Текст книги "Уроки химии"

Глава 13
Идиоты

У Научно-исследовательского института Гастингса возник ряд серьезных проблем. После кончины ведущего ученого и газетной публикации, где между строк сквозило, что личность с таким гнусным характером не способна достичь заметных успехов, благодетели Гастингса – армия, военно-морской флот, группа фармацевтических компаний, несколько частных инвесторов и немногочисленные фонды – стали нагнетать обстановку, требуя «ревизии текущих проектов Гастингса» и «пересмотра принципов распределения грантов». Так уж повелось: кто науку оплачивает, тот ее и танцует.

В связи с этим руководство Гастингса решило закрыть глаза на ту нелепую статью. Эванс действительно добился заметных результатов, разве нет? В его рабочем кабинете громоздились блокноты с загадочными, не поддающимися расшифровке короткими уравнениями, в которых пестрели восклицательные знаки и жирные подчеркивания – сигналы близкого озарения. Вообще говоря, через месяц Эванса ждала командировка в Женеву с докладом о последних открытиях. Точнее, могла бы ждать, не попади он под колеса полицейской машины из-за того, что упрямо совершал пробежки по улицам, а не у себя дома в балетных туфлях, как люди.

Одно слово: ученые. Им на роду написано быть не такими, как все.

Отсюда частично проистекала вторая проблема института. В Гастингсе ученые в основной массе не отличались от обычных людей или, во всяком случае, отличались не слишком разительно. Это были нормальные сотрудники среднего уровня, в лучшем случае – чуть выше среднего. Не бездари, но и не гении. В любой фирме такие составляют большинство: обычные сотрудники, которые выполняют обычную работу и, не добившись никаких впечатляющих результатов, тем не менее поднимаются по служебной лестнице, чтобы влиться в когорту начальства. Едва ли они способны изменить Вселенную, но зато и взорвать ее не сумеют.

Нет, администрация все же стремилась опираться на ученых-новаторов, а со смертью Эванса истинных талантов осталось всего ничего. Не все они находились, как в свое время Эванс, на особом положении; вообще говоря, даже не все из них понимали, что слывут подлинными новаторами. Но начальство-то знало, кто стоит за каждой выдающейся идеей, за каждым научным прорывом.

Единственная досадная черта этих сотрудников, помимо свойственной кое-кому из них неряшливости, состояла в их отношении к неудачам, которые рассматривались ими в позитивном ключе. «Я не терпел поражений, – постоянно цитировали они Эдисона. – Я просто нашел десять тысяч способов, которые не работают». В научной среде такие высказывания допустимы, но совершенно неприемлемы с точки зрения инвесторов, которым срочно подавай дорогостоящий метод пожизненного лечения онкологии. Боже упаси демонстрировать этой публике эффективные препараты. На излечившихся пациентах много не заработаешь. По этой причине Гастингс всеми силами ограждал таких ученых от прессы, делая исключение только для научных журналов, которые все равно никто не читает. Но такое? Эванс, уже мертвый, появился на одиннадцатой полосе «Лос-Анджелес таймс», а у гроба кто? Зотт и рядом этот проклятущий кобель.

Вот и третья головная боль руководства. Зотт.

Она принадлежала к числу новаторов. Непризнанных, разумеется, но с большим самомнением. И недели не проходило, чтобы на нее не поступали жалобы: свои суждения высказывает в недопустимой форме, требует, чтобы ее статьи выходили под ее собственной фамилией, отказывается готовить кофе – и так до бесконечности. Но при этом успехи ее – или Кальвина? – не подлежали сомнению.

Ее проект, абиогенез, получил одобрение лишь потому, что на институт с неба свалился некий толстосум-инвестор и вызвался финансировать не что-нибудь, а работы по абиогенезу. Бывает же такое. Впрочем, это характерная причуда мультимиллионеров: спонсировать бесполезные воздушные замки. Тот богатей сказал, что прочел статью некоего Э. Зотта (давнюю, времен его работы в Калифорнийском университете) и оценил перспективность этой темы. Тогда-то он и задался целью разыскать самого Зотта.

– Зотт? Да это же наш сотрудник – мистер Зотт! – не подумав, сболтнул кто-то из начальства.

На лице толстосума отразилось искреннее удивление.

– Я приехал в этот город всего на один день, но горю желанием познакомиться с мистером Зоттом, – сказал он.

Тут начальники стали охать и ахать. «Познакомиться с Зоттом», – повторяли они в уме.

И узнать, что он – это она? Жирный чек уже висел на волоске.

– К сожалению, это невозможно, – сказали они. – Мистер Зотт в данный момент находится в Европе. На конференции.

– Какая жалость, – огорчился спонсор. – Ну, быть может, в другой раз.

И дальше заговорил о том, что собирается проверять ход работы над проектом не чаще чем раз в несколько лет. Понятно же, что наука делается не быстро. Понятно, что она требует терпения и работы на перспективу.

Время. Перспектива. Терпение. Да это вообще человек или сказочный персонаж?

– Очень разумно, – ответило ему начальство, борясь с желанием пуститься колесом по кабинету. – Спасибо за ваше доверие.

И не успел он сесть в свой лимузин, как они уже отхватили бóльшую часть его щедрого дара, дабы направить ее на более перспективные темы. Даже Эванс получил свой кусок пирога.

И опять же – Эванс. После великодушного предоставления субсидии на его исследования, о цели которого никто не имел ни малейшего понятия, он ворвался в административный отдел, заявив, что, если они не найдут способ профинансировать его симпатичную подружку, он уйдет и заберет с собой все свои наработки, идеи и номинации на Нобелевскую премию. Они взывали к здравому смыслу; выделить средства на абиогенез? Серьезно? Но он и слушать ничего не хотел; дошло до того, что он стал утверждать, будто по итогу ее гипотезы окажутся чуть ли не лучше его собственных. В ту пору его горячность объясняли тем, что у него в штанах разыгралось. А сейчас?

Ее гипотезы, в отличие от гипотез любителей цитат из Эдисона (читай: «Я не терпела поражений»), оказались – по крайней мере, по словам того же Эванса, – точными. Еще Дарвин предполагал, что жизнь возникла из одноклеточной бактерии, которая затем развилась в сложную планету, заполоненную людьми, растениями и животными. И при чем тут Зотт? Подобно ищейке, она шла по следу, ведущему к месту зарождения той первой клетки. Иными словами, намеревалась разгадать одну из величайших химических загадок всех времен, и если ее расчеты точны, то вероятность разгадки очень высока. По крайней мере, так говорил Эванс. Но все упиралось в сроки: исследования грозили растянуться лет на девяносто. Девяносто бесконечных лет. Щедрый спонсор, естественно, столько не проживет. А бенефицианты его щедрот – и подавно.

И тут всплыло еще одно обстоятельство. До руководства уже дошла информация, что Зотт беременна. А точнее, беременна и не замужем.

Денек выдался хуже некуда.

Ясное дело, они с ней расстаются; тут и обсуждать нечего. В Научно-исследовательском институте Гастингса свои порядки.

Но допустим, она уйдет: кто тогда останется на инновационном фронте? Вяло прогрессирующая горстка специалистов, вот кто. А с этими волокитчиками не видать им весомых грантов.

К счастью, в группе Зотт работали еще трое. Их тут же вызвали для консультации: дескать, можно ли так называемые прорывные исследования Зотт продолжать без участия самой Зотт, любыми способами создавая видимость полного освоения средств, которых на самом деле никто в глаза не видел. Но с появлением этой троицы руководству Гастингса стало понятно, что дело швах. Двое из них волей-неволей признали, что Зотт была главной движущей силой любого дальнейшего развития. Третий – по фамилии Боривиц – выбрал иную тактику. Он утверждал, что в действительности все успехи – его личная заслуга. Впрочем, не сумев подкрепить ни одно из своих утверждений значимым доводом, в глазах руководства он быстро превратился в очередного идиота от науки. В Гастингсе таких было хоть отбавляй. И неудивительно. Так уж повелось, что идиоты просачиваются в штат любого учреждения. И по большей части только треплют языками.

Взять хотя бы этого химика, что сейчас перед ними. Он ведь даже слово «абиогенез» выговорить не способен.

А еще мисс Фраск из отдела кадров – взяла да растрезвонила о положении Зотт. Пораскинула своим скудным умишком и добилась того, что к полудню весь штат Гастингса оказался в курсе происходящего. Отчего в руководстве все чертовски переполошились. Ведь слух, распространившийся со скоростью лесного пожара, рано или поздно дойдет и до крупных инвесторов, а те, как известно, скандалов не любят. Не стоит забывать и о щедром поклоннике Зотт. Этот мультимиллионер выписал им открытый чек на исследования по абиогенезу и утверждал, что читал прежние статьи мистера Зотта. Каково ему будет узнать, что Зотт, оказывается, не только женщина, но к тому же беременная, да еще и незамужняя? Боже правый. В руководстве уже представили, как на институтскую подъездную дорожку заруливает роскошный лимузин, из которого – шофер не глушит мотор – выбирается спонсор и требует свой чек обратно. «Я тут профессиональных шлюх содержу, что ли» – наверняка завопил бы он. Влипли, короче. С Зотт надо что-то решать, причем немедленно.

– К сожалению, из-за вас, мисс Зотт, мы оказались в ужасном, просто катастрофическом положении, – неделю спустя брюзжал доктор Донатти, а сам через стол подталкивал ей уведомление о расторжении трудового договора.

– Вы меня увольняете? – растерялась Элизабет.

– Хотелось бы расстаться цивилизованно.

– За что? На каком основании?

– Полагаю, вам и самой известно.

– Просветите же.

Сцепив ладони, она подалась вперед, и у нее за левым ухом блеснул простой карандаш. Не задаваясь вопросом, откуда в ней проснулось это самообладание, она решила во что бы то ни стало держать оборону.

Донатти взглянул на мисс Фраск – та что-то строчила.

– Вы беременны, – выдавил Донатти. – И не вздумайте отрицать.

– Ну беременна. Все верно.

– Все верно? – захлебнулся он. – Все верно?

– Повторяю. Все верно. Я беременна. Какое это имеет отношение к моей работе?

– Вот только не надо!

– Я же не заразна, – продолжала она, разжимая ладони. – Холеру не подцепила. И ребенком никого не заражу.

– Как видно, наглости вам не занимать, – рассердился Донатти. – Вы прекрасно знаете, что в период беременности женщинам работать не положено. Но вы… не только беременны, вы еще и не замужем. Постыдились бы.

– Беременность – это естественно. В ней нет ничего постыдного. Собственно, все люди так и появляются на свет.

– Учить меня надумали! – вскричал он. – Какая-то девица будет мне рассказывать, что такое беременность. Вы что о себе возомнили?

Вопрос ее как будто озадачил.

– Что я и есть девица, – сказала она.

– Мисс Зотт, – вмешалась мисс Фраск, – наш внутренний кодекс не допускает подобных случаев, и вам это известно. Так что подписывайте и освобождайте свое рабочее место. У нас свои порядки.

Элизабет и бровью не повела.

– Видимо, я чего-то не понимаю, – сказала она. – Меня увольняют из-за того, что я жду ребенка и не состою в браке. То же самое касается и мужчин?

– Каких мужчин? Вы про Эванса? – спросил Донатти.

– Любых мужчин. Если женщина забеременела вне брака, мужчину, причастного к ее беременности, тоже увольняют?

– В смысле? Вы о чем?

– В смысле – вы указали бы на дверь Кальвину?

– Нет, конечно!

– Если так, то, следуя букве ваших правил, вы не имеете оснований для моего увольнения.

Донатти явно запутался. О чем это она?

– Еще как имеем, – возразил он. – Очень даже имеем! Как раз потому, что вы женщина! Которая залетела!

– С этим не поспоришь. Но вам же известно, что для наступления беременности требуется сперма.

– Я бы попросил вас, мисс Зотт, следить за своими выражениями.

– Вы хотите сказать, что в тех случаях, когда связь холостого мужчины и незамужней женщины заканчивается беременностью, то мужчине это ничем не грозит. Жизнь пойдет своим чередом. Никто и не заметит.

– Не мы же устроили эту заваруху, – прервала ее Фраск. – Это вы пытались захомутать Эванса. Все ясно как день.

– Могу только сказать, – парировала Элизабет, убирая со лба выбившуюся прядь волос, – что ни я, ни Кальвин детей не планировали. А также могу добавить, что мы принимали все меры предосторожности. Так что беременность – это провал контрацепции, а не нравственных устоев. Впрочем, это вас никоим образом не касается.

– Из-за вас теперь касается! – выпалил Донатти. – Между прочим, к вашему сведению… есть одно верное средство от беременности: первая буква «А», вторая «Б»[7]7
  …верное средство от беременности: первая буква А, вторая Б… – Во время описываемых событий, вплоть до 1973 г., аборты в США были запрещены и даже упоминание проблемы абортов считалось табуированным.


[Закрыть]… Существует должностная инструкция, мисс Зотт! Инструкция!

– Мой случай в ней не оговаривается, – спокойно отвечала Элизабет. – Инструкцию я проштудировала от и до.

– В вашем случае применимо негласное правило!

– Следовательно, оно не имеет обязательной юридической силы.

Донатти вперил в нее недобрый взгляд:

– От таких ваших разглагольствований Эванс сгорел бы со стыда.

– Неправда, – только и сказала Элизабет, безучастно и невозмутимо. – Не сгорел бы.

В кабинете повисла тишина. Элизабет продолжала демонстрировать свое несогласие – без чувства неловкости, без мелодрамы, будто за ней остается последнее слово, будто она не сомневается в своей победе. Эта сторона ее характера и злила коллег. А кроме того, Элизабет еще позволяла себе бравировать их с Кальвином совершенно особыми отношениями: уж такие они возвышенные, будто сотканы из неразлагаемых соединений и способны пережить все, даже смерть. Раздражало страшно.

Элизабет сложила руки на столе, давая возможность тем двоим собраться с мыслями. Потеря любимого человека открывает очень простую истину: время – как часто утверждают и при этом всегда пропускают мимо ушей – действительно на вес золота. А ей необходимо довести до конца свою работу; других задач у нее не осталось. И вот ее вызвали на ковер самозваные блюстители нравственности, заносчивые, чуждые здравомыслию судьи: один, можно подумать, не разбирается в процессе зачатия, а другая только поддакивает, рассчитывая, как и многие женщины, что принижением ученого одного с нею пола каким-то образом возвысит себя в глазах начальства противоположного пола. И что совсем скверно – эта глупая перепалка разгорелась в храме науки.

– Надо понимать, мы закончили? – Элизабет встала.

Донатти остался доволен собой. Вот и все. Прямо сейчас Зотт уйдет вместе со своим смертоносным романом, внебрачным ребенком и бредовым проектом. Впрочем, надо будет еще наладить отношения с ее щедрым спонсором, но это как-нибудь потом.

– Подписывайте, – напомнил он, и Фраск метнула в сторону Элизабет ручку. – Вам надлежит покинуть здание не позднее двенадцати часов дня. В пятницу получите расчет. У вас нет права обсуждать с кем бы то ни было причины вашего увольнения.

– Медицинская страховка также действительна до пятницы, – прощебетала Фраск, постукивая ноготком по своей незаменимой папке с зажимом. – Тик-так.

– Надеюсь, после этого вы научитесь быть скромнее, – добавил Донатти, протягивая руку за подписанным уведомлением. – И перестаньте винить всех подряд. Как Эванс, – продолжил он, – когда вынудил нас финансировать ваш проект. После того, как в присутствии руководства пригрозил уйти, если мы не согласимся.

Элизабет словно залепили пощечину.

– Кальвин… что сделал?

– Будто вы не знаете. – Донатти распахнул дверь.

– Покинуть здание не позднее двенадцати часов дня, – повторила Фраск, прижав локтем папку.

– Рекомендательного письма не обещаю, – закончил Донатти, выходя в коридор.

– Поездила на чужом горбу, – прошипела Фраск.

Глава 14
Скорбь

Когда Шесть-Тридцать бегал на кладбище, его терзало лишь одно обстоятельство: дорога шла мимо того места, где погиб Кальвин. Однажды пес услышал от кого-то фразу о том, как важно напоминать себе о собственных поражениях, но так и не сообразил: зачем же напоминать? Поражения и без того забыть невозможно.

На подходах к кладбищу он, как всегда, смотрел в оба: не появится ли откуда-нибудь его враг – сторож. Убедившись, что путь свободен, Шесть-Тридцать пролез под задними воротами, потрусил по аллее и на бегу прихватил с чьей-то могилы пучок свежих нарциссов, чтобы положить вот на эту надгробную плиту:

Кальвин Эванс 1927–1955 Несравненный химик, гребец, друг, любимый. Дни твои сочтены

Надпись была задумана иначе: «Дни твои сочтены; поэтому попробуй остаток их прожить как на горе, так, чтобы ты был виден всем», но скромных размеров плита не вместила полностью эту цитату из Марка Аврелия[8]8
  Перев. князя Л. Урусова, с изм. Цит. по: «Размышления императора Марка Аврелия Антонина в том, что важно для самого себя» (Тула: Типография Губернского Правления, 1882).


[Закрыть]: камнерез слишком размахнулся, высекая первую часть, а на вторую уже не хватило места.

Шесть-Тридцать вглядывался в эти слова. Он понимал, что это слова, потому что Элизабет учила его распознавать слова. Не команды. А именно слова.

– С научной точки зрения: сколько слов могут усвоить собаки? – как-то вечером спросила она у Кальвина.

– Штук пятьдесят, – ответил Кальвин, не отрываясь от книги.

– Всего пятьдесят? – Она сморщила губы. – Нет, это какая-то ошибка.

– Ну, допустим, сто, – согласился он, не поднимая взгляда.

– Сто? – переспросила она с тем же недоверием. – Маловато. Наш-то сотню уже сейчас знает.

Кальвин поднял голову:

– Что, прости?

– Я вот думаю, – сказала она, – реально ли обучить собаку понимать человеческий язык? В полном объеме. Английский, например.

– Нереально.

– Почему?

– Видишь ли… – медленно начал он, зная, что Элизабет попросту отказывается принимать определенные факты и фактов таких множество. – Межвидовая коммуникация ограничена размерами мозга. – Кальвин закрыл книгу. – Вот ты, например, как поняла, что он усвоил сто слов?

– Сто три, – уточнила она, сверившись со своей записной книжкой. – У меня все четко.

– И этим словам научила его ты.

– Я использую методику рецептивного обучения и идентификации объектов. Он, как ребенок, более восприимчив к запоминанию объектов, которые его интересуют.

– А его интересует…

– Все, что съедобно. – Встав из-за стола, она принялась собирать книги. – Но у него, как я убедилась, есть немало других интересов.

Кальвин не поверил своим ушам.

Итак, слова подбирались следующим образом: они с Элизабет, лежа на полу, листали большие детские книжки. «Солнце», – указывала Элизабет пальцем на картинку. «Ребенок», – объясняла она, указывая на девочку по имени Гретель, которая грызла раму сахарного окошка. Шесть-Тридцать ничуть не удивился, что девочка грызет раму. В парке дети тащили в рот все без разбора. Включая раскопки из носа.

С левой стороны к нему шаркал сторож с ружьем на плече – вот это, решил Шесть-Тридцать, и впрямь удивительно: таскать с собой ружье в таком месте, где кругом и так одни мертвецы. Припав к земле, он подождал, когда человек пройдет мимо, а потом растянулся на могиле, прямо над зарытым в землю гробом. Привет, Кальвин.

Так он общался с человеческими существами, находящимися по ту сторону. Может, они его понимали, а может, и нет. Таким же способом контактировал он и с тем существом, что росло у Элизабет внутри. Привет, Потомство, сигналил он, прижимаясь ухом к ее животу. Это я, Шесть-Тридцать. Я – собака.

При установлении контакта он всякий раз представлялся по имени. Из усвоенных им уроков напрашивался вывод о важности повторения. Главное дело – не перестараться с повторами, не надоесть, иначе результата не добьешься: ученик ничего не запомнит. Помешает так называемая скука. По словам Элизабет, скука – это основной недостаток современного образования.

Потомство, просигналил он на прошлой неделе, это Шесть-Тридцать. И стал ждать ответа. Иногда Потомство выбрасывало вперед крошечный кулачок – это просто восторг; иногда тихонько напевало. Но вчера он сообщил новость: Тебе нужно кое-что знать о своем отце, и оно расплакалось.

Зарывшись носом поглубже в траву, он просигналил Кальвину: Надо поговорить насчет Элизабет.

Месяца через три после гибели Кальвина, около двух часов ночи, Шесть-Тридцать застал Элизабет на ярко освещенной кухне, в ночной сорочке и галошах. В руке она держала кувалду.

К его немалому изумлению, она замахнулась и шарахнула кувалдой прямо по навесным кухонным шкафчикам. Остановилась, будто оценивая ущерб: можно подумать, она собиралась пробить лаз. И так молотила еще пару часов. Шесть-Тридцать следил из-под стола: она крушила мебель, как сухой лес, ее отчаянные выпады замедлялись только прицельными ударами по дверным петлям и шурупам, старые половицы уже скрылись под грудами утвари и древесных обломков, а все помещение заволокла нежданным снегопадом известковая пыль. Затем Элизабет собрала весь мусор и вытащила в потемки, на задний двор.

– Здесь будут стеллажи, – сообщила она, указывая на обезображенные стены. – А вот там установим центрифугу.

Достав рулетку, она жестом вызвала из-под стола Шесть-Тридцать, сунула кончик мерной ленты ему в зубы и махнула рукой в дальний конец кухни:

– Неси туда, Шесть-Тридцать. Чуть дальше. Еще дальше. Молодец. Там и стой.

Она внесла в записную книжку какие-то цифры.

К восьми утра у нее был вчерне набросан план, к десяти – список покупок, а к одиннадцати они уже сели в машину, чтобы ехать в строительный магазин.

Люди в некоторых случаях недооценивают возможности беременной женщины, но во всех без исключения случаях недооценивают возможности скорбящей беременной женщины. Продавец магазина стройтоваров с любопытством уставился на Элизабет.

– Муж ремонт затеял? – спросил он при виде слегка округлившегося животика покупательницы. – Готовитесь к прибавлению в семействе?

– Я оборудую лабораторию.

– То есть детскую.

– Нет.

Продавец оторвался от начерченного ею плана.

– Какие-то проблемы? – спросила она.

Стройматериалы доставили в тот же день, ближе к вечеру, и Элизабет, обложившись взятыми в библиотеке номерами журнала «Популярная механика», принялась за дело.

– Анкерный гвоздь, – услышал Шесть-Тридцать.

Он понятия не имел, что такое анкерный гвоздь, но сориентировался по кивку хозяйской головы, порылся среди небольших коробочек, выбрал что-то и положил в раскрытую ладонь Элизабет.

– Трехдюймовый шуруп, – попросила она через минуту, и Шесть-Тридцать зарылся в другую коробочку.

– Это нагель, – сказала она. – Попробуй еще раз.

Работа кипела дни напролет и нередко продолжалась за полночь; перерывы делались только для того, чтобы продолжить обучение словам или открыть кому-нибудь дверь.

Недели через две после ее увольнения к ним заехал доктор Боривиц: якобы просто хотел повидаться, но на самом деле у него возникли сложности с обработкой результатов какого-то эксперимента.

– Я буквально на минутку, – заверил он, а просидел два часа.

На следующий день произошло то же самое, только явился другой химик из той же лаборатории. На третий день – еще один.

Тут ее осенило. Нужно брать с них плату. Причем наличными. А кто будет наглеть и утверждать, что это для ее же пользы, «чтобы оставалась в курсе», тот заплатит вдвое. Кто посмеет неуважительно отозваться о Кальвине – втрое. За любой комментарий о ее беременности – «аура», «чудо» – вчетверо. Так она и зарабатывала на жизнь. Анонимно выполняя чужую работу. Совсем как в Гастингсе, только без налоговых вычетов.

– Подхожу к дому – и слышу стук, – отметил один из таких просителей.

– Оснащаю лабораторию.

– Не может быть. Серьезно?

– Я всегда говорю серьезно.

– Но вы скоро станете матерью, – сказал бывший коллега, цокая языком.

– Матерью и научным работником, – уточнила она, сдувая с рукава опилки. – Вы, например, отец, так ведь? Отец и научный работник.

– Да, но у меня есть ученая степень, – подчеркнул он в доказательство собственного превосходства.

А потом указал на протоколы эксперимента, над которыми ломал голову не одну неделю.

Она посмотрела на него в недоумении.

– У вас две проблемы. – Она постукала пальцем по бумаге. – Первая – термическая. Надо понизить температуру на пятнадцать градусов.

– Понятно. А вторая?

Элизабет склонила голову набок и вгляделась в его лицо, на котором не отражалось ни одной мысли.

– Вторая – хроническая.

На превращение кухни в лабораторию ушло четыре месяца; когда все было готово, Элизабет и Шесть-Тридцать отступили к порогу, чтобы полюбоваться плодами своего труда.

На стеллажах, выстроившихся вдоль всей длинной стены, разместились новехонькие лабораторные принадлежности: химикаты, колбы, мерные стаканы, пипетки, сифоны, пустые майонезные банки, набор пилок для ногтей, пачка лакмусовой бумаги, коробка медицинских капельниц, разнообразные стеклянные палочки, шланг с заднего двора и некоторое количество неиспользованных дренажных трубок, найденных в мусорном бачке на задворках районной флеботомической клиники. Выдвижные ящики, где прежде хранилась кухонная утварь, были заняты противокислотными и особо прочными перчатками, а также защитными очками. Кроме того, она установила металлические поддоны под всеми горелками, предназначенными для денатурации спиртов, по случаю приобрела центрифугу, вырезала из проволочной оконной сетки комплект рассекателей четыре на четыре дюйма, вылила остатки своих любимых духов в самодельную спиртовку (для которой потребовалось также разрезать колпачок тюбика губной помады: он был воткнут в пробку от старого Кальвинова термоса, чтобы получился пламегаситель), изготовила из проволочных вешалок держатели для пробирок и преобразовала набор для специй в подставку для различных жидкостей.

С удобным огнеупорным покрытием для кухонной столешницы пришлось расстаться, как и со старой фаянсовой раковиной. Их заменила изготовленная на заказ модель столешницы из фанеры, купленной в магазине стройтоваров: эту модель в разобранном виде она отвезла на завод металлоизделий, где на ее основе сделали точную копию из нержавеющей стали, которую потом идеально подогнали при помощи гибочного пресса и обрезки.

Нынче на этих сверкающих столешницах обосновались микроскоп и две горелки Бунзена: одну Кембриджский университет прислал Кальвину на память о его студенчестве, а другую списали из кабинета химии районной средней школы ввиду отсутствия интереса со стороны учащихся. Над новой двухсекционной мойкой теперь висели две аккуратные рукописные таблички: «ТОЛЬКО ДЛЯ ОТХОДОВ» и «ИСТОЧНИК H₂О».

И последняя, но тоже немаловажная деталь: вытяжка.

– Отныне твоя обязанность, Шесть-Тридцать, – сказала она, – дергать за цепочку, когда у меня будут заняты руки. А кроме того, учись нажимать вот на эту кнопку.

Каль, жаловался Шесть-Тридцать бренным останкам во время одного из недавних посещений, она вообще не ложится спать. Если не доводит до ума лабораторию, не выполняет чужую работу и не читает мне книги, то тренируется на эрге. А если не тренируется на эрге, то просто сидит на табурете и смотрит в одну точку. Для Потомства это наверняка вредно.

Ему вспомнилось, как сам Кальвин тоже сиживал, глядя в пространство. «Чтобы сосредоточиться», – отвечал он на недоуменные собачьи взгляды. Но сотрудников коробила такая его привычка: дескать, Кальвина Эванса в любой день и час можно найти в его просторной экстравагантной лаборатории, где установлено лучшее оборудование, постоянно гремит музыка, а сам он только и делает, что сидит как истукан. Да еще награды огребает, что совсем уж обидно.

Но она по-другому смотрит в пространство, втолковывал Шесть-Тридцать. В ее взгляде смерть. Летаргия. Ума не приложу, как с нею быть, признавался он покоящимся под землей костям. А вдобавок она все еще пытается учить меня словам.

И это был тихий ужас, потому как он не мог дать ей ни малейшей надежды, что в будущем станет пользоваться словами. Да вызубри он хоть все слова на свете – а что говорить-то? Что можно сказать той, которая потеряла все?

Надо бы дать ей надежду, Кальвин, транслировал Шесть-Тридцать, для верности изо всех сил вжимаясь в траву.

И словно в ответ своим мыслям услышал щелчок затвора. Поднял голову – и увидел, что в него целится из ружья кладбищенский сторож.

– Ах ты, кобель шелудивый, – бормотал сторож, поймавший Шесть-тридцать в ружейный прицел, – повадился сюда – и знай траву мнет, как у себя дома.

Шесть-Тридцать замер. У него бешено колотилось сердце – он уже предвидел последствия: у Элизабет случится шок, Потомство растеряется, опять кровь, опять слезы, опять душевная боль. Еще одно сокрушительное поражение.

Он сорвался с места и в прыжке повалил сторожа на землю; пуля просвистела мимо собачьего уха и впилась в надгробье Кальвина. Старик с воплем потянулся за своим ружьем, но Шесть-Тридцать оскалил зубы и шагнул вперед.

Люди. Многие даже не представляют, каково их реальное место в животном царстве. Он примерился к шее сторожа. Перегрызть такому горло – сущий пустяк. Человек в ужасе смотрел на него снизу вверх. При падении он сильно ударился; слева от его уха собиралась кровавая лужица. Шесть-Тридцать вспомнил, в какой большой луже крови лежал Кальвин: тонкая струйка в считаные мгновенья образовала прудик, тут же разлившийся в целое озеро. Сейчас без всякого желания Шесть-Тридцать прижался к человеческому виску, чтобы унять кровь. А потом лаял, пока не сбежались люди.

Первым оказался на месте знакомый репортер – тот, который прознал насчет погребения Кальвина: он до сих пор специализировался на похоронах, поскольку редактор отдела считал, что на большее этот писака не тянет.

– Опять ты! – вскричал газетчик, сразу признавший Не-Поводыря, который среди моря крестов сопровождал миловидную, вполне себе зрячую вдову – нет, подружку – к этой самой могиле.

Когда подоспели остальные и начали обсуждать, кто вызовет «скорую», репортер сделал серию снимков и в уме набросал текст о том, как увидел этого пса тогда и теперь. Затем он поднял окровавленное животное на руки и понес к своей машине, чтобы доставить по указанному на ошейнике адресу.

– Не волнуйтесь, не волнуйтесь, песик жив-здоров, – увещевал он Элизабет, которая, отворив дверь, зашлась криком при виде своего любимца со слипшейся от крови шерстью, да еще на руках у смутно знакомого мужчины. – Кровь не его. Но песик у вас – герой, мэм. Именно так я и собираюсь это подать.

На другой день, раскрыв газету, Элизабет, все еще не оправившаяся от вчерашнего потрясения, на одиннадцатой полосе увидела фото Шесть-Тридцать, сидящего точно там же, где и семь месяцев назад: на могиле Кальвина.

«Собака скорбит по хозяину и спасает человеческую жизнь, – прочла Элизабет вслух. – Запрет на посещение кладбища с собаками снят».

Согласно этой заметке, посетители давно жаловались на вооруженного сторожа, а некоторые даже сообщали, что он палит по белкам и птицам прямо во время похорон. Ему немедленно найдут замену, а разбитое надгробье будет восстановлено, говорилось ниже.

Она вгляделась в сделанный крупным планом снимок: Шесть-Тридцать на фоне разбитого надгробья Кальвина, которое от удара пули утратило примерно треть надписи.