Текст книги "Лекарство для империи. История Российского государства. Царь-освободитель и царь-миротворец"

Этим наречием, вслед за одноименным тургеневским романом, принято называть преддверие великой освободительной реформы, законодательно оформленной актом 19 февраля 1861 года. Ветер перемен задул на несколько лет раньше. А. Герцен, зорко следивший за российскими событиями и настроениями, первым уловил признаки оттепели – возможно, памятуя о давней встрече с юным цесаревичем, который поспособствовал облегчению участи ссыльного вольнодумца. Николая едва похоронили, а в лондонской «Полярной звезде» уже появилось открытое письмо знаменитого эмигранта, обращенное к новому царю. Там говорилось: «Государь, дайте свободу русскому слову. Уму нашему тесно, мысль наша отравляет нашу грудь от недостатка простора, она стонет в цензурных колодках. Дайте нам вольную речь… нам есть что сказать миру и своим. Дайте землю крестьянам. Она и так им принадлежит; смойте с России позорное пятно крепостного состояния, залечите синие рубцы на спине наших братий – эти страшные следы презрения к человеку». Герцен писал, что готов отказаться от борьбы, «ждать, стереться», если только царь всерьез возьмется за реформы. Крамольного публициста тайно, но широко читали на родине, так что обращение несомненно дошло до адресата. И, как мы увидим, царь советом воспользовался, но произошло это не сразу.

Главной заботой Александра Николаевича в это время была война, главной задачей – не допустить шатания и паники, которые могла вызвать внезапная смерть железного императора. Поэтому первые заявления наследника звенели металлом. Он провозгласил перед иностранными представителями, что вслед за отцом будет отстаивать принципы Священного Союза и продолжать войну. Следовать отцовским путем он сулился и во внутренней политике.

В самом деле, в разгар тяжелой войны реформ никто не проводит. В Крыму еще полгода грохотали пушки и лилась кровь. Наконец Севастополь пал, начались переговоры, завершившиеся тягостным для России миром. «Сегодня утром появилась официальная статья в «Journal de St. Petersbourg», подтверждающая наш позор, – записывает в своем дневнике Тютчева. – Я не могу повторить всего, что я слышала в течение дня. Мужчины плакали от стыда…»

Но нет худа без добра – теперь перемены стали насущной необходимостью, которую осознали и русское общество, и сам государь. В цитировавшемся выше манифесте от 19 марта 1856 года о заключении мира помимо неуклюжего оправдания его унизительных условий содержалось и окрылившее всех обещание новых времен для России: «Да утверждается и совершенствуется ея внутреннее благоустройство; правда и милость да царствует в судах ея; да развивается повсюду и с новой силой стремление к просвещению и всякой полезной деятельности…»

Но общественного настроения и даже желания самодержца было недостаточно, чтобы приступить к преобразованиям. Во-первых, у царя было лишь общее представление о том, что дела в империи идут скверно, но как и что нужно делать, он не знал. Во-вторых, государственный аппарат, который только и мог осуществить перестройку, совершенно ее не желал, ибо им руководили старые николаевские функционеры.

Поэтому процесс развивался небыстро.

Этапы российской «революции сверху» были в точности такими же, как при другой Перестройке, случившейся в конце ХX века: сначала «перестановки в Политбюро», затем артподготовка Гласности и лишь потом сами реформы.

Кадровая замена происходила постепенно и растянулась на несколько лет, причем проводилась мягко, с раздачей наград и часто с назначением на какие-нибудь пышные, но не слишком значимые должности. Тем не менее к концу пятидесятых годов состав правительства полностью переменился. Ушли председатель Комитета министров граф Чернышев, министр внутренних дел Бибиков, министр путей сообщения граф Клейнмихель, непотопляемый канцлер Нессельроде, князя В. Долгорукова перевели из военных министров на пост шефа жандармов. Даже лучший из николаевских бюрократов министр государственных имуществ граф Киселев, все равно ассоциировавшийся с прежним режимом, был отправлен послом в Париж.

Это не означало, что правительство теперь состояло из реформаторов – им пока взяться было неоткуда. Большинство новых министров мало чем отличались от прежних и заняли свои посты ненадолго. Но дорога была расчищена.

Другим симптомом перемены государственного климата была широкая амнистия 1856 года, коснувшаяся жертв николаевских репрессий: декабристов, участников Польского восстания, петрашевцев. Этим жестом милосердия в России традиционно начиналась всякая либеральная эпоха.

Дальше – больше.

Было разрешено свободно ездить за границу и учиться в иностранных университетах. Вышло дозволение печатать ранее запрещенные книги – в последний период николаевского правления цензура доходила уже до совершенного маразма.

В 1856 году, выступая перед московским дворянством, взволнованным слухами о скорой отмене крепостничества, государь сказал: «Я убежден, что рано или поздно мы должны к этому прийти. Я думаю, что вы одного мнения со мною, следовательно, гораздо лучше, чтобы это произошло свыше, нежели снизу». Эти слова произвели впечатление разорвавшейся бомбы: преисполнили ужаса одних и восторга других.

Но плана реформ по-прежнему не было. Особенно пугала государя самая грандиозная и самая трудная из них: крестьянский вопрос. В свое время к этому крепкому орешку подступались и Екатерина, и Александр I, и даже Николай, но разгрызть его не решились – боялись лишить престол поддержки дворянства.

В конце концов верховная власть сделала то, что предлагал Герцен: «дало вольную речь» обществу. И тому действительно нашлось, что сказать.

Впервые в российской истории решение большой государственной проблемы стало предметом общественного обсуждения. Лучшие умы России развернули дискуссию о том, как провести реформу, не разорив ни крестьянства, ни дворянства.

Поначалу в стране, непривычной к гласности, возникла мода на составление докладных записок и проектов, которые адресовались снизу вверх. Мы видели, как этим способом выдвинулись П. Валуев и Н. Милютин. Было и множество других прожектеров, разного качества и уровня.

Текст подобных деклараций часто переписывался, ходил по рукам, обсуждался. В прежние времена подобная активность закончилась бы плохо, а теперь это было в порядке вещей.

Одной из первых ласточек стала «Записка об освобождении крестьян», составленная К. Кавелиным, который был наставником самого цесаревича – нечто раньше совершенно невообразимое. Либеральный профессор доказывал, что крестьян нужно не только освободить, но и закрепить за ними землю, которую они обрабатывают, а для помещиков, чтоб не обанкротились, надобно предусмотреть денежную компенсацию, причем разработать ее схему обязано правительство. Записка вызвала настоящую бурю среди консервативного дворянства, ибо исходила от человека, близкого к царской семье. Умеренные предложения Кавелина (которые вскоре будут реализованы) в 1858 году показались скандальными. Царю пришлось уволить наставника, а вслед за тем Кавелина убрали и из университета.

Но к этому времени общественная дискуссия вышла уже на иной уровень, поскольку в нее включилась пресса. Как раз в 1858 году цензура разрешила журналам публиковать статьи по крестьянскому вопросу – по мысли властей, гласность должна была подготовить общественное мнение к реформе.

Политическое влияние периодических изданий, находящихся в частных руках, давно уже привычное для Европы, в России было явлением новым. При отсутствии каких-либо форм народного представительства, да после десятилетий жесткой цензуры звезды новоявленной гласности и органы, где они печатались, быстро обрели огромное значение.

По поводу главного вопроса – отмены крепостничества – в среде пишущих и думающих людей поначалу царило согласие. Даже весьма умеренный «Русский вестник» М. Каткова, впоследствии рупор реакции, был за «эмансипацию». Давний оплот прогрессистов журнал «Современник» в условиях цензурного облегчения переживал период расцвета. Редактор Н.А. Некрасов не только печатал известных писателей – Тургенева, Толстого, Гончарова, – но и привлек к сотрудничеству радикальных критиков российской действительности вроде Н. Чернышевского и Н. Добролюбова.

Очень скоро публицистам этой волны стало тесно в рамках одного лишь «крестьянского вопроса». Стали появляться статьи о необходимости переустройства всего общества и государства. Некоторые из них могли быть восприняты как призыв к революции.

Так российское правительство сделало для себя неприятное открытие: гласность – штука опасная, дай ей палец – откусит руку. Особенно государственных мужей встревожил восторг, с которым опасные идеи впитывало юношество, прежде всего студенты и гимназисты.

«Звезды» журнала «Современник». Фотография

(Слева направо: наверху Лев Толстой и Дмитрий Григорович; внизу – Иван Гончаров, Иван Тургенев, Александр Дружинин, Александр Островский)

Смелые речи зазвучали и на всякого рода публичных мероприятиях, банкетах, благотворительных обедах. Десятью годами ранее, в 1848 году, точно так же началась революция в Париже – память об этом была свежа.

Государь и его советники пришли к выводу, что общественной активности по поводу реформ, пожалуй, уже достаточно, и совершили – по неопытности – серьезную ошибку: запретили публикацию статей на какие-либо общественно-политические темы, кроме «крестьянского вопроса». Когда джинн выпущен из бутылки, подобные меры уже не работают, они только переводят прогрессивную часть общества в оппозицию к власти. Эта аксиома тогда проявилась в России впервые и дала свои всходы несколько лет спустя.

Пока же царь решил, что пора переходить от слов к делу, и пошел привычным, то есть сугубо административным путем: создал секретный комитет по подготовке реформы. В это учреждение вошли в том числе и замшелые николаевские ветераны вроде князя А. Орлова или графа В. Адлерберга, не желавшие ничего менять. Негласный комитет принялся «изучать историю вопроса», вынув из архива проекты, составленные еще Сперанским и графом Киселевым. Работа не двигалась.

Тогда возникла другая сугубо аппаратная идея: придать освобождению вид инициативы, исходящей от самих помещиков. Виленский генерал-губернатор В. Назимов организовал петицию от местных помещиков об отмене крепостной зависимости. Проблема, однако, заключалась в том, что дворяне не хотели отпускать крестьян с землей, а в Петербурге отлично понимали невозможность подобного решения.

Верховная власть сделала следующий ход: государь ответил милостивым согласием на просьбу виленских землевладельцев, но предписал им подготовить проект с учетом интересов крестьянства. Разосланный по провинциям рескрипт привел к созданию дворянских комитетов по всем губерниям. С большей или меньшей охотой помещики взялись за разработку реформы, которая должна была уничтожить их как класс.

Не слишком рассчитывая на таких помощников, царь учредил два правительственных органа, которые должны были исполнить настоящую работу.

Появился уже не секретный, а всем видный Главный комитет по крестьянскому делу и Редакционные комиссии по обработке дворянских проектов – их возглавил исполнительный Я. Ростовцев. Координировал всю работу товарищ министра внутренних дел Н. Милютин.

Так в 1859 году, лишь на пятом году нового царствования, после смены членов правительства и подготовки общественного мнения, наконец началась системная разработка реформы, которая навсегда изменит Россию.

Этот юридический термин, общепринятый во времена крестьянской реформы, а впоследствии вышедший из употребления, означает «уравнение в правах». Он гораздо точнее выражает суть великого события, чем «отмена крепостничества». То, что у помещиков отобрали право владеть живой собственностью, было несравненно менее значимо, чем то, что миллионы и миллионы россиян обрели право быть гражданами.

В самом явлении крестьянской несвободы ничего уникально российского не было. В Средние века крестьянство многих европейских стран находилось в той или иной форме личной зависимости от помещиков. Особенность отечественной ситуации состояла в том, что Россия двигалась в обратном по отношению к Европе направлении: по мере того, как там крепостная зависимость ослабевала или упразднялась, в евразийской империи она только развивалась. Этому анахроническому процессу способствовали две важные перемены, произошедшие с российским государством в восемнадцатом веке.

Сначала преобразования Петра Великого, европейские только по видимости, а на самом деле всемерно укрепившие изначальную «ордынскую» вертикальность государственной модели[1]1
  В предыдущих томах было подробно объяснено, что российское государство, созданное в XV веке Иваном III, подражало единственному образцу, хорошо известному тогдашним русским, – чингисхановской модели управления, которая зиждилась на четырех несущих опорах: гиперцентрализации; обожествлении государства как высшей ценности; вытекающей отсюда сакральности государя; условном и подчиненном статусе законов. Как бы ни менялся фасад российского государства, «ордынская» платформа всегда сохранялась или же неукоснительно восстанавливалась.


[Закрыть], превратили рыхлую страну в военно-бюрократическую империю, где «крепостными» являлись решительно все: крестьяне – у дворян, а дворяне – у царя. Степень свободы всех подданных, любого сословия, была сведена почти к нулю. Дворянин, хочет он того или нет, обязан был всю жизнь служить, крестьянин – тоже, на отведенном ему судьбой месте. Линия на всё большее порабощение крепостных усиливалась и в дальнейшем. В 1731 году им запретили коммерческую деятельность (брать откупы и подряды); в 1736 году навечно прикрепили к заводам и рудникам рабочих, превратив в крепостных и эту категорию населения; в 1760 году помещики получили право ссылать своих крестьян в Сибирь.

В шестидесятые годы XVIII века Екатерина II произвела существенное переустройство государственной пирамиды. Нуждаясь в заинтересованных, мотивированных помощниках, самодержавие перевело дворянский класс из безгласных исполнителей монаршей воли в соправителей или, выражаясь современным языком, «акционеров-миноритариев». Благородное сословие получило свободу от обязательной службы и возможность участия в местном управлении – дворянские собрания. Упрочилась и экономическая основа дворянского благополучия – крепостное право. Теперь помещик мог отправлять провинившегося крестьянина даже на каторжные работы, а крепостным запретили жаловаться начальству на своих господ. «Личнозависимые» крестьяне превращаются в самых настоящих рабов, живой товар, которым торговали, как скотиной, – и происходило это в самый расцвет европейского Века Просвещения.

В конце восемнадцатого – начале девятнадцатого веков на Западе крепостничество (впрочем нигде не имевшее столь радикальных форм, как в России) постепенно исчезает: либо в результате революции, как во Франции в 1789 году, либо по воле монарха, как в Австрии в 1780-е годы и в Пруссии в наполеоновскую эпоху.

Росли антикрепостнические настроения и в российской элите (крестьянские-то настроения были недвусмысленно заявлены еще пугачевщиной). Движение за эмансипацию обретало все больше сторонников, в том числе и на самом верху, причем аргументация была двух уровней. Во-первых, нравственная, которая осуждала рабство с этической и гуманитарной точки зрения. Во-вторых, прагматическая. Закрепощение превратилось в тормоз, мешавший развитию экономики. В деревне был излишек рабочих рук, и помещикам приходилось кормить лишние рты, а в городах, на фабриках и заводах не хватало мастеровых – рынок рабочей силы практически отсутствовал. Помещичьи хозяйства сплошь и рядом были нерентабельны и малопроизводительны, более половины имений к середине девятнадцатого века оказались в закладе. Из-за низкой мобильности населения и его почти нулевой платежеспособности еле теплились товарно-денежные отношения. Одним словом, Россия катастрофически отставала от Европы по части промышленного и капиталистического развития – что и было продемонстрировано Крымской войной.

Торг. Сцена из крепостного быта. Картина из недавнего прошлого. В. Неврев. Картина написана вскоре после Освобождения, когда подобные сюжеты в живописи стали возможны

Без этого потрясения самодержавие, вероятно, еще не скоро решилось бы на реформу, в целесообразности которой давно уже не сомневалось, но осуществить которую боялось, чтоб не лишиться главной своей опоры – дворянства. Однако горечь поражения создала и в этой среде настроение невозможности жить по-прежнему. Только тогда, медленно и опасливо, дело задвигалось.

Мы видели, как важно было для правительства включить в этот процесс самих помещиков. Вообще главная и, по правде сказать, очень странная особенность российской эмансипации заключалась в том, что люди, которых она должна была облагодетельствовать, то есть крестьяне, в принятии решений не участвовали, и никто даже не спрашивал их мнения. Подобный прецедент был бы слишком опасен. Великая революция осуществлялась только сверху и должна была выглядеть как проявление высочайшей милости, одобренной помещиками.

С одобрением помещиков, разумеется, возникли сложности. За исключением «передового общества», весьма узкого и сосредоточенного в столицах, дворянство приняло правительственную инициативу в штыки. Повсеместно начался ропот, пошли панические слухи. Консерваторы из царского окружения стали пугать Александра кто крестьянским восстанием, кто офицерским переворотом. Последнее выглядело даже страшнее, потому что дед царя (Павел I) и прадед (Петр III) пали от руки заговорщиков, а отца (Николая I) чуть не свергли декабристы.

Надо отдать должное твердости Александра Николаевича – он не испугался и не отступил.

На самом деле страхи перед мятежом крепостников были безосновательны. Долгое полицейское правление Николая совершенно отбило у офицерства заговорщические навыки, к тому же все потенциальные российские мятежники принадлежали к противоположному идеологическому лагерю – не к охранительному, а к прогрессистскому.

Итак, в 1857 году литовское дворянство предложило освободить крестьян без земли. Царский ответ был разослан всем губернаторам с комментарием министра внутренних дел, что любые предложения помещиков касательно «улучшения быта» крестьян (такой использовался эвфемизм) будут всячески приветствоваться. Губернаторы поняли рекомендацию правильно: как приказ. Повсюду были созданы дворянские комитеты, и помещики – кто-то охотно, кто-то неохотно – начали составлять записки об «улучшении быта». Всем стало ясно, что вопрос о личной зависимости крестьян наверху уже решен, но оставалась другая важная проблема: что будет с землевладением, ведь главным богатством аграрной страны являлась земля.

Рассматривали дворянские проекты Редакционные комиссии Ростовцева, в основном состоявшие из чиновников. За полтора года комиссии изучили шестьдесят предложений от губерний и свели их в обширную программу, включавшую в себя все аспекты реформы и ее модификации с учетом различных местных особенностей.

Бумажная работа дополнялась опросом губернских представителей. Их вызывали в Петербург поочередно. Объяснялась эта громоздкая, растянувшаяся по времени процедура страхом перед возникновением чего-то вроде французских Генеральных Штатов 1789 года, когда большое собрание депутатов привело к созданию парламента и краху монархии.

В ходе оформления программы самая горячая дискуссия развернулась вокруг земельного вопроса: во-первых, отпускать ли крестьян с наделами и если да, то какого они будут размера; во-вторых, получат ли помещики выкуп за свои потери, и какой. Второй проблемой занималась специальная Финансовая комиссия, тоже подчиненная Ростовцеву, в чьих руках, таким образом, был сконцентрирован контроль над всем рабочим процессом.

Выявились две «партии», что объяснялось разностью ситуации, в которой находились помещики Черноземья и Нечерноземья. Для первых личное освобождение крестьян большой проблемой не являлось. Основную ценность представляла сама земля, и помещики делиться ею не желали. В начале 1860 года представители этой группы даже собрали в Петербурге нечто вроде съезда – событие беспрецедентное.

Помещики северной полосы жили главным образом за счет крестьянского труда. Для них самой болезненной потерей были не скудные земли, а бесплатные работники. Поэтому представители Нечерноземья требовали включить в стоимость земельных участков компенсацию за лишение рабочей силы.

Были и дворяне, которые заботились не о своем кармане, а об общественном благе. Они доказывали, что одна отмена крепостничества еще не сделает крестьян гражданами – необходимы более широкие реформы, включающие создание местного самоуправления, независимого суда, неподцензурной прессы. С подобными идеалистами правительство поступало суровей, чем с «экономическими» оппозиционерами – вплоть до административной ссылки.

Так обошлись, например, с молодым предводителем тверского дворянства Алексеем Унковским, биография которого может служить наглядным пособием по эволюции российской общественной жизни.

В 16 лет Унковский был исключен из лицея за вольнодумство. Став совершеннолетним, отпустил на волю своих дворовых. Избранный губернским предводителем, стал, опережая ход событий, добиваться не только освобождения крестьян с землей, но еще и земского самоуправления, притом развил такую активность, что энтузиаста сначала поместили под полицейский надзор, потом сняли с должности, а в конце концов сослали.

В пореформенные годы бывший дворянский деятель станет знаменитым адвокатом и в 1881 году будет защитником на процессе цареубийц.

Оказавшийся под огнем со всех сторон, изнервничавшийся и измучившийся Ростовцев, который, надо отдать ему должное, изо всех сил отстаивал крестьянские интересы, слег и в начале 1860 года умер.

На его место поставили министра юстиции графа В. Панина, считавшегося отъявленным реакционером. Либералы приуныли – и напрасно. Реакционеры хороши тем, что не подвергают сомнению волю верховной власти. Когда император велел Панину продолжать дело Ростовцева, граф Виктор Никитич повиновался. Он занимал нейтральную позицию и только координировал работу комиссий.

Компромисс между интересами двух помещичьих фракций и интересами крестьянства (предположительными, ибо, повторю, крестьян никто не спрашивал) в конце концов был найден главным образом усилиями Н. Милютина.

На финальном этапе, впрочем, понадобилось личное вмешательство государя.

По окончании работы Редакционных комиссий проект поступил в Главный комитет по крестьянскому делу, где в это время председательствовал Константин Николаевич, так что процедура оформления надолго не затянулась, но законопроект еще нуждался в одобрении Государственного совета, в значительной степени состоявшего из сановников-консерваторов и вполне способного так или иначе просаботировать реформу.

В этот ключевой момент на заседании Совета выступил самодержец, твердо и ясно давший понять, что эта мера является его «прямой и непреклонной волей». Император сказал: «Я вправе требовать от вас одного: чтобы вы, отложив все личные интересы, действовали не как помещики, а как государственные сановники, облеченные моим доверием». После такой речи всякое противодействие стало невозможно.

Если коротко изложить суть подготовленной реформы, она состояла из следующих основных тезисов.

1. Крепостные становились лично свободными и получали все гражданские права. Отныне они могли заниматься торговлей или промышленной деятельностью, свободно распоряжаться своим имуществом, получать образование, без разрешения вступать в брак, поступать на службу и так далее.

2. При этом земля оставалась собственностью помещиков – в том числе и наделы, которые «свободные сельские обыватели» (новое официальное название крестьянского сословия) обрабатывали для собственного пропитания. За право и впредь пользоваться своим участком крестьянин по-прежнему должен был платить барщиной или оброком. Подобное положение дел объявлялось временным, а бывшие крепостные – «временнообязанными».

Размер наделов и объем «временных обязанностей» был различным в черноземной, нечерноземной и степной зонах: на плодородной земле поменьше, на скудной побольше, в среднем же 3,3 десятины (3,5 гектара) на мужскую «душу».

3. Крестьянская доля выделялась не отдельным хозяевам, а всей общине, которая уже сама распределяла землю между своими членами. Пастбища, сенокосы и прочие угодья общего пользования находились в коллективном владении. Соглашение с помещиком о земле и повинностях тоже заключала община. Управлять ею должен был староста, избираемый на сходе – то есть вводились основы крестьянского самоуправления.

Для ведения сложных переговоров между крестьянами и землевладельцами учреждался институт мировых посредников – из числа лиц, уважаемых обеими сторонами. Выдвигались посредники дворянским предводителем, но после этого ему уже не подчинялись и в течение трех лет могли быть отстранены лишь по решению суда. (Как ни удивительно, эта странная система очень неплохо себя показала, потому что в мирские посредники охотно пошла интеллигенция, считавшая своим долгом защищать крестьянские интересы.)

4. Еще более трудный вопрос – о выкупе – решался сложным способом. Переход крестьянских наделов из временной собственности в постоянную переносился на будущее, когда помещикам будет выплачена денежная компенсация за землю.

Роль государства в этой вроде бы частной сделке между продавцом и покупателем была тройной. Во-первых, оно устанавливало размер выкупа. Во-вторых, гарантировало, что операция осуществится. В-третьих, помогало общинам сделать первый взнос – вносило 80% суммы. Это был не дар, а ссуда, которую следовало выплачивать в течение 49 лет.

На выкупной операции нужно остановиться подробнее, ибо она представляла собой весьма хитроумный ход со стороны правительства.

Государственная щедрость казалась таковой только на первый взгляд – да в казне после Крымской войны и не нашлось бы столь астрономической суммы (около миллиарда рублей). На самом деле финансовые стратеги умудрились еще и заработать на этом «авансировании»: и на крестьянах, которые потом выплачивали государству проценты по ссуде, и на помещиках, поскольку из положенных им компенсаций вычитался долг за ранее заложенные имения – всего около трехсот миллионов рублей, которые иначе вряд ли когда-либо попали бы в казну. Основная часть государственной выплаты производилась не наличными, а процентными бумагами, и это обязательство впоследствии покрывалось крестьянскими взносами. По словам придворного историка С. Татищева, «обширная финансовая операция в сущности не стоила казне никаких жертв».

Зато она стоила изрядных жертв крестьянам. Цена получаемых ими наделов была завышенной (в особенности в Нечерноземной зоне), а личная свобода оказалась условной. «Временнообязанные» не могли отказаться от своих наделов и уехать из деревни на поиски лучшей жизни, пока не выплатят долг. Кроме того человек попадал в зависимость от общины, ибо расчеты по ссуде производились не индивидуально, а всем «миром».

При очевидных минусах компенсационной операции это был максимум того, чего смогли добиться либеральные защитники народных интересов в Редакционной комиссии и Главном комитете.

Обременительные для крестьян условия были вынужденным компромиссом, без которого помещичье сословие очень быстро разорилось бы и дворянская монархия осталась бы без дворян. Медленный выкупной процесс теоретически позволял за несколько десятилетий заменить прежнее помещичье сословие средним классом. Парадокс заключался в том, что пополняться этот новый класс должен был в первую очередь за счет развивающегося крестьянства, а богатеть ему не давали удушающие долги по казенной ссуде. К этой теме мы вернемся позднее, оценивая социальные итоги описываемой эпохи.

Вышеприведенные правила касались только русского крестьянства. В других областях империи надо было учесть местные особенности, и реформа на несколько лет отсрочилась. Больше всего повезло крепостным бывшей Польши. Объяснялось это причинами политическими. Освобождение там производилось в 1863–1864 годах, сразу после кровопролитного восстания, и правительству хотелось оторвать крестьянскую массу от освободительного движения – главным образом шляхетского. Руководивший польско-литовско-белорусской эмансипацией Н. Милютин добился для тамошних сельчан куда более льготных условий, чем в 1861 году для русских крестьян: и выкуп был меньше, и права собственности не отсрочены, и местное самоуправление обошлось без дополнительного ошейника в виде общины (которой в западных областях, собственно, и не существовало).

В привилегированном положении оказались и удельные крестьяне, принадлежавшие царской фамилии (их по стране насчитывалось до двух миллионов человек обоего пола). Им досталось больше земли – в среднем в полтора раза, чем крепостным. Государственные крестьяне (около двадцати миллионов человек), и прежде существовавшие в гораздо лучших условиях, чем помещичьи, получили в собственность в среднем по шесть десятин, а выплачивали за землю почти вдвое меньше. В этой среде в основном и будут происходить новые социально-экономические процессы.

Чтение манифеста об освобождении крестьян. Б. Кустодиев

Высочайший манифест, длинно озаглавленный «О всемилостивейшем даровании крепостным людям прав состояния свободных сельских обывателей», был подписан Александром II в шестую годовщину воцарения, 19 февраля 1861 года. Заканчивался торжественный документ призывом: «Осени себя крестным знамением, православный народ, и призови с нами Божие благословение на твой свободный труд, залог твоего домашнего благополучия и блага общественного».

Документ был обнародован по всей стране (для неграмотных крестьян его зачитывали в церквях) и, как всегда бывает при компромиссах, вызвал всеобщее недовольство.

Разумеется, роптали приверженцы «священной старины» и консервативное помещичество, предугадывая печальные для себя последствия реформы.

Слева витийствовали нетерпеливые приверженцы демократии, негодуя за обобранных крестьян.

Были разочарованы и облагодетельствованные крестьяне. Слухи о грядущей царской милости ходили в народе уже очень давно и породили множество надежд – главным образом на то, что всю помещичью землю бесплатно и навсегда отдадут тем, кто на ней трудится. Теперь же выяснялось, что много лет придется выплачивать огромные долги.

Пугачевщины, которой пугали царя противники реформы, не случилось, но без эксцессов не обошлось. Виновато в этом было чрезмерное рвение некоторых местных администраторов, которые по-своему поняли полученный сверху приказ обеспечить общественное спокойствие.

Указ 19-го февраля был объявлен населению с двухнедельным опозданием, потому что правительство желало подготовиться к возможным беспорядкам.

Во все губернии было откомандировано по свитскому генералу и флигель-адъютанту. Местные жандармы преисполнились усердия. Вместо того, чтобы отвечать на вопросы озадаченных крестьян и разъяснять им непростой смысл правительственных мер, начальство кричало и грозило – других навыков общения с народом в России не было.