Текст книги "Лекарство для империи. История Российского государства. Царь-освободитель и царь-миротворец"

Лишиться статуса «сверхдержавы» в политическом смысле было досадно, но в финансовом – весьма и весьма выгодно. Военные статьи, при Николае даже в мирное время превышавшие половину бюджета, в новых обстоятельствах (во всяком случае, на первых порах) сильно сократились, но одного этого фактора для исправления ситуации было недостаточно. Денежное хозяйство России пребывало в катастрофическом состоянии. Непорядок царил повсюду: и в сборе денег, и в их расходовании, и в системе контроля. Ограниченность частного капитала и отсутствие коммерческих банков стопорили индустриальное и капиталистическое развитие. Накопился колоссальный государственный долг. Хронической болезнью был бюджетный дефицит, обостренный войной, но не изжитый и после ее окончания. Официозный историк царствования С. Татищев даже называл положение безвыходным, приводя для примера данные первого мирного года, 1857-го: «Доходы были исчислены в нем в 258 миллионов рублей, из которых, за вычетом 100 миллионов на уплату процентов по займам, военное и морское ведомство требовали 117 миллионов рублей, так что на покрытие потребностей государства по всем прочим ведомствам оставался всего сорок один миллион рублей. Дефицит по смете исчислен был в 30 миллионов рублей; на деле он оказался гораздо значительнее и вследствие недобора в доходах и сверхсметных расходов достиг 74 миллионов рублей».

Естественно, первой мерой нового правительства стала жесткая экономия, но здесь сразу же – по привычке решать все проблемы административным путем, за счет населения – была совершена грубая ошибка. Государство резко понизило процент выплат по банковским вкладам, вследствие чего владельцы счетов начали массово изымать свои средства. За несколько месяцев была истребована треть всех вкладов и произошел отток капиталов за границу. 1858 год завершился еще хуже, чем предыдущий.

Тогда увеличили выпуск кредитных билетов, масса которых стала быстро расти и к 1862 году превысила 700 миллионов, что неминуемо привело к обесцениванию бумажных денег. При этом дефицит бюджета год за годом сохранялся и даже повышался, потому что большие реформы требовали больших средств. На пике, в 1866 году, расходные статьи по отчетам превысили доходные на 60 миллионов, а фактически, как обычно, дыра получилась еще больше.

Кредитный билет

Руководители финансового министерства сменялись, но положение не исправлялось. Так продолжалось до назначения на этот пост М. Рейтерна, который наконец переменил стратегию: начал врачевать не проявления болезни, а ее причины.

План преобразований, собственно, был предложен не Рейтерном, а чиновником канцелярии государственного контроля Валерианом Татариновым, в ходе длительной командировки изучившим финансовую политику европейских стран и составившим обширный доклад с рекомендациями. Они были одобрены специальной комиссией и государем еще в 1859 году, но практическое осуществление реформы началось уже при Рейтерне.

Главным новшеством стало учреждение так называемой «единой кассы», то есть централизация движения денежных средств. Раньше у каждого ведомства был собственный бюджет. Теперь все деньги стали проходить через министерство финансов и его региональные отделения – казначейства, по единым правилам.

За исполнением смет наблюдали органы государственного контроля – контрольные палаты, подчиненные не губернаторам, а государственному контролеру (эту должность занимал В. Татаринов). Работали палаты не в ревизионном режиме, а постоянно, что очень сократило объем непродуманных трат и злоупотреблений.

Эта система вряд ли эффективно работала бы (мало ли вводилось контролирующих инстанций и прежде), если б не еще одно новшество, совершенно в духе времени: открытость. Раньше государственные расходы по всем ведомствам считались тайной. С 1862 года подробная роспись доходов и выплат публикуется для всеобщего сведения, то есть становится достоянием общества – и может им обсуждаться.

Подобные административные меры были лишь частью реформы. Они упорядочивали финансовую жизнь страны, но сами по себе толчка к развитию не давали.

Иное дело – банковская реформа. Она началась с учреждения Государственного банка (с капиталом в 15 миллионов рублей), который открыл свои отделения по всей России и среди прочего стал выдавать кредиты на торгово-промышленные цели. А в 1862 году было дозволено и частное кредитование. Вышло «Положение о городских общественных банках», давшее старт российскому финансовому предпринимательству. К концу царствования в империи работало почти триста частных банков, оперировавших суммарным капиталом в двести миллионов рублей. Эти деньги активно работали на развитие капитализма.

Другим двигателем развития стала переориентация государственной инвестиционной политики. Шестого октября 1866 года на стратегическом заседании Совета министров, в присутствии государя, было принято решение сократить все «непроизводительные издержки» (включая военные расходы) во имя ускоренного строительства железнодорожной сети.

Это была эпоха, когда железнодорожный бум охватил все промышленные страны. Новые магистрали лихорадочно строили в Европе и в Америке. Повсюду, где прокладывались рельсы, происходило оживление торговли и производства.

На казенное строительство, как при Николае, средств в бюджете не было, к тому же Рейтерн был принципиальным противником государственного предпринимательства, поэтому ставку сделали на привлечение иностранного и частного капитала.

Дело было выгодное, а государство к тому же давало всевозможные льготы, поэтому повсюду возникли акционерные общества по строительству частных дорог. За десятилетие с 1866 до 1876 года в строительство железных дорог было вложено полтора миллиарда рублей. Проложили 20 тысяч верст рельсов, и эта «железнодорожная революция» сделала для развития российской экономики больше, чем любые государственные постановления. Экспорт и импорт выросли в десять (!) раз. Еще выше был рост внутреннего товарного оборота.

Акция Курско-Киевской железной дороги

Одновременно с этим государство покровительствовало развитию всех других видов предпринимательства. Министерство финансов учредило специальный Совет торговли и мануфактуры, способствовало созданию товарно-сырьевых бирж в крупных городах империи.

Опыт деятельности Рейтерна, занимавшего свой пост до 1878 года, представляет собой своего рода учебник по поиску выхода из тяжелого бюджетного кризиса – с примерами как удачных, так и неудачных решений.

Рейтерну случалось и ошибаться.

Одним из первых начинаний нового министра была попытка повысить курс кредиток, введя их свободный обмен на золото. Но билетов к этому времени (1862) выпустили такое количество, что операцию через год пришлось остановить. Золотой запас, образовавшийся благодаря «металлическому займу» у Англии, быстро истощился. Последовал финансовый кризис, окончательно похоронивший надежды на «конвертируемость» бумажного рубля. Его стоимость упала до 68 золотых копеек. Провал этой акции надолго отбил у правительства охоту к экспериментам подобного рода.

Успешнее прошла операция по повышению «пьяного дохода» государства – старинного и верного способа пополнения казны. Со времен Екатерины существовала система винных откупов, при которой торговец покупал у государства право торговать алкоголем на определенной территории. Новая система, введенная с 1 января 1863 года, отменяла этот монопольный принцип, позволяя любым частным лицам продавать спиртное, но облагала особым налогом каждую бутылку. Питейные сборы при подобном порядке увеличились. Такой же акцизный сбор был установлен для торговли табаком, солью и сахаром.

В 1877 году придумали брать таможенные пошлины не бумажными рублями, а золотыми, что из-за разницы курсов автоматически увеличило сборы на треть.

Сочетание всех этих мер – организационных, стимулирующих и акцизных – привело к тому, что с конца шестидесятых годов дефицит начал сокращаться, а в семидесятые годы произошло нечто невиданное: бюджет России избавился от этого, казалось, неизлечимого недуга.

Впервые доходы оказались выше расходов в 1871 году. Потом в течение двух лет дефицит, хоть и небольшой, возник опять, но это было вызвано чрезвычайными обстоятельствами: неурожаем, подготовкой военной реформы и организацией среднеазиатского похода. Зато с 1874 года образовалась тенденция к стабильному профициту, и на 1 января следующего года в казначействе накопилось свободных остатков на 40 миллионов.

Это высшая точка финансовых успехов рейтерновского управления, при котором государственные доходы увеличились в два с половиной раза, достигнув 630 миллионов рублей.

К сожалению, мирный рост, начавшийся с того, что Россия отказалась от претензий на европейское лидерство, завершился, когда эти амбиции, пускай в более скромных размерах, возродились во второй половине семидесятых годов. Рейтерну суждено было увидеть, как заботливо выстроенная им система разваливается под бременем новой войны – но об этом рассказ впереди.

Разительней всего было отставание России от Европы по части образования. К середине девятнадцатого века в развитых странах уже худо-бедно существовала система народного просвещения, тотальная неграмотность низов ушла в прошлое. В России же девяносто процентов населения не умели даже читать по складам. Школ средней ступени было мало, высших учебных заведений всего четырнадцать (семь университетов и семь технических институтов) – для державы с населением в 60 миллионов человек совершенно недостаточно.

Отношение правительства к образованию было непростым. С одной стороны, его необходимо было развивать – этого требовала эпоха быстрого технического прогресса и международной промышленной конкуренции. С другой стороны, государственным мужам консервативного лагеря была очевидна опасность, которую несут с собой плоды просвещения. Европа столкнулась с ними в 1848 году, когда оказалось, что научившиеся читать социальные низы Франции и Германии стали слишком много о себе понимать и теперь требуют иных условий жизни. Путь постепенной демократизации, по которому после этого двинулась Западная Европа, с принципами российского государственного устройства никак не сочетался.

Хотелось иметь грамотных и опрятных, но при этом знающих свое место низовых работников и хорошо образованное, но исполнительное и послушное среднее сословие. На практике подобная государственническая идиллия, увы, невозможна. Люди устроены таким образом, что чем больше они информированы о законах природы и общества, тем они взрослее ментально, а стало быть, требуют к себе соответствующего отношения со стороны власти.

Вследствие этого парадокса политика российского правительства в области образования была непоследовательна, двигалась зигзагами. Очень коротко ее суть может быть выражена поговоркой «и хочется, и колется».

Инертность в устройстве общедоступного начального образования отчасти объяснялась тем, что в России основную массу населения составляли люди, трудящиеся на земле, и считалось, что для такой работы грамотность, в общем, необязательна. Образовывать крестьян стремились в основном прекраснодушные интеллигенты, немногочисленные и ограниченные в своих возможностях. Усилия правительства в этом направлении всегда были вялыми. Не особенно активизировались они и при Александре Втором. Грамоте хорошо учило только военное министерство, поскольку современная армия нуждалась в развитом солдате.

В 1864 году было издано «Положение о народных училищах», которое до некоторой степени расширило систему низового образования. Теперь начальные школы можно было создавать земствам и даже частным лицам (что при Николае строжайше воспрещалось). Земства получили право – в меру имевшихся у них средств (очень небольших) – открывать училища с не более чем четырехклассным курсом. Кроме того существовали школы церковноприходские и «министерские», то есть казенные (последних было немного). Обучали детей на начальной ступени только грамоте, арифметике и закону божию. Считалось, что для человека из низов этой суммы знаний в жизни вполне достаточно.

Успехи народного просвещения были весьма скромны. В отчетах результаты выглядели неплохо: количество начальных школ за четверть века увеличилось втрое – в восьмидесятые годы их насчитывалось 22 тысячи. Но неграмотность все равно превышала 80 процентов, то есть оставалась на абсолютно неевропейском уровне.

Со средним образованием получилось немногим лучше. При либеральном министре А. Головине было объявлено, что теперь в гимназии будут принимать детей «всех состояний». Гимназии делились на классические (ориентированные на гуманитарное образование) и реальные (без преподавания латыни и греческого, зато с упором на естественные науки). Срок обучения составлял семь лет.

В сельской школе. В. Маковский

В среднюю школу хлынули мальчики из так называемых разночинных семей, то есть из мещанского, духовного, даже крестьянского сословий. Многие их них потом продолжили учебу в высших учебных заведениях, социальный состав которых существенно изменился. Выходцы из бедной, лишенной привилегий среды, естественно, желали прав, которых в дворянской империи не имели. Уже в начале шестидесятых годов студенческое брожение в столицах стало для властей нешуточной проблемой. В 1866 году после покушения Каракозова за «исправление» системы образования взялись всерьез. Вместо либерального Головина министром назначили сурового консерватора Д. Толстого, который руководствовался простой логикой: чтоб в университеты не попадали всякие сомнительные элементы, нужно предельно ограничить им доступ к высшему образованию.

Для этого провели реформу средней школы – вернее говоря, контрреформу, поскольку направленность нововведений была консервативной и даже реакционной.

При Д. Толстом гимназия элитаризируется. Теперь государство рассматривает ее прежде всего как школу для детей из правящего класса. Учиться в гимназиях получают возможность те, кому в будущем предстоит управлять империей. Плата за обучение повышается, мертвые языки становятся чуть ли не главными дисциплинами – заведомая непрактичность такой программы подчеркивала закрытость и корпоративность гимназического образования. В университет отныне можно было поступать только с аттестатом о классическом образовании.

Для разночинцев остались реальные училища, где давали образование, «приспособленное к практическим потребностям и к приобретению технических познаний». Оно было на два класса короче гимназического и позволяло поступать только в высшие заведения технического профиля.

Мера была очень странная и своей главной цели, конечно, не достигла. Как мы скоро увидим, ни в университетах, ни тем более в технических институтах после толстовской контрреформы спокойнее не стало.

Женского образования до поры до времени правительство опасалось меньше, и девочкам из разночинных семей получить его было легче, чем мальчикам.

В николаевскую эпоху дворянок обучали главным образом в домашних условиях. Государство содержало всего несколько «институтов благородных девиц» и пансионов благотворительного Мариинского ведомства, где в основном учили манерам и домоводству.

С шестидесятых годов во всех мало-мальски значительных городах появляются женские гимназии семиклассного цикла. К ним прибавляются прогимназии, где учили три или четыре года. Сословные ограничения отсутствовали – если не считать имущественного ценза, поскольку образование было платным, а стало быть, для бедноты недоступным.

О развитии российского женского образования много говорили и писали, но цифры выглядят скромно. К концу царствования Александра II в империи имелось 109 женских гимназий и 165 прогимназий, в которых суммарно насчитывалось 30 тысяч учениц – меньше одного процента российских девочек.

За пределами среднего образования девушек поначалу допускали только к педагогике да акушерству. Те, кто желал получить иную профессию, должны были уезжать за границу. Лишь на исходе эпохи в Петербурге открылись Высшие женские курсы, где выпускницы гимназий могли слушать лекции на историко-филологическом и физико-математическом отделениях, но не для практической деятельности, а для общего развития.

Повышение интеллектуального уровня подданных всегда опасно для несвободного общества. В александровской России этот закон острее всего проявил себя в студенческой среде, где соединение реформаторского духа эпохи с молодой пассионарностью создавали взрывчатую смесь.

Еще у Александра Первого возникла рискованная идея превратить университеты в своего рода экспериментальные площадки по приобщению подданных к начаткам демократии. В начале века университетам были дарованы автономия, выборность и прочие права. Николай со всеми этими вольностями покончил и превратил высшую школу в подобие кадетского корпуса. Студентов содержали в военной строгости, заставляли ходить в мундире и при шпаге, при малых провинностях сажали в карцер, при больших – отправляли в ссылку или в солдаты.

Новый император все эти драконовские установления отменил. Контроль над преподавателями был ослаблен, вернулись самоуправление, выборность профессорского состава, вошли в обычай публичные диспуты и собрания, прекратилось преследование студенческих кружков. Плата за обучение оставалась довольно высокой (40–50 рублей в год), но нуждающимся давали льготу, что, как уже было сказано, сильно изменило сословный состав учащихся.

Эти факторы в сочетании с всегдашним радикализмом юного возраста не могли не привести к росту политической активности. Общество обсуждало проекты реформ, ждало перемен, жаждало новых свобод, и студенты, конечно, не оставались в стороне – наоборот, они желали быть в авангарде. Периодически вспыхивали акции протеста – иногда по серьезным поводам, иногда не очень. В 1861 году из-за введения студенческих билетов, которые были восприняты как покушение на вольность, в Санкт-Петербургском университете начались столь серьезные волнения, что это учебное заведение на целых два года закрыли.

В дальнейшем, при графе Д. Толстом, правительственный курс касательно высшей школы выражался в двух параллельных тенденциях. С одной стороны, государство всячески пыталось снизить протестную активность среди студентов, создавая искусственные препятствия для выходцев из низов; с другой – страна отчаянно нуждалась в квалифицированных специалистах, поэтому прилагались большие усилия для повышения уровня преподавания. Со второй задачей власти справились много лучше, чем с первой. В уже существовавших учебных заведениях научно-педагогические стандарты значительно улучшились, к тому же появились новые центры знания.

Университеты открылись в Варшаве, Одессе и Томске, то есть их стало уже десять. Еще деятельней развивали высшее техническое образование. К концу столетия в России будет уже не семь профильных институтов, а шестьдесят.

В целом система российского образования в точности соответствовала анатомическому строению всего общества: светлая, но очень маленькая голова на огромном, немытом теле.

В великих – действительно великих – реформах этого времени таилось некое глубинное противоречие. Затеяв перестройку всего государственного здания, они не покушались на самодержавный способ правления, который и был первопричиной всех проблем. Империя крепко держалась за свою вековую «вертикаль» – во времена, когда в Европе уже не осталось абсолютных монархий. Повсюду установилась та или иная форма конституционного правления. Даже в Османской империи в 1876 году была провозглашена конституция.

Адепты самодержавия объясняли его правомочность «исконной народностью» царизма – особыми доверительными отношениями между государем и благодарным населением, а парламенты объявляли вредоносной западной напастью, непригодной для русской почвы. Правда, в отечественной истории имелся опыт земских соборов, созывавшихся в шестнадцатом и семнадцатом веках, но старинные представительные учреждения, в отличие от парламента, не являлись постоянно действующим органом, а собирались по царской воле и как правило ничего не решали – лишь смиренно высказывали государю свои чаяния. Тем не менее исторический прецедент существовал, и российские либералы время от времени о нем вспоминали, хотя само слово «парламент» и тем более «конституция» старались не употреблять, поскольку эти термины подразумевали ограничение самодержавной власти.

Первую попытку создать некое выборное представительство еще сто лет назад предприняла Екатерина со своей Уложенной комиссией – и быстро образумилась. При Александре Благословенном правительство поразмышляло над «Всемилостивейшей грамотой» графа А. Воронцова и над планом Сперанского (оба проекта предлагали нечто вроде протопарламента), но решило воздержаться от опасных экспериментов.

Однако в новые времена, наступившие после николаевского «застоя», идея народного представительства возникла вновь – и не могла не возникнуть на волне всестороннего обновления российской жизни. Парламент становится главной мечтой передовых кругов российского общества. В периоды, когда в правительстве задавала тон «либеральная партия», попытки создания конституции предпринимались и на государственном уровне, но такие робкие, что правильнее будет назвать их поползновениями.

Первая подобная инициатива принадлежала министру внутренних дел П. Валуеву, который во времена мягкие был либеральнее либералов, а во времена жесткие делался жестким государственником. В 1863 году возникла ситуация, требовавшая одновременно мягкости и жесткости. Разразилось восстание в Польше. Подавлять его пришлось силой оружия. Это вызвало протесты по всей Европе, где сразу вспомнили о николаевских временах, когда царская власть вела себя по-жандармски. Возникла угроза новой антироссийской коалиции, а сил для большой войны у Петербурга не было. На Западе, особенно в Англии, государственная политика в значительной степени зависела от общественного мнения, которому надо было продемонстрировать, что Россия теперь не та, что прежде. Тут Валуев и представил свой проект, призванный, с одной стороны, успокоить Европу, а с другой сплотить вокруг трона всех умеренных отечественных прогрессистов.

В 1863 году подготовка земской реформы уже входила в завершающую стадию. Отчего бы не увенчать пирамиду уездных и губернских земств неким всероссийским собранием «гласных», которое будет участвовать в работе Государственного совета в качестве его нижней палаты, предлагал в докладной записке императору Валуев. Нет-нет, это ни в коем случае не парламент, уверял министр. Во-первых, гласные будут съезжаться только раз в год. Во-вторых, его прерогативы ограничатся лишь хозяйственными вопросами. В-третьих, часть депутатов будет не избираться, а назначаться самим правительством. В-четвертых, мнение съезда в любом случае будет сугубо совещательным – оно передается в Государственный совет, а окончательное решение останется за императором.

Даже в таком травоядном виде проект всенародного (на самом деле преимущественно дворянского) представительства самодержцу не понравился. Но международный кризис усугублялся, и Александр некоторое время колебался. Он даже санкционировал возрождение финляндского парламента, Сейма – чтобы продемонстрировать непокорным полякам, что империя готова либеральничать в спокойных регионах. Однако польскую проблему наконец решили при помощи старого испытанного средства – штыков и виселиц. Угроза европейской войны отпала, и государь с облегчением похоронил опасное начинание.

В последующие годы конституционный проект, подобно птице Феникс, воскресал еще несколько раз.

В начале 1865 года оппозиционно настроенное дворянство второй столицы, Москвы, направило государю адрес о созвании «собрания выборных людей от земли русской для обсуждения нужд, общих всему государству». Петиция была оставлена без последствий.

Год спустя с новым проектом выступил тот, чье мнение проигнорировать было невозможно, – великий князь Константин Николаевич, незадолго перед тем назначенный председателем Государственного совета, а стало быть действовавший в пределах своей прямой компетенции. Он предлагал создать при Совете не один, а два совещательных съезда: земский, делегаты которого избираются губернскими земскими собраниями, и дворянский – от собраний дворянских.

Но прогремел выстрел Каракозова и положил конец первому, безоблачно либеральному периоду александровского царствования.

Покушение на священную особу государя – первое в российской истории (гвардейские перевороты в счет не шли) – было воспринято Александром как государственный кризис, что, в общем, соответствовало действительности. На жизнь безмерно строгого отца никто из подданных не покушался, а на либерального сына поднял руку представитель того самого народа, который Александр облагодетельствовал! Вывод тут мог быть только один: послабления ведут к хаосу и развалу государства.

Реформаторский кабинет сменился консервативным, во внутренней политике наступила эпоха строгостей. Но и в следующее нелиберальное десятилетие поиски какой-нибудь квазиконституционной формы правления продолжались.

Самую серьезную попытку в этом направлении предпринял деятель совершенно неожиданный – шеф жандармов и самый влиятельный член правительства П. Шувалов. Дело в том, что граф Петр Андреевич вовсе не являлся приверженцем возврата к безраздельному самодержавию николаевского типа. Шувалов был англоман, сторонник аристократического правления, то есть более активного участия дворянства в управлении страной. Таков же был разработанный им проект, в составлении которого участвовал и П. Валуев, всегда шедший в ногу со временем.

В 1873–1874 годах шуваловская фракция настойчиво продвигала концепцию привлечения дворянских и земских представителей к «управлению хозяйственными интересами страны». Шеф жандармов писал: «Громадный механизм, созданный в виде земских учреждений, остающийся без умственной пищи, вселяет опасения политического свойства». Таким образом, земцев следовало занять хозяйственными заботами, а дворян – приблизить к власти. Если бы шуваловский проект был принят, у России появился бы прообраз парламента, но преимущественно дворянского.

Земское собрание в провинции. К. Трутовский

Конституционная затея Шувалова, как ни парадоксально, провалилась из-за противодействия либеральной «милютинской партии». Д. Милютин сказал: «Я, конечно, не разделяю этих стремлений не потому, чтобы вообще был противником конституции – кто же из просвещенных людей станет порицать эту форму правления, – а потому, что если будет у нас когда-нибудь конституция, то это должна быть конституция настоящая, то есть вполне демократическая». Позиция эта сегодня представляется совершенно демагогической, потому что никакой «вполне демократической конституции» в России появиться не могло, и лучше уж аристократический парламент, чем вообще никакого. Но военному министру удалось сыграть на недоверии императора к любым конституционным начинаниям, и в итоге парламентская инициатива реакционного министра провалилась, а сам он лишился поста и отправился послом в свою любимую Англию.

Патриотический подъем второй половины семидесятых, вызванный солидарностью с балканскими славянами и последующей войной, привел всё российское общество в движение – и движение это распространилось не только в одобряемых правительством направлениях.

Одним из первых актов новосозданного болгарского государства было принятие конституции (1879). В России заинтересованно наблюдали за тем, что происходит в молодой стране – ведь за ее освобождение отдало жизнь много русских солдат. Сразу же прокатилась волна возмущения: что же, болгары достойны конституции, а мы нет?

К этому времени в империи уже развернулись и окрепли земские учреждения, сплотившие многих общественно активных людей и давшие им возможность самоорганизоваться. Казалось естественным, что система народного представительства должна перейти с регионального уровня на всероссийский.

Правительство, естественно, опасалось подобных настроений и делало все возможное, чтобы земства не выходили за пределы местных интересов. Административное решение проблемы – запрет созывать межрегиональные совещания – лишь политизировало изначально аполитичную и лояльную властям земскую общественность. Земские деятели начали устраивать съезды нелегально. Дело дошло до создания подпольного «Земского союза».

Влиятельное Харьковское земство первым выступило с политическими требованиями: смягчения полицейских мер и продолжения реформ. Сразу же последовал строжайший запрет министра внутренних дел Макова обсуждать на земских собраниях какие-либо политические вопросы. Но земские собрания еще нескольких губерний проигнорировали запрет. Они требовали конституционных свобод.

В самой Москве в 1879 году состоялся нелегальный съезд земских деятелей, принявший несколько довольно радикальных решений: требовать свободы слова, прав личности и народного представительства.

Происходило это на волне революционно-террористического движения и напугало власть еще больше, чем бомбы и кинжалы, потому что народовольцев было мало и покушались они на отдельных лиц, а либералов было много, и их оппозиционность угрожала всему режиму.

В этой ситуации новый «сильный человек» М. Лорис-Меликов получил от царя полную поддержку в стратегии разделения демократического движения на «мирное», которое можно будет контролировать, и «немирное», которое нужно истребить.

Процесс маргинализации революционеров и приручения либералов происходил быстро и довольно успешно. У последних правление Лорис-Меликова получило ироническое, но в то же время приязненное название «диктатура сердца» – нечто вроде будущего «социализма с человеческим лицом».

Репрессии сворачивались, земству оказывалось подчеркнутое уважение, прессе дали больше воли, а главное стало известно, что в правительстве готовится нечто «конституциеобразное». Либеральному сообществу этого, в общем, было вполне достаточно. Поддержка революционного движения пошла на убыль.

В конце января 1881 года Лорис-Меликов представил царю свой проект, в котором решительно отвергался западный парламентаризм, «чуждый русскому народу» и чреватый смутой «со всеми ея неисчислимыми последствиями». Министр писал: «Опыт представительных учреждений за границей показывает, что они не располагают к стабильности; что бы там ни говорили о парламентах, они только мешают управлять как следует». В то же время граф не поддерживал идею воскрешения земских соборов как безнадежно архаичную. Предлагалось повторить удачный опыт конца 1850-х, когда были учреждены комиссии по подготовке крестьянского освобождения, только теперь эти комиссии становились частично выборными и должны были заняться обсуждением более широкого круга общественных преобразований. Речь шла о создании не законодательного, а всего лишь «законосовещательного» органа, но введение народного представительства даже и в таком усеченном виде стало бы огромным событием, меняющим конструкцию государства.