобретатель и работает ради общего блага.

– Я как раз хочу идти за колесиком! – прервал Гофф.

– Идите, сударь! Идите… и разрешите приветствовать вас в этом доме. Быть может, я и мои друзья поможем вам в осуществлении ваших намерений.

Бедный гость был глубоко тронут и, взяв доброго дедушку за руку, со слезами ответил:

– Да благословит вас бог за обещание. Сейчас мне ничего не надо, кроме доброго слова. Люди называют меня сумасшедшим… так вот… Но когда я закончу мою машину, окажите мне протекцию, господа… Ведь это не ради меня, я уже одной ногой стою в могиле!

И, сильно потрясши руку хозяина, прибавил:

– Я должен идти за колесиком.

– Вандзюлька! – закричал дедушка играющей внучке. – Довольно! Попрощайся с господином Гоффом. Господин Гофф великий изобретатель. Он идет за колесиком!..

С этими словами и со всяческими знаками благоговейного уважения он проводил до дверей своего гостя, который покинул его квартиру с лихорадочной поспешностью, не оглядываясь и не отвечая на поклоны.

Но простодушный дедушка не обращал внимания на подобные мелочи, ибо в этот момент его обычный энтузиазм достиг вершины.

– Сокровище! Чтобы мне так спасения души дождаться, я нашел сокровище! Изобретатель удивительной машины, благодетель человечества в моем доме! Ну и задам же я им на сессии перцу!

 
Майн либер Аугустин,
Без трубки мы грустим…
Тра-ля-ля! Тра-ля-ля!
 

Распевая, старичок подобрал полы шлафрока и стал танцевать по залу, то один, то вместе с внучкой, которая, привыкнув к таким взрывам, веселым серебряным голоском вторила деду:

 
Майн либер Аугустин,
Без трубки мы грустим!
Тра-ля-ля! Тра-ля-ля!
 

Дуэт вскоре превратился в трио и квартет, так как в это мгновение канарейка, словно позавидовав пению девочки, принялась свистать во весь голос, и одновременно в зал вбежала, правда, молодая еще, но очень жирная собачонка, которая усилила общее веселье визгливым лаем и неуклюжими прыжками.

Глава вторая,
предназначенная для развлечения дам, скучающих от безделья

Когда тридцать лет тому назад Фридерик Гофф привел в свой дом молодую жену, там все было по-иному. Правда, как и теперь, на улице весной была грязь, а летом пыль, но в огороде зеленели деревья и овощи, в коровнике мычали коровы, на пруду плавали утки и гуси, а в одной половине нового дома с восхода и до захода солнца раздавался стук молотков, скрежетание пил и столярных инструментов.

Теперь пруд высох, обратившись в болото; от веселого, опрятного огорода остался лишь пустырь, а среди него несколько высохших деревьев. Хозяйственные строения исчезли, в мастерской уже много лет не открывали трухлявых дверей и рам, а дом покосился и врос в землю, которая поглощает не только людей.

У каждой раны на этом памятнике минувшего счастья была своя история. Печную трубу два года назад разбило молнией, верхушка крыши прогнулась под тяжестью последнего снега, а скат сломался под ногами скверного мальчишки, который ловил здесь воробьев. Из полусорванных, трухлявых рам неизвестный злоумышленник повытаскивал шпингалеты; штукатурку посередине стены пробил головой какой-то пьяница, и он же, обидевшись на это, поразбивал затем и стекла в окнах, замененные сейчас дощечками. И, наконец, так как почва со стороны сада была мягче, дом весь накренился назад, раскорячился и выглядел так, словно намерен был вот-вот перескочить на другую сторону немощеной улицы.

Более разрушенная и поэтому запертая половина дома похожа была на мертвецкую, от которой жилые комнаты были отделены сквозными сенями.

Этих комнат было две, одна за другой и в каждой по два окна – с улицы и со двора. В первой стояла печь, старый шкаф, кровать за ширмой, несколько стульев, скамья и швейная машина; кроме того, у входных дверей висела кропильница с распятием. Во второй комнате стоял топчан с постелью, сундук, хромоногий стол с табуреткой, всякая металлическая и деревянная рухлядь загадочных очертаний, токарный станок, на котором Гофф вот уже двадцать лет заканчивал свою машину, и, наконец, старые стенные часы, медленно отбивающие свое: так-так-так-так…

В день, когда начинается наше повествование, около шести часов вечера три человека сидели в первой комнате описанного нами дома: Гофф, его дочь Констанция и ее девочка лет двух-трех, Элюня.

Разительно похожи были друг на друга девочка и мать. Те же светлые волосы, те же большие серые впалые глаза, истощенные болезненные лица, наконец одинаковое платье, изношенное и черное, которое мать носила уже несколько лет, а дитя бессменно.

Больная женщина шила что-то на руках, больное дитя, сидя у открытого окна, играло выброшенным колесиком машины, а старик монотонным голосом читал библию:

– «Был человек в земле Уц, имя его Иов; и был человек этот непорочен, справедлив и богобоязнен и удалялся от зла».

Старик умолк и глянул в окно. Зеленый тростник колыхался на болотце, от дуновения ветра вздрагивали сухие ветки мертвых деревьев, а по небу медленно ползли продолговатые белые облака.

Гофф продолжал:

– «И родились у него семь сыновей и три дочери».

На пустой участок опустилось несколько воробьев, которые искали между камешками зерен и кричали: чирик! чирик! – на что лягушки из болота отвечали им: ква-ква-ква! К этим звукам присоединилось доносящееся издали кудахтанье курицы, сзывающей цыплят.

– «Сыновья его сходились, делая пиры, каждый в своем доме в свой день и посылали и приглашали трех сестер своих есть и пить с ними».

Гофф отодвинул книгу, оперся головой на руку и пробормотал:

– У меня уже нет сыновей, а моя дочь…

– Отец! – шепнула бледная женщина, с тревогой глядя в лицо отца.

– Дочь и дитя, обе больные, голодные. Да, но где же мне взять? Ах! Беда!

– Бедя! – повторила играющая крошка.

«Так-так-так-так!» – бездумно поддакивали часы из другой комнаты.

Женщина опустила руки.

– Лучше всего быть воробьем, – бормотал старик. – Воробей улетает прочь от пустых закромов, но человеку никуда не деться от своего несчастья… о нет! Воробьята щебечут по целым дням, а мои дети кашляют… Нет, не справиться мне…

– Батюшка! Родной мой батюшка! Не говорите же так! Зачем себя мучить? – умоляла дочь.

Старик махнул рукой.

– Что делать, когда дурные мысли сами лезут в голову?

– Батюшка, думайте о чем-нибудь другом. Такой хороший день, солнце пригревает.

– Но наша печка уже давно холодна. Да и на завтра нет ничего.

– Есть еще рубль, батюшка. Поиграйте немного с Элей…

– Элюня больна, о боже! – вздохнул Гофф.

– О, ляля! О, ляля! – закричал ребенок, протягивая ручки за окно.

– Что она болтает? – воскликнул, смеясь, Гофф. – Вот так ляля… Ну-ну!

– Это не ляля, Элюня, это коза, – сказала мать.

– Козя, – повторила девочка.

Лицо старика прояснилось; он пересел со стула на скамью и взял ребенка на руки, говоря:

– Зови ее, Элюня, зови так: козя, козя, бе-е!

– Козя, – повторило дитя, хлопая в ладошки.

– Козя… бе-бе! – кричал старик.

– Бе! – отвечала коза.

– Ха-ха-ха! – рассмеялся Гофф и снова заблеял.

Коза опять ответила.

– Скажи спасибо, Элюня, козе, что она отвечает, – вмешалась мать.

– Сибо, козя, сибо! – благодарила Элюня, подпрыгивая на руках восхищенного деда.

– Попроси, Элюня, козю, чтобы она привела тебе козленка!

– Изленка, – повторило дитя.

Коза тряхнула хвостом, мотнула несколько раз бородой и ушла, а на ее место прилетела стайка воробьев.

– А кысь! – крикнула Элюня.

– А кышь! – вторил дед.

– Скажи, Элюня: воробьи, – учила мать.

– Бобоби! – повторил ребенок.

Дед прямо-таки трясся от смеха; грусть на его лице и в его сердце рассеялась.

– Ну, зови, Элюня: воробей! – говорил старик.

– Болебей!

– Что за ребенок! Что за ребенок! – восхищался дед.

– Попроси, Элюня, деда, чтоб отдал маме челнок, – вставила мать.

– Тельнот! – ответила Элюня.

– Какой челнок? – спросил старик.

– От моей машины, что вы, батюшка, собирались починить.

– Починить? Ну, значит, и починю.

– Батюшка, милый, пусть ее лучше слесарь починит, – умоляла дочь.

Старик помрачнел.

– Думаешь, я не сумею?

– Но…

– Ты думаешь, – продолжал он, все более сердясь, – что старый сумасшедший уже ничего не может, кроме как возиться со своей глупой, как вы ее называете, машиной?

– Разве я когда-нибудь так говорила?

– Бубу! – крикнула девочка.

Лицо старика снова прояснилось; увидев это, мать сказала:

– Проси, Элюня, деду, проси: дай, деда, дай…

– Дяй, деда, дяй! – повторила Элюня.

– Ха-ха-ха! – смеялся старик, отирая выступившие на глазах слезы, – так и быть, отдам уж вам, отдам, раз «дяй»!

В глазах бедной женщины блеснула радость. Быть может, ей подумалось, что починенная машина вернет здоровье ее ребенку и даст хлеб всем им.

– Где же челнок, батюшка?

– Сейчас принесу, – ответил Гофф и, посадив ребенка на скамью, вышел в другую комнату.

– Сегодня господь бог к нам милостив, – шепнула женщина.

Минуту спустя старик вернулся и, отдавая челнок, сказал:

– Ты права, Костуся, это не моя работа. Уж лучше я примусь за свою машину, а когда кончу ее…

На лице дочери появилось выражение тревожного ожидания. Старик заметил это и продолжал:

– Ты опять думаешь, что я брежу? Но не бойся, теперь меня это уже не раздражает, даже не задевает. Достаточно одного доброго слова, чтобы вознаградить за все, а доброе слово мне сказали вон там, видишь, во дворце. Теперь можете болтать, что вам угодно.

Он стал ходить по комнате.

– Обещал, что придет ко мне и окажет мне протекцию, пусть только я кончу! А я кончу, о, кончу!

– Хоть бы пришел, – шепнула дочь.

– Кончу, – продолжал Гофф, – и скажу ему так: «Сударь, – скажу я, – я должен вам кое-что сообщить. Мы, как вы видите, очень бедны… – Говоря это, он поклонился. – Злые люди хотят отнять у нас этот участок и дом. Я спасал его, пока у меня хватало сил, потому что это же приданое Элюни… Но теперь вы должны мне помочь!»

Он говорил это с трудом, прерывающимся голосом, сильно жестикулируя. Глаза его дико сверкали.

– «Господа! Я отдаю вам мою машину, спасение человечества, миллионы! Вы же дайте мне за это… так, пустяки… Только не давайте моим сиротам умереть с голоду».

Он обернулся к оробевшей дочери:

– Может, ты думаешь, что меня не выслушают? А? Ты это думаешь?.. Так ты глупо думаешь! Говорю тебе, что нас золотом засыплют… У нас опять будут дом, огород, коровы… Что? Не веришь?

– Верю, – тихим голосом ответила дочь.

– Дом, сад, коровы… Коровы и ежедневно молоко для тебя и для Элюни… Может, ты не веришь?

– Верю, – опять ответила дочь.

– Дом, сад, покой и уважение от людей… О, покой!..

«Так-так-так-так!» – флегматично поддакивали часы.

В это мгновение солнце заглянуло прямо в окно, и потоки света залили убогую комнатку; одновременно с отдаленной костельной башни донесся колокольный звон.

Старик очнулся.

– Что это?

Похоже было, что этот человек задумался над тяжким сновидением.

Колокольный звон, сперва тихий, то усиливался, то снова ослабевал, уходил, возвращался, словно облетал все усадебки тихого района, и повсюду разносил благословение и покой.

– «И ангел господень рече…» – шептала женщина, опускаясь на колени.

– Молись, дочь, за себя и за нашу Элюню, – сказал Гофф.

Сам он не стал на колени, так как был протестантом.

– «Богородице дево, радуйся, благословенная Мария, господь с тобой…»

– И за душу твоей матери и братьев.

Звук колокола стал сильней.

– «Рече же Мария: се аз раба господня…»

– И за всех людей бедных, как и мы, и за ненавидящих нас, – бормотал Гофф.

Казалось, что колокол застонал.

– «И бог бе слово…»

– И за отца твоего, чтобы бог смилостивился над ним…

– О боже! Последняя надежда наша, смилуйся над нами! – шепнула дочь.

– Смилуйся над нами! – как эхо повторил старик, складывая руки и глядя слезящимися глазами в небо.

Потом он приблизился к столу и упавшим голосом снова начал читать библию.

– «И был день, когда пришли сыны божий предстать пред господа; между ними пришел и сатана.

И сказал господь сатане: откуда ты пришел? И отвечал сатана господу и сказал: я ходил по земле и обошел ее.

И сказал господь сатане: обратил ли ты внимание твое на раба моего Иова? Ибо нет такого, как он, на земле: человек непорочный, справедливый, богобоязненный и удаляющийся от зла.

И отвечал сатана господу и сказал: разве даром богобоязнен Иов?

И сказал господь сатане: вот все, что у него – в руке твоей…»

Старик читал, а между тем настала глубокая тишина. Птицы разлетелись, молящаяся женщина склонила голову к земле, а больное дитя широко раскрыло глаза, словно с изумлением всматриваясь в таинственное сияние, которое наполнило нищую конуру. И казалось, что быстрое течение времени вдруг остановлено и из тысячелетней дали доносится эхо мрачного диалога, окончившегося приговором: «Вот все, что у него – в руке твоей».

В это мгновение какая-то тень тихо скользнула за заборами одичавшего сада, и одновременно скрипнула дверь.

В сени кто-то вошел.