Текст книги "Доброключения и рассуждения Луция Катина"

* * *

Подобным рассуждениям Луций предавался долго, не замечая течения времени, ибо мыслителю бывает скучно только с людьми, наедине же с собою никогда. Наконец, спохватившись, что дело уже к закату, он вскочил и пошел далее, чтобы за остаток дня пройти как можно больше.

В лесу сгустились тени, стало сумеречно. Путник спустился к самой дороге, чтобы не потерять ее из виду, но из осторожности двигался по кювету, сокрытый от тракта бурьянами.

Погоня за разбитыми пруссаками, кажется, окончилась. На дороге было тихо. Но через некоторое время Катину послышались некие звуки, понудившие его остановиться.

Кто-то там наверху всхлипывал и бормотал жалостное, а временами шумно фыркал и всхрапывал.

Припав к земле, Луций раздвинул густую траву.

Фыркала и всхрапывала лежащая лошадь, серая в яблоках. Склонившись над нею, заламывал руки юный офицер. По желтому мундиру, по приметному сиреневому плюмажу, да и по масти коня Катин узнал командира, что давеча воспротивился королевскому приказу, отказался вести свой регимент на бойню. Вот отчего полковник кричал тонким фальцетом – оказывается, он совсем юн, почти мальчик. Как такое возможно?

По тянущемуся через пыль кровавому следу нетрудно было догадаться, что раненая лошадь несла на себе всадника, сколько могла, а затем, обессилев, рухнула.

– Путци, бедняжка Путци! – восклицал юноша. – Молю, не умирай!

Экий чудак, подивился наш герой из своего укрытия. Нынче погибли тысячи людей, а он убивается из-за лошади. Однако всякое горе достойно уважения, поэтому, не желая мешать скорбящему предаваться сему благородному чувству, Луций попятился и хотел уже идти своим путем дальше, как вдруг из-за поворота вынеслись два всадника в голубых доломанах. Они закричали, пришпорили коней, выхватили сабли.

Увидев австрийцев, желтый офицер повел себя странно. Из седельной кобуры торчала рукоять пистолета, но за оружие юноша не взялся. Он мог бы броситься к лесу – не стал. Лишь поднялся, сложил руки на груди и застыл. Оцепенел от ужаса?

– Беги, несчастный! – крикнул Катин, но полковник не шелохнулся.

Хоть он не выказывал намерения сопротивляться, гусары брать его в плен, кажется, не думали. Передний свесился с седла, готовясь рубануть наискось.

И тут, безо всякого решения иль побуждения воли, а единственно по зову порывистого Флогистона, Луций выскочил из своего безопасного укрытия. Он сшиб безрассудного непротивленца из-под самых копыт и вместе с ним опрокинулся в канаву по ту сторону дороги. Австриец с разлету промчался дальше.

Прямо перед собой Катин увидел юное, некрасивое, к тому же еще изрытое оспинами лицо, с удивительно спокойными карими глазами. Спокоен был и голос, вопросивший:

– Зачем вы это сделали? Я уже изготовился к Большому Путешествию.

Отвечать было некогда.

Подлетал второй гусар, целясь саблей, а первый, вздыбив коня, поворачивал обратно. Ныне жестокая смерть грозила и Катину.

Оружия у него не было, но у рябого офицера на поясе висела шпага. Поскольку он не изъявлял желания себя оборонять, Луций сам выхватил из ножен ненавистное орудие убийства – и едва успел парировать обрушенный сверху звонкий удар. Тут подскакал второй противник, намереваясь зарубить юношу, – пришлось оборонять и его.

Некоторое время Луций исполнял род странного балета. Отбивал одну саблю, потом поворачивался и отбивал другую, защищая и себя, и своего товарища, по-прежнему ко всему безучастного.

Биться на двух флангах удавалось лишь потому, что оба гусара никак не могли справиться с разгоряченными конями и налетали не враз, однако Катин понимал, что продлится это недолго. При первой же слаженной, одновременной атаке он не сумеет спасти офицера, а затем сгинет под клинками и сам.

Посему Луций поступил иначе. Отшвырнул шпагу, схватил ближнего всадника за пояс и вырвал из седла. Гусар кувырнулся через голову и шмякнулся оземь. Хрустнули переломанные кости. Австриец заорал и больше не поднялся.

Второй конник оборотился на Катина, угадав в нем единственную для себя угрозу. От косого удара сабли наш герой увернулся, под горизонтальный присел, от вертикального отскочил, а потом, изловчившись, подпрыгнул сам, повис у гусара на локте, да и сволок его наземь. Они покатились в пыли, молотя друг друга кулаками. Неприятель оказался здоровяк, и неизвестно, чем окончилось бы дело, если б Луций не вспомнил батюшкину науку. «Если твой недоброжелатель злобен и силен, можно умирить его, не причиняя телесного вреда, для чего сожми ему шею слева, вот здесь, двумя вершками ниже бороды», – учил покойный родитель. Отсчитывать вершки в нынешней позиции было затруднительно, поэтому Луций на всякий случай сжал гусару шею обеими руками сразу в двух местах, повыше и пониже, да надавил большими пальцами. И наука не подвела! Через несколько мгновений противник обмяк.

Дрожа коленями, победитель поднялся. На всякий случай подобрал саблю, чтоб австрияк, очнувшись, до нее не дотянулся.

– Надеюсь, вы не замышляете умертвить этих людей? – спросил желтый офицер. – Хоть они сами напали на нас, но убийство – всегда злодейство.

Один противник лежал без чувств, другой тихо подвывал, держась за ключицу. Умерщвлять их Луций, конечно, не собирался.

– Не всегда, – сказал он, вынимая из седельной кобуры пистолет. – Иногда убийство бывает благодеянием.

Сунул дуло в ухо издыхающей лошади. Выстрелил. Юноша крикнул «Нет!», но тут же виновато молвил:

– Прошу простить. Вы поступили правильно. Должен сказать, что я совершенно вами восхищен. Вы спасли мне жизнь, хоть я и невысоко ее ценю, ибо она лишь искра пред вечностью; вы поразили двух вооруженных противников, не лишив их жизни; наконец, вы прекратили страдания бедного Путци, на что у меня самого недоставало мужества. Скажите, благородный незнакомец, кто вы?

– Луций Катин.

– Луциус Катилина? – с удивлением переспросил юный полковник, не вполне расслышав. – Какое возвышенное имя!

– Я не поклонник римского Катилины. Фамилия моя – Катин. По племени я русский, по нынешнему своему состоянию дезертир.

Отрекомендовавшись подобным манером, наш герой учтиво поклонился.

– Русский? Как интересно! Одна из моих кузин, Фике, уехала в Санкт-Петербург и тоже стала русской, но сам я ваших соплеменников никогда прежде не видал. Если они похожи на вас, это должна быть превосходная нация! Однако извините мою невежливость. Мне следовало представиться самому, прежде чем просить о том вас. Карл-Йоганн, принц-князь Ангальтский.

Юноша тоже поклонился.

Загадка разрешилась. Удивительная молодость полкового командира объяснялась тем, что он – владетельная особа.

Луций склонился сызнова, ниже и даже приложил ладонь к груди, испросив прощения, если приветствует потентата неправильно, ведь он никогда прежде не разговаривал с принцами.

– Пустяки, – ответил его высочество. – Мы оба лишь путники на дороге. Поскольку нынче я отказался вести на убой моих ангальтцев, я тоже дезертир, притом наихудший. Вы еще, возможно, уйдете от кары, затерявшись среди беглецов. Я же от гнева моего двоюродного дяди Фридриха никуда не спасусь. Но это полбеды. Хуже, что я оставил своих людей, их потоптала австрийская кавалерия… – Принц пригорюнился. – Я сам во всем виноват. Мне желалось увидеть, что такое война, а за мое любопытство расплатились мои несчастные подданные…

В карих глазах блеснули слезы, и Катин утешил скорбящего чем мог:

– Зато теперь вы знаете, что война – безумье, и впредь, полагаю, ни с кем воевать не захотите.

– Никогда! – пылко вскричал Карл-Йоганн. – Вернусь домой и объявлю, что мой Ангальт в душегубстве не участник. Объявлю нейтралитет! А куда, мой друг, устремляетесь вы?

– Пока что как можно дальше от войны.

– Так идемте вместе. Я буду счастлив иметь в дороге такого товарища!

Они пожали друг другу руки.

– Однако позвольте спросить вас про важное. – Широкий лоб его высочества нахмурился. – Каких воззрений на общественное благо вы придерживаетесь? Вы сторонник Вольтера или Руссо?

– Скорее Локка, – отвечал Катин.

– Как я счастлив! – воскликнул принц. – Придите же в мои объятья, брат по убежденьям!

Рукопожатие перешло в объятья и завершилось лобызаньем.

Луций был растроган такой горячностью касательно взглядов на общество.

– Идемте, не будем терять времени. Уже спустилась ночь, но скоро выглянут звезды, – сказал Карл-Йоганн. – Вы избавили меня от ранней гибели, и теперь я должен…

Он прервался – должно быть, из-за попавшей в нос пылинки – и звонко чихнул.

Сейчас посулит награду за спасение, подумал наш герой и приготовился с достоинством отказаться, ибо помощь ближнему – естественный порыв, не нуждающийся в вознаграждении.

Принц, однако, сказал иное:

– …И теперь я должен посвятить свою чудом спасенную жизнь исправлению несовершенств сего мира. Да будет вам известно, дорогой брат, что через два дня мне сравняется осьмнадцать лет.

– Поздравляю ваше высочество с днем рожденья.

– Не с днем рожденья, а с совершеннолетьем. Отныне я буду сам управлять своим Ангальтом и, клянусь Истиной, превращу мою маленькую страну в земной парадиз – либо же умру, не совладав с сей задачей. Ах, милый Луциус! Меня переполняют идеи и замыслы! Желаете ли вы узнать какие?

– О да! Непременно! – воскликнул Катин, заражаясь восторженной манерой разговора.

– Позвольте же мне опереться на вашу руку, я немного охромел после падения с лошади. В путь!

И они пошли по темной дороге, оживленно беседуя, но не забывая поглядывать на небеса, чтобы сверять направление по ночным светилам.

Часть вторая
Под знаком Януса и Минервы

Глава VII

Герой знакомится с маленькой страной, у которой большие проблемы, и помогает миру стать на толику лучше

Страна принца Карла-Йоганна, который велел товарищу звать его просто Ганселем, располагалась в самой середине германских земель. Полностью она именовалась Имперское Княжество Обер-Ангальт, то есть Верхний Ангальт, ибо по соседству находились два других Ангальта – Средний и Нижний, считая их расположение по реке Эльбе. Некогда всё это было одно «великое княжество», однако еще в прошлом столетии страна поделилась на три части. Считаясь независимым, Обер-Ангальт всегда находился под покровительством какой-нибудь соседней державы: то Саксонии, то Австрии, а в последние десятилетия – нового королевства Пруссии.

Родители принца Ганселя умерли от оспы, едва не сгубившей и его самого, когда мальчику шел третий год. Он их совсем не помнил. Маленькой страной пятнадцать лет управлял регент – герцог Ульрих-Леопольд.

«Мы с дядей видимся только на больших церемониях и воскресных богослужениях, – рассказывал Гансель. – Он человек холодный и, кажется, никого не любит. Во всяком случае, ни жены, ни любовницы, ни даже друзей у дяди никогда не было. Мы отлично уживаемся друг с другом. По-моему, ему нравится, что я все время провожу за книгами и ни во что не вмешиваюсь. Но теперь всё переменится. Я благодарен дяде и его прусскому советнику герру фон Шееру, что они отправили меня воевать. Война открыла мне глаза. Она показала, что прятаться от мира в библиотеке, средь отрадных книг, постыдно! Я рожден принцем, и в моих силах многое совершить! Это моя миссия на сем свете, мой непременный долг: сделать мир, хоть малую его часть, на толику лучше! Хороший государь должен быть для своей страны лекарем, а все рецепты потребных лекарств уже составлены. Они содержатся в тех самых книгах, которые я знаю наизусть!»

Размахивая руками, а иногда и останавливаясь, принц часами описывал планы переустройств, которые намеревался осуществить в своей отчизне. Юный мыслитель с жаром говорил, Луций столь же взволнованно внимал. Время летело незаметно.

За время пути отношение Катина к принцу поменялось. Поначалу молодой человек отнесся к этому почти подростку покровительственно и слушал его со снисхождением, но постепенно приходил во всё большее восхищение.

Это был гений, юный мудрец! Если он исполнит хоть десятую часть задуманного, даже просто попытается – в помощь такому государю не жалко и жизнь положить.

Я буду оберегать сего благородного принца днем и ночью, ведь он так беззащитен, поклялся себе Луций. Он отобрал у Ганселя шпагу, перепоясался ею сам и все время держал руку на эфесе, зорко глядя по сторонам. «Кто нападет – нет, убить не убью, но кровь пролью», – думал защитник, тем самым несколько отступаясь от своего кредо.

По счастью, с отдалением от военных мест дорога сделалась спокойной, и никто на путников не нападал. Через три дня они достигли мирных, неразоренных краев. Здесь наняли карету и теперь увлеченно беседовали, покачиваясь на кожаных подушках и едва замечая, как за окнами сменяются пейзажи.

На седьмой день пути, рассеянно оглянувшись на довольно широкую реку, Гансель прервал пространный дискурс о справедливом взимании налогов и воскликнул:

– Эльба! Мы дома!

Из очей у него хлынули слезы. У принца они всегда были близки и проливались по десять раз на дню – из-за какой-нибудь прекрасной идеи, сильного чувства иль полета мечты. Луций отчасти заразился этой трепетностью. Плакать не плакал, но глазами приятно увлажнялся и подшмыгивал носом.

Теперь Катин смотрел в окно безотрывно – не то что на другие земли.

На вид Ангальт был самой обычной Германией: ухоженные поля и пастбища с тучными коровами, аккуратные селеньица, ветряные мельницы. Столица именовалась Гартенбург, Город-Сад – вероятно, из-за обилия растительности, но ее не меньше было и на окраинах Петербурга с его одноэтажными усадебками. Улицы мощеные, каменные дома увенчаны черепичными крышами веселого красного цвета. Мило глазу, но обыкновенно. Таких городов, а то и краше, Луций за последние полгода повидал немало.

– Это наша главная площадь, называемая Ратушной, – показывал возбужденный Гансель. – Правда нарядная? Вон с того балкона народу зачитывают важные указы. Свой манифест о реформе я тоже объявлю оттуда!

Он высунулся из кареты чуть не до половины, показывая рукой на старинное здание с башней и с террасой на столбах.

На площади кто-то крикнул:

– Принц!

Множество голосов подхватили:

– Принц! Принц вернулся! Он жив! Жив!

Сдернув шляпу, Гансель закланялся направо и налево, а кучеру вполголоса велел:

– Ради бога, быстрее, иначе соберется толпа, и я должен буду ее приветствовать!

Экипаж ускорил ход. Показались чугунные ворота с ангальтским львом, за ними зеленел парк.

Начальник караула – он был в таком же желтом камзоле, как у принца, – отсалютовал и радостно воскликнул:

– Ваше высочество! Слава богу! Мы все так волновались. Эй, отворяйте!

Прямая длинная аллея красного песка привела к фонтану, откуда звездой расходились несколько дорожек.

– Вон там живет дядя, – показал принц на видневшийся поодаль небольшой дворец. – А я обитаю в Эрмитаже, где будете жить и вы. Вам у меня понравится!

Повернули вбок и скоро остановились перед славным двухэтажным особняком в итальянском стиле. Слуги бросились встречать вернувшегося с войны господина. Некоторые припадали к его руке, другие обнимали, а некоторых Гансель облобызал – и все без исключения заливались слезами. Умилился видом такой семейственной приязни и Луций. Ему было радостно, что Карла-Йоганна все здесь любят. А и как такого не любить?

Дом был чудо. Самое большое помещение в нем занимала библиотека, заставленная книгами от пола до потолка. Сзади примыкала стеклянная теплица, в которой произрастали экзотические цветы и экзотические плоды. В дороге Луций узнал, что принц увлекается ботаникой и ухаживает за своей оранжереей сам – это одна из радостей его жизни.

В передней зале принца встретил важный кот именем Цицерон, дал себя погладить, укоризненно качнул круглой башкой, ударил хозяина лапой и лишь потом мурлыкнул.

– Обиделся, что меня долго не было, – объяснил Гансель. – Он очень старый. Мы с ним ровесники – его еще котенком положили мне в колыбель. Наверное, он помнит моих родителей лучше, чем я. Ведь когда они умерли, Цицерон был уже взрослым. Ах, как я по нему скучал! Он любит лежать на столе, когда я читаю.

На кота принц тоже прослезился, но тут же смахнул с ресниц влагу и деловито молвил:

– Устраивайтесь. Вас отведут в покои для дорогих гостей. Мне же предстоит важный разговор. Дяде, конечно, доложили, что я вернулся, но он не догадывается, что я намерен взять надлежащее мне по праву. Ему это вряд ли понравится. Он, верно, думает, что я буду вечно лишь читать книги и выращивать ананасы с орхидеями. Беседа предстоит бурная. Пожелайте мне твердости и спокойствия.

Катин смотрел из окна, как Гансель размашисто шагает по аллее, а сзади еле поспевают два немолодых лакея. Поймал себя на том, что хочет перекрестить юношу вслед – и устыдился этого порыва, недостойного просвещенного человека.

Было тревожно. В Луциевом отечестве власть никто никогда просто так не отдавал, мало считаясь с тем, что кому надлежит по праву. Екатерина Первая отобрала корону у царевича Петра, фельдмаршал Миних согнал законного регента Бирона, нынешняя государыня Елизавета Первая выдернула трон из-под царя Ивана, а помрет она – опять неизвестно, что будет. Конечно, здесь не Россия, а Германия, страна законов и приличий, но все-таки страшно. Кто отнимает власть у действующего правителя не на гвардейских штыках, а с двумя подагрическими лакеями?

Но затем наш герой вспомнил, как обрадовались принцу люди на площади, как просиял караульный начальник, – и немного успокоился. Народ Ганселя любит. Хотя с другой стороны, кого когда занимало, что любит и чего не любит народ?

* * *

Луций готовился к долгому ожиданию, но Карл-Йоганн вернулся довольно скоро. Еще издали, завидев в окне друга, он махнул шляпой, просиял широкой улыбкой – и отлегло от сердца. Кажется, всё хорошо!

– Дядя, как всегда, был с прусским майором Шеером, своим советником, о котором я вам говорил, – гордо рассказал его высочество. – Тот сразу накинулся на меня с упреками: как-де я мог ослушаться короля, Ангальтский полк покрыл себя позором, не произвел ни единого выстрела, а просто разбежался, едва показалась вражеская конница. И прочее подобное. А дядя молчит, кивает головой. Я сначала обратился к Шееру: «Сударь, выйдите вон и ожидайте, когда вас вызовут». Он разинул рот – его никто еще так не осаживал. – Гансель хихикнул. – Дядя переполошился. «Как смеете вы так разговаривать с нашим драгоценным другом, доверенным лицом кузена Фридриха?». А я ему: «Нет, ваша светлость, как это вы смеете так разговаривать с вашим государем? Иль вы забыли, что я достиг совершеннолетия? Так знайте же, что отныне правлю я. Сегодня вечером в аудиенц-зале состоится заседание Гофрата, которому я объявлю свою волю». Видели бы вы дядину физиономию! Она и так белая, тощая, ледяная, а тут вовсе вытянулась в сосульку! Я думал, его хватит удар! А напоследок я снова повернулся к Шееру, который глядел на меня так, будто на его глазах котик обратился в тигра… – С этими словами Гансель погладил запрыгнувшего к нему на колени Цицерона. – И спрашиваю, холодно: «Вы еще здесь, сударь?» Вылетел пулей!

– Я вами восхищаюсь, – воскликнул Луций со всей искренностью. Честно сказать, он не ожидал от нежносердечного юноши такой твердости.

– К членам Гофрата – это наш придворный совет – отправлены посыльные. В восемь часов все соберутся, и мы произведем революцию, о которой говорили в дороге!

Его высочество вскочил, ссадив Цицерона, подошел к столу и покрутил рычажок музыкальной шкатулки. Та заиграла гавот. Реформаторы пустились в пляс, приседая, подпрыгивая и церемонно раскланиваясь друг перед другом.

А полчаса спустя принц горько рыдал. Прибежали из дворца, сказали, что герцога-регента хватил удар – его светлость упал и лишился чувств, но перед тем успел прошептать: «Передайте Ганселю, что я его прощаю».

– Ах! – пролепетал Карл-Йоганн, смертельно побледнев. – Что я наделал! Я убил его!

И закрыл лицо руками.

– Погодите убиваться. Может быть, это только обморок, – сказал ему Катин. – Спешите к нему.

Гансель пробормотал: «Да-да, вы правы». И побежал к двери.

Теперь он воротился из дворца нескоро, далеко за полдень, удрученный.

– Очнулся, но очень плох. Доктор Бауэр, это лейб-медик, присланный королем Фридрихом, очень опытный лекарь, опасается за жизнь больного. Оказывается, у дяди больное сердце. Я этого не знал. Он никогда не жаловался на здоровье, он такой скрытный! Боже, как я мог столь грубо с ним говорить? – Принц схватился за виски. – Ведь это человек, который, как умел, сберегал для меня страну все эти годы! И какое благородство! Он сказал мне, что просит не отменять сегодняшнего заседания. У него одна-единственная просьба: провести совет не в аудиенц-зале, а близ его ложа. Дядя пообещал, что во всем меня поддержит, ибо перед Гофратом княжеская семья должна держаться вместе… Я не знал благородной души этого человека. Как же мне стыдно!

– Сейчас не время плакать, – сказал на это Катин, поражаясь неиссякаемости слезных желез его высочества. – Родственное сочувствие – похвальная эмоция, но у государя она не должна ослаблять решительности. Не отступайтесь от своих великих намерений!

Мокрые глаза принца воззрились на Луция с изумлением.

– Друг мой, с чего вы взяли, что я могу от них отступиться? Сейчас еще немного поплачу и сяду писать тезисы своего выступления.

* * *

На заседание Гофрата они отправились вместе. Катин нарядился в темно-голубой бархатный камзол и лиловые кюлоты из личного гардероба его высочества. Одежда была маловата, поэтому пуговицы пришлось отчасти расстегнуть, в том числе и на штанах, но персиковый жилет прикрывал сверху сие неприличное великому дню обстоятельство. Подкачали только башмаки. В красивые Ганселевы российская нога не поместилась, и Луций одолжился у камердинера. Ничего, под столом расстегнутые пуговицы и скромная обувь будут незаметны.

В дворцовой приемной дожидался некий плотный господин с мясистым, сердитым лицом, который сразу кинулся навстречу принцу. По синему мундиру, по парику «roi de Prusse» с буклями вразлет Катин сразу догадался, что это и есть прусский агент.

Поклонившись, майор фон Шеер запальчиво молвил:

– На каком основании меня не пускают на совет? Я всегда в нем присутствую!

– Вы иностранный подданный, а беседа будет конфиденциальной. Я после непременно извещу вас о ее результатах для передачи вашему государю, – кротко, но твердо отвечал принц.

Агента это не удовлетворило. Его голос стал угрожающим.

– Ваше высочество не должно забывать о принятых вашей страной обязательствах. Как равно и о том, что будет довольно одного прусского полка, чтобы из союзника Пруссии ваше княжество превратилось в ее провинцию, как это произошло с вашим северным соседом!

– А вам не должно забывать, что Обер-Ангальт может взять и перейти под покровительство австрийской короны, – все так же мягко сказал Карл-Йоганн. – И когда ваш король узнает, что причиной этой перемены была ваша дерзость, вы окончите свои дни в темнице.

Шеер открыл рот, закрыл и более ничего не произнес.

– Каков я был? – шепотом спросил принц у Луция, когда они отошли.

– Вы были величественны! – тихо ответил тот. – Не сердитесь, но я больше никогда не посмею называть ваше высочество Ганселем.

Принц остановился, с укором обернулся. Его широко расставленные глаза моментально увлажнились.

– Прошу вас! Хотя бы когда мы наедине!

Катин поспешно согласился. Не хватало, чтоб государь явился перед придворным советом с глазами на мокром месте.

* * *

В историческом заседании ангальтского Гофрата кроме принца и его русского приятеля участвовали еще четыре человека. Про каждого Луций уже кое-что знал, поэтому без труда догадался кто здесь кто.

В углу просторной спальни, перед занавешенным альковом сидел в кресле, средь подушек, герцог Ульрих-Леопольд. Катин воображал регента старцем, а тот оказался мужчиной лет сорока пяти. Был он худ, мелово бледен, с резкими морщинами на впалых щеках, с крючковатым носом. В платье его светлости не было ни единого цветного пятна: черный парик, черный камзол, белая сорочка с кружевами и белым же галстухом. Похож на сороку, подумал Луций.

Первого (и, собственно, единственного) министра графа фон Тиссена принц аттестовал как очень знающего, но робкого господина, беспрекословно исполняющего волю регента и его прусского советника. «Этот не раскроет рта, пока не поймет, куда дует ветер», сказал Карл-Йоганн. Таким граф и выглядел: тихий старичок с застывшей почтительной улыбкой, на камзоле – прусская звезда «Черного орла».

Вдвое толще него был глава ангальтской церкви протопресвитер доктор Эбнер – тоже весьма пожилой, пухлый, словно поднявшееся тесто, и, кажется, совсем не тихий. Вид сердитый, настороженный, жует губами, держит подле уха трубку с раструбом. «Отменно честный, всеми чтимый, но умом недальний», – была характеристика принца.

Наконец главный казначей Драйханд, несколько напоминающий сухую и подвижную ящерицу. Про него было сказано: «Умный и хитрый еврей, превосходный образец своего умного и хитрого племени. Если увидит, что я силен, будет очень полезен. Если решит, что слаб, – будет очень вреден». Луций возлагал на казначеев ум большие надежды и расстроился, увидев, что человек этот возрастом не моложе министра и протопресвитера. Катин не очень-то верил в годность старинных людей к реформам.

Все трое придворных советников расположились за столом близко к хворому регенту, и принцу со спутником пришлось сесть напротив. Будто два враждебных войска перед баталией, с тревогой подумал наш герой. И как мы несхожи! Они стары, мы молоды. Они в черном, мы в цветном. Они в париках, мы без.

И еще мелькнула мысль: не странно ль, что судьбу целой страны, пускай маленькой, решают инвалид, три старика и два молокососа?

* * *

Поприветствовав собравшихся и осведомившись о дядином самочувствии (тот лишь вяло махнул костлявой рукой), Карл-Йоганн представил совету Луция в новоучрежденной должности гофсекретаря. Все уставились на Катина с сомнением и подозрением.

– Русский? – слабым голосом переспросил герцог. – Я не ослышался? Боже… Король Фридрих и так на нас гневен, майор фон Шеер смертельно оскорблен, а вы еще вводите в Гофрат подданного враждебной державы… Впрочем, вы теперь становитесь правителем, вашему высочеству виднее… Позвольте мне, слагая с себя регентские полномочия, коротко обрисовать состояние дел нашего Ангальта…

Говорил он медленно, задыхаясь, с долгими остановками, от которых всем становилось мучительно. Речь, несмотря на обещание краткости, получилась длинной. Луций выслушал ее очень внимательно.

Герцог повествовал, в сколь плачевном состоянии принял он княжество после своего безвременно почившего брата и как потом пятнадцать лет, не жалея сил, трудился на благо Ангальта. Ему – конечно, с помощью почтенного графа Тиссена и герра Драйханда, а также с благословения высокопреподобного доктора Эбнера – удалось возвысить доходы страны и умерить ее расходы, благодаря чему княжество достигло скромного процветания, однако с прошлого года, когда грянула эта ужасная война, дела пришли в расстройство. Ангальт оказался в положении маленькой овечки, угодившей в свару огромных свирепых хищников. Торговля остановилась, ремесла угнетены, производимые товары не находят сбыта, на всех рубежах сгущаются тучи. Снаряжение полка из двух тысяч солдат, во исполнение союзнических обязательств перед Берлином, совершенно опустошило казну, но эта жертва оказалась напрасна. (В этом месте Ульрих-Леопольд скорбно покачал головой). Берлин разгневан тем, как ангальтцы вели себя на поле битвы, и теперь не станет оборонять такого ненадежного союзника от Вены. Княжество может подвергнуться либо австрийскому вторжению, либо прусской оккупации. Но если даже гигантам будет не до карлика, все равно положение отчаянное: государству грозит разорение от истощения доходов.

– Впрочем, теперь всё это забота моего дорогого племянника, который, по счастью, освободил меня от груза государственной ответственности… – еле слышно закончил регент, истратив на элоквенцию все свои слабые силы.

Воцарилось унылое молчание. Члены Гофрата выжидательно смотрели на принца. Тот медлил, его пальцы подрагивали.

Луций под столом ободряюще дернул его высочество за рукав: приступайте!

– Я желал бы знать мнение каждого: что, по-вашему, является самой главной задачей правительства? – спросил Карл-Йоганн тихим голосом. Он сейчас напоминал школяра, оказавшегося на профессорском совете.

– Улучшение нравственности народа, – уверенно заявил протопресвитер. – Он распущен, лукав и тунеяден.

– Господин первый министр?

Граф фон Тиссен почтительно молвил:

– Дипломатия. Надобно уладить отношения с Берлином и попытаться не раздражать Вену.

– Господин Драйханд?

Казначей был лаконичнее всех. Он сказал:

– Деньги.

И сощурил голые веки, быстро переводя взгляд с племянника на дядю и обратно.

Герцог ограничился мановением пальцев. Сей жест означал: что́ меня спрашивать, мое время на земле заканчивается.

Выдержав паузу, принц объявил:

– Я должен согласиться с доктором Эбнером.

Для Катина эти слова были неожиданностью. А, он хочет заполучить пресвитера в союзники, сказал себе Луций. Коли так, это очень неглупо. Вон как старик замаслился.

– Главное достояние всякой страны, как большой, так и маленькой, – обитающие в ней люди. Их улучшением я и намерен с вашей помощью заняться, почитая это главной нашей задачей, – продолжил Карл-Йоганн.

Он уже не робел, голос окреп, глаза засверкали.

– За тысячи лет это пока никому не удалось, – проскрипел господин Драйханд, кажется, окончательно решив смотреть только на дядю.

– Может быть, все неправильно пытались? – спросил принц – и этим вопросом лишил себя единственного симпатизанта средь членов совета.

Эбнер сдвинул густые седые брови.

– Иисус тоже пытался неправильно?!

– Иисус не пытался, пытались церковники – и да, они это делали неправильно, – тихо, но твердо молвил юноша, который, как теперь стало ясно Луцию, вовсе не тщился расположить к себе главу ангальтской церкви.

Казначей иронически переглянулся с министром.

– А как правильно, ваше высочество?

Карл-Йоганн порывисто вскочил – Катин едва успел подхватить стул, чтобы тот не перевернулся.

– Большинство людей не полны доброты, но и не гноятся злобой; не кристально чисты, но и не безнадежно вороваты; не святы, но и не преступны. В них – в нас – намешано плохого и хорошего. Тем человек и интересен, что у него есть выбор, какой стороне своей души давать ход – белой или черной. У человека есть воля. Коль я верно понимаю смысл религии, Бог и есть выбор в пользу белого, а Дьявол – выбор в пользу черного!

Здесь оратору понадобилось сделать паузу, у него кончился воздух. Герцог пожал плечами, изрек: