Текст книги "Уроки химии"

Глава 5
Семейные ценности

В лаборатории, где работала Элизабет, все сотрудники решили, что она встречается с Кальвином Эвансом только по причине его славы. С Кальвином на коротком поводке она стала неуязвимой. Но истинная причина была куда проще. «Да потому, что я его люблю», – ответила бы она, подкатись к ней с таким вопросом кто-нибудь любопытный. Но вопросов ей не задавали.

То же самое происходило и с Кальвином. Подкатись кто-нибудь с таким вопросом к нему, он бы ответил, что Элизабет Зотт – самое большое его сокровище на всем белом свете, не по причине ее красоты, не по причине ее ума, а просто потому, что она его любит, а он любит ее – с той полнотой чувства, убежденности и доверия, которая и составляет основу их взаимной преданности. Они стали больше чем друзьями, больше чем собеседниками, больше чем влюбленными, больше чем союзниками, больше, чем любовниками. Любые отношения – это всегда пазл, но их мозаика сложилась в один момент: словно кто-то потряс коробку и сверху наблюдал, как отдельные фрагменты приземляются в нужной точке, подгоняются по размеру и форме, прочно соединяясь в осмысленную, идеальную картину. Другие пары, глядя на них, мучились от зависти.

По ночам, после интимной близости, они всегда оказывались в одной и той же позе, на спине – его нога закинута на ее ногу, ее рука у него на бедре, его голова наклонена вбок, поближе к ней, – и разговаривали. Иногда о предстоящих задачах, иногда о своем будущем и всегда о работе. Невзирая на изнеможение обоих, разговор нередко продолжался за полночь: не важно, заходила ли речь о полученных результатах или о какой-нибудь формуле, но в конце концов один из двоих непременно вставал, чтобы сделать несколько записей. Если у других пар взаимное влечение отодвигает работу на задний план, то у Элизабет с Кальвином все было с точностью до наоборот. Даже в нерабочее время они продолжали работать, поощряя изобретательность и творческие способности друг друга уже тем, что смотрели на них под новым углом зрения, а научное сообщество впоследствии поражалось результативности этой пары, но поразилось бы еще сильнее, прознав, что бóльшую часть идей авторы разрабатывают в голом виде.

– Не спишь? – тихонько спросил Кальвин однажды ночью, когда они лежали рядом в постели. – Я кое-что обговорить хотел. Насчет Дня благодарения.

– А что случилось?

– Времени остается – всего ничего; хотел спросить, не планируешь ли ты… не планируешь ли ты съездить домой и позвать с собой меня, чтобы… – Он запнулся, но тут же выпалил: – Чтобы представить своим родным.

– Что? – прошептала в ответ Элизабет. – Домой?! Нет. Домой не поеду. Я думала, мы с тобой здесь отметим. Вдвоем. Если, конечно… Ну… А ты-то не собираешься домой?

– Категорически нет, – ответил он.

За прошедшие несколько месяцев Кальвин с Элизабет успели обсудить почти всё: книги, продвижение по работе, свои устремления, вопросы веры, политику, кино, даже аллергию. Единственное исключение, причем совершенно очевидное, составляла семья. Так выходило само собой – по крайней мере, на первых порах, но, месяцами замалчивая эту тему, оба поняли, что она может и вовсе кануть в небытие.

И ведь нельзя сказать, что их не интересовали корни друг друга. У кого не возникает желания копнуть поглубже, чтобы найти в детстве близкого человека набор обычных подозреваемых: сурового родителя, вечных соперников – братьев и сестер, безумную тетку? У Элизабет с Кальвином такое желание возникало.

И со временем тема родни стала напоминать отгороженную комнату во время экскурсии по историческому особняку. Можно просунуть голову в дверь и мельком увидеть, что Кальвин вырос в каком-то определенном месте (в Массачусетсе?), что у Элизабет есть брат (а может, сестра?), но внутрь нипочем не зайдешь и домашнюю аптечку вблизи не разглядишь. Но Кальвин сам заговорил о Дне благодарения.

– Не знаю, кто меня за язык дернул, – нарушил он тягостное молчание. – Но я сообразил, что даже не знаю, откуда ты родом.

– Я-то? – встрепенулась Элизабет. – Ну… из Орегона. А ты?

– Из Айовы.

– Серьезно? – удивилась она. – Я думала, из Бостона.

– Нет, – поспешно отрезал он. – А братья у тебя есть? Или сестры?

– Один брат, – сказала она. – А у тебя?

– Никого, – ответил он безо всякого выражения.

Элизабет лежала неподвижно, стараясь уловить его тон.

– Тебе не бывало одиноко?

– Бывало, – так же скупо ответил он.

– Прости. – Она нащупала под одеялом его руку. – Твои родители не хотели больше детей?

– Трудно сказать. Обычно дети родителям таких вопросов не задают. Наверно, хотели. Да, определенно.

– Тогда почему…

– Когда мне исполнилось пять лет, они погибли. Мать была на восьмом месяце…

– Боже мой. Я так сочувствую тебе, Кальвин. – Элизабет резко села в постели. – Что произошло?

– Попали, – буднично сообщил он, – под поезд.

– Кальвин, прости меня, я же ничего не знала.

– Не переживай, – сказал он. – Много воды утекло. Я их даже не помню.

– Но…

– Теперь твоя очередь, – нетерпеливо перебил он.

– Нет, постой, постой, Кальвин: кто же тебя воспитывал?

– Тетушка. Но потом она тоже умерла.

– Что? Как?

– Мы ехали в машине, и у тетушки случился инфаркт. Машина свернула на обочину и врезалась в дерево.

– Господи…

– Считай, такая у нас семейная традиция. Смерть от несчастного случая.

– Это не остроумно.

– Я и не пытался острить.

– Сколько же тебе было лет? – не отступалась Элизабет.

– Шесть.

Она зажмурилась:

– И тебя отдали в… – У нее сорвался голос.

– В католический приют для мальчиков.

– И?.. – поторопила она, ненавидя себя за назойливость. – Как тебе там жилось?

Кальвин выдержал паузу, словно пытался найти ответ на этот до неприличия простой вопрос.

– Тяжко, – выговорил наконец он, но так тихо, что она еле расслышала.

Где-то далеко взвыл паровозный гудок, и Элизабет содрогнулась. Сколько ночей Кальвин вот так лежал рядом с ней и, слыша этот гудок, вспоминал покойных мать с отцом и неродившегося младенца? А может, он о них и не думал – сам ведь сказал, что успел их забыть. Но кого-то же он должен вспоминать? И что это были за люди? И как именно следует понимать это «тяжко»? Она хотела спросить, но его голос – темный, низкий, незнакомый – подсказал ей, что лучше прикусить язык. А как ему жилось впоследствии? Как получилось, что в центре засушливой Айовы он увлекся греблей? И что совсем уж непонятно – как его занесло в Кембридж, где он выступал за команду колледжа? А на какие средства он получил высшее образование? Кто за него платил? А где ходил в школу? Приют в Айове вряд ли мог предложить блестящее начальное образование. Одно дело – блистать талантами, но совсем другое – блистать талантами, не находя им применения. Появись Моцарт на свет не в Зальцбурге – цитадели культуры, а в трущобах Бомбея, неужели он бы сочинил Симфонию номер тридцать шесть до мажор? Исключено. Каким же образом Кальвин поднялся ниоткуда до высот мировой науки?

– Ты упомянула, – начал он деревянным тоном, заставляя Элизабет опуститься на подушку, – Орегон.

– Да, – подтвердила она, содрогаясь оттого, что сейчас ей придется изложить свою историю.

– Часто туда наведываешься?

– Никогда.

– Но как же так? – Кальвин почти кричал, потрясенный ее разрывом с благополучной семьей. В которой, по крайней мере, никто не умер.

– По религиозным соображениям.

Кальвин умолк, словно чего-то недопонял.

– Мой отец был, так сказать… большим спецом по религии, – объяснила она.

– Это как?

– Ну, приторговывал Богом.

– Что-то я не догоняю.

– Сыпал мрачными предсказаниями, чтобы нажиться. Знаешь, – с нарастающей неловкостью продолжала она, – некоторые возвещают близкий конец света, но предлагают спасение: крестины по особому обряду или дорогие амулеты, способные немного отодвинуть Страшный суд.

– Неужели таким способом возможно прокормиться?

Она повернулась к нему лицом:

– Еще как.

Кальвин умолк, пытаясь вообразить эту картину.

– Короче говоря, – продолжила она, – из-за этого нам все время приходилось переезжать с места на место. Нельзя же постоянно внушать соседям, что конец света уже близок, если кругом тишь да гладь.

– А твоя мама?

– Она как раз изготавливала амулеты.

– Нет, я о другом: она тоже была очень набожна?

Элизабет замялась:

– Ну, если считать алчность религией, то да. В этой сфере жестокая конкуренция, Кальвин, – дело-то исключительно прибыльное. Но мой отец был невероятно талантлив, и доказательством тому служила ежегодная покупка нового «кадиллака». Но если уж на то пошло, отец умел вызывать спонтанное возгорание и этим выделялся среди прочих.

– Подожди. Это как?!

– Не так-то просто отмахнуться от человека, который кричит: «Дай мне знак!» – и после этого рядом загорается какой-нибудь предмет.

– Стоп. Ты хочешь сказать…

– Кальвин, – она перешла на строго научный тон, – тебе известно, что фисташки легковоспламеняемы? Это обусловлено высоким содержанием жиров. Фисташки хранят с соблюдением особых условий влажности, температуры воздуха и давления, но стоит нарушить эти условия – и содержащиеся в фисташках жирорасщепляющие ферменты начинают производить свободные жирные кислоты, которые разлагаются, когда ядро ореха насыщается кислородом и выделяет двуокись углерода. И что в результате? Огонь. Надо отдать должное моему отцу по двум пунктам: он мог вызвать мгновенное возгорание, получив необходимый знак от Господа. – Она тряхнула головой. – Мама дорогая. Сколько же мы израсходовали фисташек!

– А второй пункт? – спросил Кальвин.

– Не кто иной, как отец, приохотил меня к химии. – Элизабет выдохнула. – Наверное, я должна сказать ему спасибо, – горько добавила она. – Но нет.

Пытаясь скрыть свое разочарование, Кальвин повернул голову влево. В этот миг он понял, как же ему не терпелось познакомиться с ее родными: как он надеялся посидеть с ними за праздничным столом, как рассчитывал, что со временем они признают его своим, просто потому, что для нее он – свой.

– А где сейчас твой брат? – спросил он.

– Умер. – В ее голосе звучала жесткость. – Покончил с собой.

– Покончил с собой? – задохнулся Кальвин. – Как?

– Повесился.

– Но… но почему?

– Отец сказал, что Господь его ненавидит.

– Но… но…

– Как я уже сказала, отец обладал даром внушения. Стоило ему сказать, что Господу угодно то-то и то-то, как Господь прислушивался. А Господом и был сам отец.

У Кальвина скрутило живот.

– Ты… ты была к нему близка?

Элизабет набрала побольше воздуха:

– Да.

– Нет, я все-таки не понимаю, – упорствовал он. – Зачем твой отец произнес такие слова?

Кальвин воздел глаза к темному потолку. При почти полном отсутствии навыков общения с близкими он привык считать, что родня – залог стабильности, подспорье в тяжелые времена. Ему и в голову не приходило, что родня сама может стать наказанием.

– Мой брат… Джон… был гомосексуалистом, – выдавила Элизабет.

– Ох… – выдохнул Кальвин, как будто этим все объяснялось. – Могу только посочувствовать.

Приподнявшись на локте, она вперилась в него сквозь темноту.

– Как прикажешь тебя понимать? – вырвалось у нее.

– Ну, на самом деле… а как ты узнала? Вряд ли он сам тебе рассказал.

– У меня как-никак научный склад ума, если ты не забыл, Кальвин. Вообще говоря, в гомосексуализме нет ничего из ряда вон выходящего – это заурядный факт биологии человека. Меня удивляет, что людям это неизвестно. Никто, что ли, не читает Маргарет Мид?[2]2
  Никто, что ли, не читает Маргарет Мид? – Маргарет Мид (1901–1978) – видный американский антрополог; известна своими полевыми исследованиями в Полинезии (1925), а также трудами по проблемам гендерной идентификации.


[Закрыть] Дело в том, что я была в курсе ориентации Джона, и он это знал. Мы с ним говорили начистоту. Он не выбирал для себя такой путь; это была часть его сущности. И вот что хорошо, – задумчиво добавила она, – он тоже знал обо мне.

– Знал, что у тебя…

– Научный склад ума! – рявкнула Элизабет. – Слушай, я понимаю, тебе трудно это принять, учитывая жуткие обстоятельства твоей собственной жизни, но если мы рождаемся в конкретной семье, это вовсе не значит, что вырастем такими же.

– А как иначе: мы вырастаем…

– Нет. Пойми, Кальвин. Люди, подобные моему отцу, проповедуют любовь, а сами кипят ненавистью. Они не будут мириться ни с кем, кто ставит под удар их мещанские убеждения. Тот день, когда наша мать увидела, как мой брат держится за руки с другим парнем, стал последней каплей. Целый год ему выговаривали, что такой извращенец недостоин жить в этом мире, и в конце концов он взял веревку и пошел в сарай.

У нее в голосе зазвучали непривычно высокие нотки, какие появляются на грани слез. Кальвин потянулся к Элизабет, и она позволила ему себя обнять.

– Сколько же тебе было лет? – спросил он.

– Десять, – ответила она. – А Джону – семнадцать.

– Расскажи о нем, – осторожно попросил Кальвин. – Каким он был по характеру?

– Да как тебе сказать… – прошептала она. – Добрый. Заботливый. Именно Джон читал мне сказки на ночь, бинтовал разбитые коленки, учил меня грамоте. Мы часто переезжали, и я не умела заводить друзей, но у меня всегда был Джон. Мы с ним часами просиживали в библиотеке. Для нас это была святая святых – мы знали, что уж библиотеку-то найдем в любом городе. Странно, что сейчас мне это пришло в голову.

– Почему странно?

– Да потому, что для наших родителей святая святых представлял собой бизнес.

Он кивнул.

– Я твердо усвоила одно, Кальвин: для решения своих трудностей людям свойственно искать простые пути. Куда легче уповать на нечто незримое, неосязаемое, необъяснимое, неизменное, чем в меру своих способностей постараться разглядеть, нащупать, объяснить, изменить. – Элизабет вздохнула. – Причем не где-нибудь, а в себе. – Она напряглась.

Лежа в молчании, каждый погрузился в омут своего прошлого.

– А сейчас родители твои где?

– Отец в тюрьме. Как-то раз полученный им небесный знак убил троих человек. А мать подала на развод, снова вышла замуж и переехала в Бразилию. Там нет законов об экстрадиции. Я говорила, что мои родители никогда в жизни не платили налогов?

Кальвин только присвистнул, тихо и протяжно. Тому, кто в детстве кормился тоской, трудно вообразить, что другому доставалось не меньше.

– Значит, после… смерти твоего брата у родителей осталась одна ты…

– Нет, – перебила Элизабет. – Я просто осталась одна. Родители неделями бывали в разъездах, и без Джона мне пришлось учиться самостоятельности. А куда было деваться? Приноровилась для себя готовить, даже делала мелкий ремонт.

– А школа?

– Говорю же: я ходила в библиотеку.

– И это все?

Элизабет повернулась к нему:

– И это все.

Они лежали, как поваленные деревья. На расстоянии нескольких кварталов зазвонил церковный колокол.

– В детстве, – негромко сказал Кальвин, – я себе внушал, что завтра будет новый день. Завтра будет чудо.

Она снова взяла его за руку:

– Это помогало?

При воспоминании о тех подробностях, которые он узнал о своем отце от епископа в приюте для мальчиков, у Кальвина дрогнула губа.

– Наверное, я не так выразился: не нужно зависать в прошлом.

Она кивнула, представив, как недавно осиротевший мальчуган пытается рисовать себе светлое будущее. Очевидно, для этого требовалась особая стойкость: ребенок, испытавший худшее, вопреки законам вселенной и доводам рассудка, убеждает себя, что завтра все изменится.

– Завтра будет новый день, – повторил Кальвин, словно тот самый мальчуган. Но тут же умолк, потому что память об отце давила слишком тяжелым грузом. – Что-то я устал. Давай закругляться.

– Да, надо поспать, – согласилась она, ни разу не зевнув.

– У нас еще будет время продолжить, – тоскливо проговорил Кальвин.

– Я готова хоть завтра, – покривила душой Элизабет.

Глава 6
Институтская столовая

Что может быть досаднее, чем зрелище чужого, причем незаслуженно большого счастья? По мнению кое-кого из коллег Элизабет и Кальвина по Научно-исследовательскому институту Гастингса, в случае этой пары несправедливость вообще зашкаливала. Он – талантище, она – красотка. Когда они сошлись, несправедливость автоматически удвоилась и стала просто вопиющей.

Но по мнению тех же коллег, хуже всего было именно то, что доля каждого оказалась совершенно незаслуженной: ну, такими уж они родились на свет; иными словами, счастье досталось им не в награду за тяжкий труд, а просто в силу врожденной удачливости. И тот факт, что эти двое решили объединить свои незаслуженные дары судьбы в пространстве романтических и, по всей вероятности, чрезвычайно близких отношений, которые что ни день резали глаз окружающим во время обеденного перерыва, только усугублял сложившееся положение.

– О, идут, – сказал геолог с восьмого этажа. – Бэтмен и Робин.

– Говорят, съехались уже… не слыхали? – полюбопытствовал сотрудник той же лаборатории.

– Да это всем известно.

– Я, например, впервые слышу, – угрюмо бросил третий, Эдди.

Троица геологов неотрывно следила за Элизабет с Кальвином: под артиллерийский грохот подносов и столовых приборов те выбрали свободный столик в центре зала. Когда миазмы столовского бефстроганова достигли удушающей концентрации, Кальвин и Элизабет расставили на столе набор открытых контейнеров «таппервер». Куриное филе под сыром пармезан. Запеченный картофель о’гратен. Какой-то салат.

– Ну-ну, – заметил один из геологов. – Столовской жратвой брезгуют.

– Да от такой жратвы даже моя кошка нос воротит, – сказал второй, отталкивая поднос.

– Привет, мальчики, – защебетала мисс Фраск, преувеличенно веселая, широкозадая секретарша отдела кадров.

Опустив на стол свой поднос, она кашлянула в надежде на то, что Эдди, техник-лаборант из сектора геологии, отодвинет для нее стул. Они с Эдди встречались уже три месяца; она бы с радостью объявила, что у них все срослось, но это не соответствовало истине. Эдди был неотесан и хамоват. Жевал с открытым ртом, гоготал над пошлыми анекдотами, сыпал словечками типа «усраться легче». И все же Эдди обладал одним несомненным достоинством: он был холост.

– Ой, спасибо, Эдди, – обрадовалась она, когда тот нагнулся и рывком выдвинул стул. – Как мило!

– Продолжай на свой страх и риск, – предостерег один из геологов, неопределенно кивнув в сторону Кальвина с Элизабет.

– А что такое? На что смотрим? – Фраск проследила за его взглядом, развернувшись на стуле. – Ну надо же, – сказала она, провожая глазами счастливую пару. – Опять эти?

Теперь слежку вели четыре пары глаз: Элизабет достала какую-то тетрадку и передала Кальвину. Тот изучил открытую страницу и отпустил комментарий. Элизабет помотала головой и указала пальцем на конкретную подробность. Кальвин покивал и, склонив голову набок, стал медленно кусать губы.

– До чего же непривлекательный, – с отвращением бросила Фраск. Но, будучи сотрудницей отдела кадров и зная, что кадровикам не разрешается обсуждать внешние данные персонала, поспешила добавить: – То есть я хочу сказать, синий – совершенно не его цвет.

Один из геологов отправил в рот кусочек бефстроганова и решительно бросил вилку.

– Слыхали новость? Эванса опять на Нобеля выдвигают.

Над столом пронесся коллективный вздох.

– Подумаешь, это еще ничего не значит, – фыркнул один из геологов. – Выдвигать можно кого угодно.

– Да неужели? Тебя хоть раз выдвигали?

Они глазели как завороженные; через пару минут Элизабет вынула из сумки какой-то пакет, завернутый в пергаментную бумагу.

– Как думаете, что там у нее? – спросил один из геологов.

– Сладкое, – с вожделением ответил Эдди. – Она ко всему еще и печет.

У них на глазах она предложила Кальвину шоколадные бисквит-брауни.

– Ой, скажите пожалуйста! – возмутилась Фраск. – Что значит «ко всему»? Печь каждая умеет.

– Не понимаю таких, как она, – сказал очередной геолог. – Ну захомутала Эванса. И что ее тут держит? – Он помолчал, словно взвешивая разные варианты. – Может, конечно, Кальвин и не спешит на ней жениться.

– Зачем покупать корову, если дармового молока – залейся? – указал один из геологов.

– Я на ферме вырос, – вставил Эдди. – С коровами одна холера.

Тут на него покосилась Фраск. Ее раздражало, что он все время поворачивается за этой Зотт, как подсолнух за солнцем.

– Я разбираюсь в человеческом поведении, – заявила она. – В свое время даже диссертацию по психологии писала. – Она обвела глазами своих сотрапезников, надеясь, что сейчас ее станут расспрашивать о былых научных устремлениях, но ни один не проявил ни малейшего интереса. – Короче, могу с уверенностью сказать: это она его использует, а не наоборот.

Элизабет расправила свои записи, а потом встала:

– Извини, что прерываю, Кальвин, но мне пора на встречу.

– На встречу? – переспросил Кальвин, как будто она получила приглашение на казнь. – Работала бы у меня в лаборатории – знать бы не знала ни про какие встречи.

– Но я же не работаю у тебя в лаборатории.

– А могла бы.

Она со вздохом начала собирать контейнеры. Конечно, она бы с радостью перешла к нему в лабораторию, но возможности такой не было. Как ученый-химик, она пока находилась на низшей ступени. Ей предстояло найти свой собственный путь. Постарайся меня понять, говорила она ему не раз и не два.

– Но мы с тобой живем вместе. Твой переход – это следующий логический шаг. – Он знал, что с Элизабет можно разговаривать только с позиций логики.

– Мы съехались по экономическим соображениям, – напомнила она.

На поверхностный взгляд так оно и было. Идея совместного проживания исходила от Кальвина: поскольку они и так проводят почти все свободное время вместе, твердил он, с финансовой точки зрения было бы оправданно не расставаться вовсе. Но тогда шел 1952 год, а в 1952 году незамужняя женщина не могла просто так взять да и переехать к мужчине. Поэтому Кальвин даже слегка удивился, когда Элизабет согласилась без колебаний.

– Половина арендной платы – с меня, – заявила она.

Вытащив из прически карандаш, она постукивала им по столу в ожидании ответа. Если честно, о том, чтобы оплачивать хотя бы половину аренды, не могло быть и речи. Для нее такой вариант исключался. Ее оклад лишь на самую малость превышал границу смехотворного. К тому же договор аренды был составлен на имя Кальвина, а значит, налоговая льгота полагалась ему одному. Как-то несправедливо. Элизабет дала ему пару минут на математические расчеты. Половина – это возмутительно.

– Половина, – протянул он, будто прикидывая, что к чему.

Но уже хорошо знал, что половина ей не по карману. И даже четверть. В Гастингсе ей платили сущие гроши – вдвое меньше, чем получал бы на ее месте мужчина: Кальвин узнал размер ее оклада из личного дела, куда сумел заглянуть украдкой, в нарушение правил. Впрочем, ипотечный кредит на нем не висел. В минувшем году он полностью выкупил это небольшое бунгало на средства от какой-то химической премии, о чем тут же пожалел. Не зря же народная мудрость гласит: не клади все яйца в одну корзину. А он именно так и поступил.

– Или как вариант, – она просветлела, – можем заключить экономическое соглашение. Ну знаешь, наподобие межгосударственного.

– То есть сделку?

– Аренда – в обмен на услуги.

Кальвин похолодел. До его слуха долетали сплетни насчет дармового молока.

– В обмен на ужины, – уточнила она. – Четыре раза в неделю. – И, не дав ему ответить, поправилась: – Ладно. Пять. Это мое окончательное предложение. Я неплохо готовлю, Кальвин. Кулинария – серьезная наука. По сути, это химия.

Итак, они съехались, и все получилось как нельзя лучше. Но переход к нему в лабораторию? Она отказывалась даже рассматривать такую возможность.

– Ты выдвинут на Нобелевку, Кальвин, – напомнила она, защелкивая крышку контейнера с остатками картофеля. – Причем в третий раз за последние пять лет. А я хочу, чтобы обо мне судили по моей собственной работе, но в случае перехода будет считаться, что всю работу за меня выполнил ты.

– Кто тебя хоть немного знает, никогда так не подумает.

Открыв вентиляционные отверстия в посуде «таппервер», она повернулась к Кальвину:

– В том-то и штука. Меня никто не знает.

Это ощущение преследовало ее всю жизнь. О ней судили не по ее делам, а по делам других. В прошлом она слыла отпрыском поджигателя, дочерью многобрачной жены, сестрой повесившегося гомосексуалиста и магистранткой известного распутника. Теперь стала подругой знаменитого ученого. Но так и не сделалась просто Элизабет Зотт.

А в тех редких случаях, когда ее характеризовали саму по себе, от нее просто отмахивались как от проныры или авантюристки – оба этих качества ставились в зависимость от другого, особенно ей ненавистного. От ее облика. Повторявшего облик отца.

По этой причине она почти никогда не улыбалась. Перед тем как заделаться странствующим проповедником, отец ее мечтал стать актером. У него имелись для этого необходимые предпосылки: харизма и зубы (с профессионально изготовленными коронками). Так чего же ему не хватило? Таланта. Когда стало ясно, что актерская карьера ему не светит, он использовал свои задатки в молельных шатрах, где люди охотно клевали на его фальшивую улыбку и обещания конца света. Потому-то Элизабет и перестала улыбаться в возрасте десяти лет. И сходство сразу померкло.

Улыбка вернулась к ней только с появлением в ее жизни Кальвина Эванса. В тот самый вечер, когда его на нее стошнило. Вначале она его даже не узнала, но, узнав, забыла об испорченном платье и наклонилась, чтобы вглядеться в его лицо. Кальвин Эванс! Правда, был случай, когда она ему надерзила – после того, как он сам обошелся с ней невежливо… из-за этой лабораторной посуды… но между ними возникло мгновенное, неодолимое притяжение.

– Доедать будешь? – Она указала на почти пустой контейнер.

– Не могу, – ответил он. – Доешь сама, ладно? Тебе дополнительное горючее не помешает.

На самом деле он собирался все доесть сам, но готов был отказаться от дополнительных калорий, лишь бы только задержать ее рядом с собой. Как и Элизабет, он никогда не отличался общительностью; до увлечения греблей его, по сути, ничто не связывало с окружающими. Физическое страдание, как он усвоил давным-давно, соединяет людей куда прочнее, чем повседневность. Он все еще поддерживал контакты с восемью товарищами по кембриджской команде, а с одним из них виделся буквально месяц назад, когда летал на конференцию в Нью-Йорк. Четвертый – они по-прежнему называли друг друга по номеру места в лодке – стал неврологом.

– Что-что у тебя появилось? – не веря своим ушам, переспросил Четвертый. – Девушка? Ну ты гигант, Шестой! – Приятель хлопнул его по спине. – Давно бы так!

Кальвин взволнованно кивал, подробно рассказывая, чем занимается Элизабет по работе, какие у нее привычки, какой смех и все, что ему в ней дорого. Но потом перешел на более сдержанный тон и объяснил, что они с Элизабет почти все свободное время проводят вместе – вместе живут, вместе питаются, вместе ездят на работу и с работы, но этого, по его ощущениям, недостаточно. Дело не в том, что без нее он не смог бы нормально функционировать, говорил он Четвертому, а в том, что не видит смысла функционировать без нее.

– Не знаю, как это назвать, – признался он после всесторонней проверки. – Я к ней присох? Попал в какую-то нездоровую зависимость? Может, у меня опухоль мозга?

– Не парься, Шестой, твой диагноз – счастье, – объяснил Четвертый. – Когда свадьба?

Но здесь возникла одна загвоздка. Элизабет недвусмысленно дала понять, что замуж не собирается.

– Не думай, что я осуждаю институт брака, Кальвин, – сказала она, – притом что я осуждаю всех, кто осуждает наши с тобой отношения. А ты разве не согласен?

– Согласен, – ответил Кальвин, а сам подумал, что больше всего на свете хотел бы произнести это слово перед алтарем.

Но когда она посмотрела на него выжидающим взглядом, требующим подробностей, он поспешил уточнить:

– Я согласен, что нам с тобой крупно повезло.

И тогда она улыбнулась ему так открыто, что у него взорвался мозг. Как только они распрощались, он поехал в ближайший ювелирный магазин и там прочесал все отделы, чтобы найти самый большой из маленьких бриллиантов, какой был бы ему по карману. В течение трех месяцев он с волнением нащупывал в кармане миниатюрную коробочку, выжидая походящего момента.

– Кальвин… – окликнула Элизабет, собирая со стола свою посуду. – Ты меня слушаешь? Я говорю, что завтра иду на венчание. Ты не поверишь: я буду в нем участвовать. – Она нервно повела плечами. – Так что давай отложим обсуждение этих кислот до вечера.

– А кто выходит замуж?

– Моя подруга Маргарет, секретарь отдела физики, припоминаешь? Это с ней мы встречаемся через пятнадцать минут. Насчет примерки.

– Погоди. У тебя есть подруга? – Он считал, что у Элизабет есть только коллеги-ученые, которые признают ее компетентность и саботируют ее результаты.

Элизабет зарделась от смущения.

– Ну, в общем, да, – неловко выдавила она. – Мы с Маргарет киваем друг другу, когда сталкиваемся в коридорах. Несколько раз болтали возле кофейного автомата.

Кальвин всеми силами изображал, будто слышит разумное описание дружбы.

– Договорились буквально в последнюю минуту. Одна из ее подружек невесты приболела, но Маргарет говорит, что число подружек невесты должно равняться числу шаферов.

Впрочем, после этих слов к ней пришло понимание, что Маргарет на самом-то деле без разницы, кого пригласить на эту роль: сойдет любая стройная девица без определенных планов на выходные.

По правде говоря, заводить дружбу она не умела. Говорила себе, что виной тому слишком частые переезды, плохие родители, потеря брата. Но знала она и то, что у других тоже бывают сходные обстоятельства, однако подобных проблем не возникает. Наоборот, некоторым это даже помогает заводить друзей: видимо, призрак постоянных перемен и глубокой скорби открывает другим пути к дружеским связям на каждом новом месте. А почему же у нее так не получается?

Кроме всего прочего, ее смущал сам нелогичный феномен женской дружбы, который требует одновременного умения в нужное время хранить и открывать секреты. При каждом переезде в другой город одноклассницы по воскресной школе отводили ее в сторонку и с придыханием рассказывали о своей влюбленности в кого-нибудь из мальчиков. Она выслушивала эти признания, добросовестно обещая никому не говорить. И держала свое слово. Оказывается, это было неправильно: от нее как раз ожидали разглашения. В обязанности задушевной подруги входило сообщить мальчику такому-то, что девочка такая-то считает его симпатичным; это запускало цепную реакцию взаимного интереса. «А почему бы тебе самой ему не признаться? – говорила Элизабет потенциальным подружкам. – Вот же он стоит». Девчонки в ужасе шарахались.

– Элизабет… – позвал Кальвин. – Элизабет?

Нагнувшись над столом, он похлопал ее по руке.

– Прости, – сказал он, когда она вздрогнула. – Мне показалось, я на миг тебя потерял. Короче, что хотел сказать. Я люблю бракосочетания и пойду с тобой.

На самом деле он терпеть не мог бракосочетаний. В течение многих лет они только напоминали, что сам он до сих пор нелюбим. Но теперь у него появилась она: завтра она окажется в непосредственной близости к алтарю, и эта близость, по его расчетам, сможет изменить ее отношение к законному браку. У этой теории даже было научное название: ассоциативная интерференция.