Текст книги "Евразийская империя. История Российского государства. Эпоха цариц"

Взять реванш за Прутское поражение 1711 года, сведшее на нет все колоссальные усилия Петра утвердиться на Черном море, было заветной мечтой российского правительства. Для того и заключили союзный договор с Австрией, несмотря на все опасности и издержки этого альянса.

Относительно легкая победа в Польше придала Петербургу уверенности в своих силах. Казалось, и обстоятельства благоприятствуют новой войне. В Персии на турок наседал Надир; у союзницы Австрии, начавшей мирные переговоры с враждебной коалицией, вот-вот должны были освободиться руки; главное же – в Польше уже стояла в боевой готовности большая армия.

Из Константинополя русские резиденты доносили, что момент удачный, Порта слаба как никогда. «Дерзновенно и истинно донесу, – писал поверенный в делах Вешняков, – что в Турции нет ни начальников политических, ни руководителей военных, ни разумных правителей финансовых; все находится в страшном расстройстве и при малейшем бедствии будет находиться на краю бездны». (То же самое можно было бы сказать и о России, но издали собственная держава всегда кажется мощнее).

Аннинским кабинет-министрам во главе с Остерманом, а еще больше президенту военной коллегии Миниху идея компенсировать потерю персидских владений черноморскими приобретениями представлялась соблазнительной. За поводом дело не стало. Вассал и союзник султана крымский хан повел свои войска на Персию через Кабарду, которую в Петербурге считали российской территорией (с чем, впрочем, не соглашались в Стамбуле). Такое случалось и прежде, но дело ограничивалось дипломатическими протестами. Теперь же решили ответить на вторжение вторжением – мягко говоря, диспропорционально.

Генерал Леонтьев двинулся из Польши на Крым с большой армией; вторую армию, тридцатитысячную, повел к Азову недавно произведенный в фельдмаршалы Ласси.

Таким образом, если польская кампания может быть названа «вынужденной агрессией» – Россия не хотела выпускать Польшу из сферы своего влияния, то новая война была начата с завоевательными целями. Надеялись, что она будет недолгой, а победа быстрой. Особая хитрость заключалась в том, что с Турцией отношений не разорвали – всё это выглядело как акция возмездия против Крыма.

Благодаря этой уловке выгадали несколько месяцев, но безо всякого толку. Первая попытка вторгнуться в Крым осенью 1735 года закончилась неудачей – прорваться через Перекоп не удалось. А когда весной 1736 года боевые действия возобновились, Порта обнаружила, что часть русской армии нацелилась на османский Азов, и началась большая война. Посла Вешнякова выслали из страны, стали собирать войско.

Теперь в Крым шел уже сам фельдмаршал Миних – с такими силами, что хан противостоять им не мог. Крепость Перекоп капитулировала в мае, а в июне пала и крымская столица Бахчисарай, разграбленная и сожженная в отместку за все вековые обиды.

Боевые потери русских были невелики, и все же в этом походе Миних похоронил добрую половину своей армии. Адъютант фельдмаршала Манштейн объясняет ужасающие потери так: «И хотя я большой почитатель графа Миниха, однако я не могу вполне оправдать его ошибки в эту кампанию, стоившую России около 30 000 человек. …В обращении своем Миних был слишком суров; он часто без надобности изнурял солдат; в самое жаркое летнее время, вместо того чтобы выступать в поход ночью или за несколько часов до рассвета, армия, вместо того чтобы воспользоваться свежестью воздуха, почти всегда выступала часа два или три после восхода солнца. Это обстоятельство много содействовало распространению болезней в войсках».

Султан принимает европейских дипломатов. Неизвестный художник. XVIII в.

Пришлось очистить только что захваченный полуостров без боя, чтобы вывести остатки армии на здоровое место, к берегу Днепра.

Тем временем командующий второй армией Ласси без особенного шума и потерь принудил к сдаче Азов, прежде чем туда прибыли турецкие подкрепления.

Таковы были итоги кампании 1736 года – вроде бы впечатляющие, но неокончательные, поскольку Турция по-настоящему воевать еще не начала.

Чтобы разделить ее силы, Петербург после долгих увещеваний наконец заставил Австрию исполнить свои союзнические обязательства. Армия императора Карла VI двинулась в наступление и действительно оттянула на себя значительную часть турецких войск.

Это позволило Миниху осадить мощную вражескую крепость Очаков. Как и под Гданьском, бравый фельдмаршал не стал рассусоливать и жалеть своих солдат. Тридцатого июня подошел к городу, а второго июля уже стал его штурмовать.

Поначалу всё пошло еще хуже, чем в Гданьске. Из-за плохой подготовки (нехватки фашин и длинных лестниц) солдаты застряли во рву, где турки два часа палили по ним сверху и уложили около четырех тысяч человек. Храбрый Миних носился среди толп с обнаженной шпагой, кричал, но сделать ничего не мог. В конце концов, люди побежали. Турки догоняли их, рубили. Побоище грозило превратиться в полный разгром, но ситуацию спасло чудо.

В охваченной пожаром крепости вдруг взорвались пороховые склады. Жертв было так много, а разрушения столь велики, что в гарнизоне началась паника. Турки бросились вон из пылающего города, и он достался победителям, которые только что считали себя побежденными.

Взятие Очакова в 1737 году. Неизвестный художник. XVIII в.

Эта не слишком триумфальная виктория так и осталась единственной за всю кампанию. Фельдмаршал Ласси ненадолго заглянул в Крым и снова оставил негостеприимный полуостров, боясь «великого армии разорения» из-за безводья и эпидемий. Не порадовали и австрийцы, потерпевшие в Боснии поражение от турок.

В украинском Немирове начались было русско-австрийско-турецкие мирные переговоры, потому что затягивать разорительную войну никому не хотелось. Однако сразу же выяснилось, что стороны оценивают ситуацию по-разному. Гордясь разорением Бахчисарая, взятием Азова и Очакова, русские представители потребовали отдать им Крым и Кубань, а заодно и придунайские земли. Турецкие делегаты отвечали, что Азов был слабо укреплен, а за Очаков русские заплатили слишком дорогую цену и их армия обескровлена. Австрийцам же похвастать было нечем.

Демонстрируя силу, турки атаковали Очаков и едва не отбили его обратно, да тут еще очень некстати Ласси отступил из Крыма.

Шафирову, Неплюеву и Волынскому (в то время еще не кабинет-министру) пришлось умерить запросы. Они уже соглашались обойтись без Крыма и придунайских областей. Затем отказались и от Кубани, прося лишь Азов с Очаковым. Австрийцы вели себя еще покладистей – им эта война вообще была ни к чему.

Видя это, турки передумали мириться. Стало ясно, что противостояние будет долгим.

1738 год не принес России ничего хорошего. Очаков все-таки пришлось оставить, и не в результате неприятельских действий, а потому что в гарнизоне началась чума и люди умирали тысячами. Через полвека Очаков придется брать снова, с огромными жертвами.

Главной стратегической задачей Миних назначил взятие крепости Бендеры, но из-за нехватки фуража передохли лошади и быки, обозы остановились. Армия повернула обратно, даже не добравшись до места.

Австрийцы активности не проявляли и, наоборот, стали требовать русской подмоги. Единственным мало-мальски отрадным событием был очередной визит фельдмаршала Ласси в Крым, где он окончательно разрушил Перекопскую крепость – хотя, как известно, лучшим защитником полуострова была не она, а нехватка питьевой воды.

Русские дипломаты сделали султану совсем уже умеренное предложение: отдать один только Азов, а в Очакове и еще в одной крепости, Кинбурне, просто разрушить укрепления. Но Стамбул не согласился и на это.

Делать нечего, пришлось копить силы для нового наступления. К кампании 1739 года Миних собрал все наличные войска и резервы: шестьдесят с лишним тысяч солдат, 250 орудий. Задача состояла в том, чтоб взять крепость Хотин, ключ к Дунайской области.

Двадцать восьмого (семнадцатого по русскому стилю) августа у местечка Ставучаны русская армия наконец одержала настоящую, ничем не омраченную победу. Турецкий главнокомандующий Вели-паша попытался окружить Миниха, но имел для этого недостаточно сил, которые к тому же плохо координировали между собой. Плотные массы регулярной русской пехоты легко отбивали атаки татарской конницы, постепенно продвигаясь вперед, и в конце концов охваченное паникой османское войско разбежалось. При том, что в сражении с обеих сторон участвовало около полутораста тысяч воинов, потери были микроскопическими: у русских пало всего 13 солдат, да и у наголову разгромленных турок убитых насчитывалось едва за тысячу.

Крепость Хотин

Грозный Хотин после этого достался фельдмаршалу вообще даром – почти весь гарнизон сбежал, и паше пришлось сдаться. Молдавия немедленно признала власть императрицы Анны.

В Петербурге началось ликование. «Восторг внезапный ум пленил», гласила первая строка ломоносовской «Оды на взятие Хотина», где далее провозглашается:

 
Россия, коль счастлива ты
Под сильным Анниным покровом!
Какие видишь красоты
При сем торжествованьи новом!
 

Какие России могли видется «красоты́» мы знаем из «Генерального плана войны», составленного Минихом для государыни еще в 1735 году. В этом документе, по-своему тоже весьма поэтичном, фельдмаршал предвещал, что Россия сначала подчинит себе Крым, Дон и Днепр, затем Кубань и Кабарду, далее Молдавию и Валахию (Румынию), после чего и «греки спасутся под крылами Российского орла», а закончится война как раз в 1739 году: «Знамена и штандарты ее императорского величества будут водружены… где? В Константинополе. В самой первой, древнейшей греко-христианской церкви, в знаменитом восточном храме Святой Софии в Константинополе она будет коронована как императрица греческая и дарует мир… кому? Бесконечной вселенной, нет – бесчисленным народам. Вот – слава! Вот владычица! И кто тогда спросит, чей по праву императорский титул. Того, кто коронован и помазан во Франкфурте или в Стамбуле? Вот слава! Вот владычица!»

Русско-турецкая война 1735–1739 гг. М. Романова

В 1739 году о Константинополе уже никто не мечтал, однако славная Ставучанская победа позволяла надеяться на выгодный мир.

Увы, Россию подвела союзница. От австрийской помощи, которой так упорно добивался Петербург, выходили одни беды.

В то самое время, когда Миних шел к Хотину, австрийцы потерпели сокрушительное поражение в Сербии, после чего были вынуждены сдать Белград – потеря позначительней Хотина. Хуже того, союзник заключил сепаратный мир, уступив Турции несколько областей.

Россия осталась один на один с Османской империей, окрыленной своей победой.

Четырехлетняя война вскоре за тем и закончилась. Турки отдали России – уже не в первый раз – обременительный Азов с окрестностями, но без прав строить там крепость. Платой за эти несколько десятков квадратных километров была гибель половины армии (113–114 тысяч человек) и миллион рублей дополнительных военных расходов.

«Россия не раз заключала тяжелые мирные договоры; но такого постыдно смешного договора… ей заключать еще не доводилось и авось не доведется», – пишет Ключевский в 1904 году (за год до совсем уж печального Портсмутского мира).

Но плата за «дорогую фанфаронаду», как обозвал Турецкую войну Ключевский, была еще не полной. Дряхлая Османская империя сопротивлялась натиску России и Австрии так упорно и долго, что у другого старинного врага, Швеции, возник соблазн взять реванш за Ништадтский мир. Шведам стало ясно, что русский сосед уже не так грозен, как при Петре Великом.

Северное королевство, само еще недавно пытавшееся стать империей, переживало тяжелые времена. Власть монарха, непререкаемая при Карле XII и его отце, превратилась в фикцию. Король Фридрих I (1720–1751) полностью зависел от Секретного комитета, представительного органа, где заседали 50 дворян, 25 священников и 25 горожан. В этом парламенте состязались две политические партии. Сторонники одной из них (оппоненты презрительно называли их «ночными колпаками» или просто «колпаками») выступали за то, чтобы Швеция приспособилась к новым условиям существования, покончила с воинственностью и занималась внутренними проблемами. Разумеется, «колпаков» всячески поддерживал Петербург, через своих послов активно влиявший на шведскую политическую жизнь.

Но в 1738 году, не в последнюю очередь из-за русских военных неудач в Турции, правительство «колпаков» пало, и его сменило новое, состоявшее из «шляп» – так именовалась антироссийская партия, ностальгировавшая по былому величию и мечтавшая о реванше. Возглавил новый кабинет Карл Юлленборг, двадцатью годами ранее участвовавший в упорных и безрезультатных шведско-российских переговорах на Аландских островах.

Швеция сразу начала готовиться к войне, целью которой был возврат всех утраченных в 1721 году областей, включая и Петербург. Завязались активные сношения с Турцией, сулившей Стокгольму финансовую поддержку, и с Францией, тоже обещавшей денег.

В октябре 1738 года Юлленборг заключил договор о дружбе и субсидиях с Версалем, а еще год спустя со Стамбулом, но всего лишь оборонительный, поскольку к этому времени турки уже помирились с русскими.

Однако в Швеции так разохотились воевать, что давать обратный ход было поздно. Дело оставалось за малым – за поводом. И Россия, совсем не желавшая осложнений, с медвежьей ловкостью предоставила отличнейший casus belli.

В ходе тайных переговоров с Турцией член Секретного комитета майор Синклер курсировал между Стокгольмом и Константинополем. Об этом разузнал российский посланник Михаил Бестужев-Рюмин и сообщил в Петербург, посоветовав «анлевировать» (похитить) интересного эмиссара где-нибудь на обратном пути из Турции. Было известно, что Синклер будет иметь при себе послания от султана и великого везиря.

Донесение попало к фельдмаршалу Миниху. Тот по своему обыкновению долго ломать голову не стал, а приказал трем бравым кавалерийским офицерам «старатца его [Синклера] умертвить или в воде утопить, а писма прежде без остатка отобрать». Это и было исполнено в июне 1739 года. Минихов адъютант рассказывает: «Русские офицеры, узнав через шпионов, какою дорогою он поехал, погнались за ним и догнали в одной миле от Нейштеделя [в Силезии]. Они остановили его, отняли оружие и, проводив его несколько миль далее, убили его в лесу. После этого подвига они обобрали его вещи и бумаги. Однако в бумагах не оказалось ничего важного».

Исполнителей ради секретности на всякий случай арестовали и сослали в Сибирь, где несколько лет продержали в остроге, но следы замести не удалось, и разразился громкий скандал. Россия, конечно, всё отрицала, но в слежке за Синклером участвовало слишком много народу, так что свидетелей хватало. Правительство «шляп» использовало этот инцидент для еще большего воспламенения реваншистских настроений. Общественное мнение (а оно в Швеции, в отличие от России, имело значение) было за войну. Того же требовала и армия.

Убийство майора Синклера. Лубок. XVIII в.

Возможно, скандал так и остался бы без последствий, но после смерти Анны Иоанновны, падения Бирона, а затем и Миниха, у шведов возникло ощущение (в общем, верное) что российская власть находится в кризисном состоянии. Регентша Анна Леопольдовна ничем не управляла, а французские дипломаты еще и давали понять, что возможен новый переворот и что Елизавета к шведским притязаниям будет благосклонна.

И вот в июле 1741 года, с довольно странным двухлетним опозданием, Швеция объявила России войну – в первую очередь из-за майора Синклера.

Битва двух скверно управляемых стран разворачивалась неуклюже.

Нападающие не сумели использовать фактор неожиданности. Удар планировалось нанести в Финляндии, поближе к Петербургу, но войска были рассредоточены и малочисленны, суммарно всего лишь 18 тысяч солдат.

Хоть русские и не были готовы к войне, а все же выступили быстрее – даже раньше, чем к театру боевых действий прибыл шведский главнокомандующий Карл Левенгаупт.

Опытный Петр Ласси нанес одному из неприятельских корпусов поражение у приграничного Вильманстранда, взял и сам этот город, но затем отошел обратно. Наступило трехмесячное затишье, когда обе стороны просто стояли на месте и копили силы, а силы, наоборот, таяли из-за болезней. В те антисанитарные времена такое происходило почти всегда, если армия надолго вставала лагерем.

Медлительность шведов объяснялась еще и тем, что они надеялись на переворот в Петербурге. Как раз в это время Шетарди с Лестоком уговаривали Елизавету Петровну вступить в переписку с Левенгауптом и посулить ему возврат отцовских завоеваний. Ничего подобного цесаревна обещать не стала, но все же скомпрометировала себя тайными сношениями с вражеским командованием.

Когда, уже в ноябре, Левенгаупт двинулся на Выборг и российское правительство приказало гвардейским полкам идти на шведов, Елизавета испугалась остаться в столице без верных ей офицеров и решилась-таки действовать.

Одним из первых шагов победившей партии было перемирие с шведами. Однако те зря надеялись на благосклонность новой правительницы. Одно дело быть опальной царевной, и совсем другое – государыней. Императрица Елизавета согласиться на шведские условия не могла.

Война скоро продолжится.

Таким образом, начиная с 1733 года нервическая лихорадка сотрясала не только российскую верховную власть, но и всю страну, которая беспрерывно воевала или ждала войны, причем один конфликт порождал следующий. Победа в Польше побудила Петербург напасть на Турцию, а неудачи турецкой кампании привели к агрессии со стороны шведов. Все это выглядит какой-то цепочкой случайностей, но на самом деле, невзирая на сумбур российской внешней политики «нервного» времени, именно в этот период определились ее приоритетные цели, к достижению которых держава будет стремиться на протяжении всего XVIII столетия.

Стало очевидно, что на севере Европы возможности дальнейшей экспансии исчерпаны. Попытки вроде голштинской наталкивались на серьезное сопротивление европейских держав – Франции, Англии и быстро усиливающейся Пруссии. Юго-восточный вектор – персидский и среднеазиатский – был империи пока не по силам в силу чересчур высокой затратности. Но имелись иные, более выигрышные перспективы расширения: на западе – за счет пришедшей в окончательный упадок Речи Посполитой; на юге – к Черному морю, все еще остававшемуся внутренним озером хиреющей Турции.

Но к решению этих монументальных задач молодая, толком не вставшая на ноги империя еще была не готова. Сначала ей следовало укрепить собственную стабильность.

Часть вторая
Сонное время

Власть

 
Царей и царств земных отрада
Возлюбленная тишина,
Блаженство сел, градов ограда,
Коль ты полезна и красна!
 

Так восхваляет Ломоносов царствование Елизаветы I, и в данном случае это не просто льстивые похвалы придворного. Михайла Васильевич нашел самое точное определение для новой эпохи, наступившей после 1741 года: тишина. После трех десятилетий бешеных петровских понуканий и полутора десятилетий посттравматических судорог, после множества потрясений, переворотов, страхов и правительственной чехарды наступает долгий период отрадной малособытийности. Страна будто погружается в сон, восстанавливая подорванные силы.

Основная часть елизаветинской эпохи проходила спокойно, существенных происшествий было немного, перемен и того меньше, поэтому рассказ о ней получится недлинным.

Эта относительная безмятежность не в последнюю очередь связана с личностью монархини, к имени которой прочно приросло прозвище «кроткия Елисавет».

Почти все современники и историки пишут об этой государыне в одинаковом снисходительно-приязненном тоне, поскольку, по выражению де Лириа, «сердце ея было нежно». С. Платонов формулирует это отношение точнее, говоря, что новая императрица «принесла на престол только женский такт, любовь к своему отцу и симпатичную гуманность» – для русской истории совсем не мало.

Елизавета Петровна родилась в 1709 году, очень символично – в день, на который был назначен торжественный московский парад в честь Полтавского триумфа. И вся ранняя пора ее жизни была такой же праздничной. Давать хорошее образование царевнам, которые все равно выйдут за какого-нибудь иностранного принца и уедут, в России тогда считалось излишним – их лишь немного обучали иностранным языкам. Петр надеялся обвенчать свою младшую дочь с юным Людовиком XV, а когда из этого ничего не вышло, восемнадцатилетнюю девушку просватали за того, кто подвернулся, – принца Карла Голштинского. Однако жених умер перед самой свадьбой, и Елизавета навсегда осталась в девицах.

Вот какой портрет этой женщины оставил ее младший современник князь Михаил Щербатов: «Сия государыня из женского пола в младости своей была отменной красоты, набожна, милосерда, сострадательна и щедра; от природы одарена довольным разумом, но никакого просвещения не имела, так что меня уверял Дмитрий Васильевич Волков, бывший конферанс-секретарь, что она не знала, что Великобритания есть остров; с природы веселого нрава и жадно ищущая веселий; чувствовала свою красоту и страстна умножать ее разными украшениями; ленива и надокучлива ко всякому, требующему некоего прилежания делу, так что за леностью ее не токмо внутренние дела государственные многие иногда лета без подписания ее лежали, но даже и внешние государственные дела, яко трактаты, по несколько месяцев, за леностью ее подписать ее имя, у нее лежали…».

Елизавету Петровну часто противопоставляют Анне Иоанновне, делая сравнение не в пользу первой, но вообще-то эти царицы удивительно похожи.

Обе пренебрегали повседневными государственными обязанностями, но при этом очень зорко стерегли монаршескую власть. (Тот же Щербатов замечает, что, хотя Елизавета очень доверяла своим любимцам, «но однако такова, что всегда над ними власть монаршу сохраняла»).

Обе больше всего интересовались собственными удовольствиями, просто у Анны забавы были жестокие, а у Елизаветы добродушные. Но придворный аппарат обслуживал забавы милостивой государыни с такою же неукоснительной серьезностью.

Читаем «Указ императрицы Елисаветы Действительному Тайному Советнику Чрезвычайному и Полномочному Послу Графу Александру Гавриловичу Головкину о высылке ко двору мартышки»:

«Здесь уведомленось чрез одного шкипера голландского, Клас Кемптес именуемого, что есть в Амстердаме у некоего купца в доме (которого имяни не знаем) мартышка, сиречь обезьяна, цветом зеленая, и толь малая, что совсем входит в индейский орех; и тако желательно есть, чтоб оную для куриозности ее бы ко Двору Нашему достать; …и дабы продавец не задорожал в цене: для того чрез третьи руки, якобы для своей партикулярной забавы, а отнюдь не для посылки сюда ко Двору Нашему сторговал и купил».

Особый фельдъегерь был отряжен в Голландию за зеленой мартышкой, которую благополучно приобрели и доставили ее величеству.

Пожалуй, по части «надокучливости» Елизавета даже и превосходила ленивую Анну Иоанновну. На заседаниях Сената она бывала еще реже: четыре раза за весь 1743 год, трижды в 1744 году и ни разу в 1745 году.

К лености присовокуплялась еще и суеверность, которой государыня была крайне подвержена. Ладно еще, когда это касалось ее обихода – все придворные знали, что при государыне ни в коем случае нельзя заговаривать о покойниках, болезнях, науках и в особенности о красивых женщинах. Хуже, если страдала политика. Французский посланник рассказывал, что однажды Елизавета должна была подписать документ о пролонгации Российско-Австрийского союзного договора и уже вывела три первые буквы, но тут на перо села оса, и царица сочла это дурным знаком. Ушло полгода (в разгар войны!) на то, чтобы уговорить ее все-таки подписать этот важнейший документ.

Аллегорический прижизненный портрет лучезарной Елизаветы Петровны. Г. Каспар

Впрочем, во всем, кроме государственных занятий, Елизавете энергии было не занимать. В погоне за развлечениями она могла сутками не вылезать из седла (однажды доскакала из Москвы в Петербург за два дня), могла ночь напролет танцевать, а потом пойти и отстоять заутреню. При дворе не прекращался праздник: приемы, балы, маскарады, спектакли, конные прогулки. Когда любительница увеселений умерла, в ее гардеробе оказалось пятнадцать тысяч платьев (вдвое больше, чем количество дней, которые она процарствовала).

При Елизавете век еще больше феминизируется. Впервые в русской истории мужчины словно бы становятся вместо «первого пола» вторым – мы увидим это, когда дойдем до главного фаворита, существа вполне декоративного. Вокруг императрицы возникло нечто вроде клуба, куда входили ее ближайшие подруги. На первых ролях там были Мавра Шувалова, возвысившая весь род Шуваловых, и Анна Воронцова, которая и вовсе вывела своего супруга в канцлеры. Помимо обычных салонных удовольствий – сплетен, обсуждения нарядов и прочего – дамы запросто решали вопросы ключевых кадровых назначений, а то и большой политики.

Зато Елизавета и относилась к женщинам суровей. В силу своей всеми восхваляемой мягкости она миловала приговоренных к казни мужчин, а вот с двумя светскими дамами, Натальей Лопухиной и Анной Бестужевой-Рюминой, обошлась с отвратительной жестокостью. Это были обычные злоязыкие сплетницы, говорившие про императрицу разные оскорбительные слова. Из пустой болтовни Тайная канцелярия соорудила целый заговор. Государственное преступление царица еще, может быть, и простила бы, но нелестных отзывов о своей персоне стерпеть не могла. Мнимых заговорщиц пытали на дыбе, потом публично высекли на эшафоте и, вырезав языки, сослали в Сибирь.

Менее ужасны, но очень обидны были и мелкие тиранства, которым государыня подвергала придворных дам. Как уже говорилось, Елизавета Петровна даже разговоров о чужой красоте не выносила, а если уж наблюдала ее воочию, то сильно сердилась. Однажды увидела у жены обер-егермейстера Семена Нарышкина замысловатый букет из лент и собственноручно отрезала его ножницами; у другой выдрала из волос розу и надавала пощечин. А когда государыне после болезни понадобилось обрить свои волосы, то же было приказано исполнить и всем дамам двора.

Екатерина Великая вспоминает в своих «Собственноручных записках», как прежняя императрица любила развлекаться «маскарадами навыворот», куда мужчин заставляли приходить в женских нарядах, а дам – в мужских: «Мужчины были в больших юбках на китовом усе, в женских платьях и с такими прическами, какия дамы носили на куртагах, а дамы в таких платьях, в каких мужчины появлялись в этих случаях. Мужчины не очень любили эти дни превращений; большинство были в самом дурном расположении духа, потому что они чувствовали, что они были безобразны в своих нарядах; женщины большею частью казались маленькими, невзрачными мальчишками, а у самых старых были толстыя и короткия ноги, что не очень-то их красило. Действительно и безусловно хороша в мужском наряде была только сама императрица, так как она была очень высока и немного полна; мужской костюм ей чудесно шел; вся нога у нея была такая красивая, какой я никогда не видала ни у одного мужчины, и удивительно изящная ножка».

Пока эпоха оставалась сонной, эти смешные злодейства казались деспотическими. Впоследствии они будут вспоминаться с умилением. «Елизавета была умная и добрая, но беспорядочная и своенравная русская барыня XVIII в., которую по русскому обычаю многие бранили при жизни и тоже по русскому обычаю все оплакали по смерти», – пишет Ключевский, а в другом месте резюмирует: «С правления царевны Софьи никогда на Руси не жилось так легко, и ни одно царствование до 1762 года не оставляло по себе такого приятного воспоминания».

Елизавета Петровна в Царском Селе. Е. Лансере