Текст книги "Операция «Транзит»"

Аргентина, край пампасов

Быстрым шагом

Повернуть в переулок – как его, Предигергассе, вот как. Черт язык сломит. Потом налево, направо, еще налево, и будешь на месте.

Третий год в этом поганом городе, а никак не упомнишь всех его загогулин. Не по-русски построен. Вроде крепко, а без души. Потому и заплутать легко. Дома сдвинуты, будто человека задавить хотят. Чистенько, занавесочки, цветочки в горшочках, а трупом пахнет. Уехать бы отсюда, а то всё стали похороны сниться. Не к худу ли?

Куда только ехать – на восток иль на запад?

А то вовсе за море-океан рвануть, в Америку или еще лучше в Аргентину. Вот где вовек никто не сыщет – ни одни, ни другие.

 
Край пампасов Аргентина,
Где под сенью авокадо
Кавалеры сеньоринам
Распевают серенады.
 

Эх, кабы раньше знать, что непрочно всё, что скоро рухнет. Был бы сейчас орлом-соколом, никого бы не страшился, собственной тени не пугался. Но прошлым летом всё иначе гляделось. Попер Брусилов австрияков, и захрустели германские союзники, задрожали. Какая революция? Какая республика? Кто российскую махину своротит? Триста лет цари Романовы правят и еще столько же простоят. Даже Старик стал всё про будущие поколения говорить. И подкатился бес, ловкий человек, с соблазнительным разговором. Вел беседу издали, уважительно. Мол, давно вас отмечаем и отличаем как единственного патриота и радетеля отечества среди пораженческой сволочи. И как после Циммервальда вы один со всем кодлом спорить пытались – это нами тоже отмечено. Так что ж мы, русские люди, по разные стороны баррикады стоим? И еще всяко.

Нет, если б не Брусилов-генерал, нипочем бы на сатанинские речи не клюнул. Главное, деньги-то невеликие. За девять месяцев в банке, на секретном счете, пять с половиной тысяч франков накопилось. Не пустяк, конечно, но и не золотые горы.

В прошлом году хоть мало дергали. Раз в две недели встретишься, перескажешь как и что – и гуляй. Но в январе месяце примчалась новая метла, Люпус этот. Всю душу вынул. Чуть не каждый день ему докладывай, жизнью рискуй. А платить, считай, вовсе перестали. Только запугивают.

Хотя за это дельце Люпус обещал наличными тысячу отвалить, сразу.

Пять с половиной тысяч и тысяча – это шесть с половиной. Если не шиковать, скромненько обитать, года три просуществовать можно. Не у швейцаров, конечно, тут всё втридорога. А вот, к примеру, в Аргентине. Очень хорошо про эту страну в газетах пишут. Сытная, спокойная, и главное – далеко.

Вот и парк. Слава богу, нет никого. Только тетка с коляской, но на другой скамейке.

Сел, вынул блокнот, написал карандашом, что следовало.

Оглянулся – никого.

Спрятал свернутый в трубочку листок в щелку – куда обычно, и лишь тогда дух перевел.

Не надули бы только с тыщей.

Скучно с дилетантами

Нет, правда, ну что это? Задачка, с которой справился бы даже агент-новичок. Почему двенадцатидюймовое орудие «майор фон Теофельс» должно тратить снаряды на пальбу по воробьям?

Зепп брезгливо наморщил нос, глядя из подворотни, как жалкий придурок бестолково оглядывается, торопится подальше уйти от «секрета».

И был двенадцатидюймовый майор немедленно наказан за самонадеянность, за неполностью мобилизованный ресурс бдительности. Азбучная истина слежения: ведя «объект», помни, что тебя самого в это время могут пасти. А он расслабился. По дороге из пивной даже ни разу не оглянулся.

– Почему вы следите за Железновым? – раздался за спиной у Зеппа женский голос.

Не оборачиваясь, будто и не был застигнут врасплох, Теофельс ответил:

– Больно быстро засобирался. Чемодан покупать. Ну-ка, поглядим, что за цедулки он столь романтически оставляет…

Черт, от неожиданности выбился из роли. Уральско-финляндский пролетарий так кудряво бы не выразился. Вот и Волжанка, догнав, сбоку смотрит как-то удивленно. Надо поскорей перевести ее озадаченность в иное русло.

Сели на скамейку, рядышком, словно идиллическая семейная пара. Зепп закурил папироску.

– Какая романтика, какая цедулка? – спросила Волжанка. – Я ничего не видела. Почему мы тут сидим?

– Мало ли. Может, наблюдает кто. Э, вертеться не нужно. Положите лучше голову мне на плечо. И блаженно зажмурьтесь. А я тихонько пошарю между деревяшками. Неужели вы не видели, как он бумажку прятал?

Голову ему на плечо она пристроила и лицом что-то такое изобразила. Будто судорогой от кислятины перекосило.

– Ага. Есть. Теперь обнимите меня. Ну давайте же, мне нужно прикрытие.

– Конечно, товарищ Кожухов. Сейчас.

Она обняла его, прижалась – на сей раз довольно убедительно изобразив страсть, даже шляпка набок съехала. От волос революционерки пахло дешевым, чуть ли не хозяйственным мылом.

Одной рукой Зепп развернул листок и, держа ладонь ковшом, прочитал вслух:

– «Послезавтра в полночь. Главный вокзал. Старика отдельно. Подробности дома. Не забудьте деньги». Вот вам и Железнов…

Волжанка тонко и пронзительно вскрикнула, отшатнулась. Кровь отлила от щек и сразу же, от стыда, прихлынула обратно, отчего лицо покрылось пунцовыми пятнами.

– Простите. Я слишком эмоциональна. Проклятое женское.

– Тут закричишь, – пожал он плечами. – Как можно спокойно относиться к предательству?

– Железнов предатель? В голове не укладывается.

Он горько усмехнулся:

– Сколько раз в своей жизни я это слышал.

Волжанка встрепенулась:

– Надо показать Грачу записку! Скорей идемте!

– Нет уж. Будем ковать железо, пока горячо. – Зепп почесал подбородок. – «Подробности дома»… А где у Железнова дом? Знаете?

– Конечно. Мы здесь живем почти что коммуной, часто друг к другу ходим. Но зачем?

– Обычное дело. Ведите, по дороге объясню.

Обычное дело

Войти в дом удалось не сразу. По переулочку, ответвлявшемуся от торговой Нидердорфштрассе, все время шли люди. Минут пятнадцать или даже двадцать торчали за углом, изображая оживленную семейную беседу. Актриса из Волжанки была неважнецкая.

Наконец переулок опустел.

– За мной!

Пропустив спутницу в подъезд, Зепп оглянулся. Всё чисто. Из окон напротив никто не пялится.

По узкой скрипучей лестнице поднялись на третий этаж. Жил товарищ Железнов скромно, хоть и питался из двух кастрюль: получал содержание и из партийной кассы, и из противоположного ведомства.

Перед дверью Зепп подал Волжанке знак: действуйте, как договорились.

Она постучала.

– Вер ист да? – спросили почти сразу же.

Видно, хозяин ждал гостей.

– Откройте, товарищ Железнов. Это Волжанка.

Пауза. Можно понять: испугался, что явится человек с той стороны и придется выкручиваться. Сейчас постарается поскорей спровадить. Но сначала откроет.

Открыл.

– Вы?

Хотел немедленно что-то прибавить: мол, я как раз выхожу или еще что-то. В квартиру бы не пустил – заслонил собою проем.

Но Зепп отодвинул Волжанку, а Железнова пихнул в грудь – тот отлетел.

– А ты кого ждал? Дружков из Охранки?

Вошли в тесный коридорчик, дверь за собою закрыли.

– Ты с глузду съехал, Кожухов?! Кто ты вообще такой? Это с тобой разбираться надо, что ты за…

Но Волжанка молча показала листок, и Железнов осекся. Попятился в комнату.

Зепп – за ним, плотно. Заодно определил конфигурацию квартиры. Прямо – жилое помещение, справа маленькая кухонька с газовой плитой, слева кладовка и ватерклозет.

– Товарищи, я объясню… – лепетал белый человек, отступая в комнату. – Это не то, что вы вообразили… Какая Охранка? Нет ведь больше никакой Охранки. Я задание товарища Грача выполняю. Конспиративное. Не верите? Я вам сейчас докажу. У меня инструкция есть. Сейчас…

Обернулся, зашарил по книжной полке, снял том «Капитала». Зепп уже знал, что последует дальше. Копеечные хитрости горе-шпионов. И когда Железнов выхватил из тайника «браунинг», майор был наготове. Перехватил руку, вывернул кисть. Оружие упало на пол. Но Железнов так легко не дался. Двинул локтем в бок – точнехонько по раненому месту. Вряд ли осознанно, слишком уж был перепуган. Просто повезло.

У Теофельса почернело в глазах, он едва не потерял сознание. Вот было бы глупо! Однако усилием воли склеил расползающуюся явь, не позволил ей рассыпаться. И пыром ткнул сопящего противника в кадык. Тот, хватая ртом воздух, согнулся.

– Вот, держите!

Волжанка подобрала «браунинг». Голос у нее дрожал, рука тоже, а все-таки не растерялась.

– Кому писал? – спросил Зепп.

Не получив ответа, ударил пальцем под ложечку.

Железнов всхлипнул, рухнул на колени.

– Кому писал? – спокойно повторил майор. – Люпусу? Говори, все равно заставлю.

– Ему…

Волжанка спросила:

– Кто это Люпус?

– Резидент русской сети. Мне товарищи на него ориентировку дали.

– Кому помогаете, дураки? – хрипел Железнов, подняв мокрое от слез лицо. – Немцам? Ведь вы русские! И Люпус русский!

– На свете есть только две нации: пролетарии и кровососы, – объяснил ему Зепп основы классовой философии. – Ты, выходит, за кровососов. Ну и получай, что заслужил.

«Браунинг» он сунул в карман, а Железнова взял за горло, немного подержал и отпустил. Тело повалилось ничком.

– Вы его задушили? – боязливо спросила Волжанка. – Разве не нужно было допросить?

– Он и так уже всё сказал. Душить – дело долгое. Я просто сжал сонную артерию. Пусть поспит.

Это он растолковал, уже начав приводить комнату в порядок. Поставил опрокинутый стул, «Капитал» – на место, скомканный половик расправил. Потом взял со стола карандаш, чистый листок, положил для образца почерка смятую бумажку с донесением.

«Прощайте, товарищи. Устал». Вроде похоже. Да и не станет полиция усердствовать из-за какого-то подозрительного иностранца, которому жить надоело.

Пистолет зажал вялой рукой бесчувственного Железнова. Прижал дуло к виску поплотнее. Волжанка было отвернулась – и устыдилась слабости, заставила себя смотреть.

Хорошая штука карманный «браунинг». Для боя, конечно, дрянь, а вот для инсценировки самоубийства в жилом доме – то, что надо. Звук получился не громче, чем при открытии бутылки шипучего секта.

– Нервный срыв эмигранта-революционера, – сказал Зепп, поднимаясь. – Обычное дело.

Волжанка молчала, не в силах пошевелиться. Смотрела на обожженную выстрелом кожу и на маленькую дырку, над которой выдулся багровый пузырь, пролился струйкой на половик.

Половой инстинкт

В кафе

Слабая, жалкая, истеричная дура. В кафе зашли, потому что на улице ей стало дурно. Чтоб не выдать себя, предложила:

– Посидим? Нужно всё обсудить.

К вечеру тучи раздвинулись, пригрело солнце, и сидеть на улице было совсем не холодно, поэтому дрожащие руки Антонина спрятала под столик. Когда принесли кофе, сказала:

– Пускай остынет. Не люблю горячий.

На самом деле любила обжигающий, но боялась расплескать.

И все-таки опозорилась. Взяла у Кожухова папиросу, а прикурила с трудом – никак не могла попасть трясущимся кончиком в огонек спички.

Ну и он, конечно, заметил.

– Да, противно. Но революция – это война, а на войне надо убивать.

– Я знаю, знаю. Раньше у меня нервы были крепче. Разнюнилась в Швейцарии…

Она посмотрела на него виновато. Встретилась глазами – и вдруг отпустило. Кожухов глядел так спокойно, понимающе. Можно было не притворяться сильной, ничего не изображать.

– Покурить вам нужно. Успокаивает. – Он слегка, по-товарищески, похлопал ее по руке. – А обсуждать тут нечего. Одним сорняком меньше стало. В России нам много сорняков выполоть придется.

– Я привыкну. Научусь быть настоящим бойцом. Таким, как вы.

Даже странно, что дрожь прошла, будто и не было. И чувствовала себя сейчас Антонина хорошо, легко. Это свое состояние она знала. Накатывало оно нечасто и всегда неожиданно.

– Вы мне нравитесь, Кожухов. Говорите мало, а дела не боитесь. У вас есть женщина? – Нет, не так, не ее это дело. Антонина поправилась. – Я хотела спросить, у вас давно последний раз было? С женщиной?

Кожухов закашлялся дымом.

Оказывается, и такого невозмутимого, хладнокровного можно смутить.

Она загасила папиросу.

– Пойдемте. Я живу неподалеку.

– Зачем?

Он всё еще не понял! Смешной. И трогательный. Солдат революции, не избалованный женской любовью.

Любить его, конечно, она не полюбит. Разучилась. Но людям, которые завтра, может быть, погибнут, тоже нужно немного тепла и обычной человеческой радости.

– Я хочу вас.

Вот тебе и раз!

Кожухов отвел глаза, она – нет. Сейчас она была сильнее. Как это все-таки интересно – то, что происходит между женщиной и мужчиной. Ах, если б жизнь сложилась иначе, если б жить в другие, мирные времена… Чушь! Времени лучше, чем нынешнее, никогда еще не бывало.

– Что глаза опускаете? – Антонина улыбнулась. – Женщина обязана кокетничать, изображать неприступность? Я не такая. Или вы вообще не видите во мне женщину? Напрасно, я живой человек. Любить вас я не люблю. Я любила только одного мужчину, и это до конца моих дней. Но половой инстинкт естественен. Как голод или жажда. Вот я смотрю на вас и чувствую: хочется пить.

Он тоже улыбнулся, настороженность из взгляда исчезла.

– Что ж. Пить так пить. Заплатите за кофе, коли вы такая эмансипированная. У меня в кармане вошь на аркане.

«Эмансипированная». А давеча Кожухов сказал «романтически». Это слова не из лексикона простого рабочего. Он много читает, занимается самообразованием. Такие люди, выбившиеся из низов самородки, всегда вызывали у Антонины огромное уважение. Хотелось, чтобы и он ее уважал. Ведь даже мужчины-коммунисты, когда речь заходит о семье или интимных отношениях, часто оказываются консервативней заскорузлого Тит Титыча.

Поэтому, ведя Кожухова домой, на Унтере-Цене, она постаралась разъяснить свою принципиальную позицию по половому вопросу.

Сказала, что среди профессиональных революционерок считается хорошим тоном изображать монахинь от марксизма, однако она не желает давить в себе здоровое физиологическое начало. Она – полноценная и полнокровная женщина, но не лживое паразитическое существо, в которое превращает девочек буржуазное общество, а свободный человек, без ханжества и кокетства. Привлекать мужчин с помощью пошлых ухищрений вроде пудры с помадой или облегающей одежды она считает унизительным для женского достоинства. Однако она еще молода, организм периодически испытывает потребность в разрядке, и тут нет ничего позорного, это естественно и нормально. Разумеется, опускаться до половой распущенности нельзя, это так же вредно и стыдно, как предаваться любым другим излишествам. Но вокруг много привлекательных мужчин – умных, сильных, одухотворенных, живущих теми же интересами. И если, как шутит Старик, между большевиком и большевичкой проскочила искра, а из нее возгорелось пламя, то пусть полыхает. Согреет обоих – и погаснет. С ней подобное случается нечасто, не каждый месяц. Но уж если возникло притяжение, противиться ему не нужно.

Вдруг Антонина остановилась.

– А вас ко мне тянет? Я ведь даже не спросила… – с тревогой сказала она.

Кожухов засмеялся.

– Зачем, по-вашему, я в сквере велел меня обнять? Я же видел, что никто за нами не следит. У меня на слежку нюх.

Ужасно мило он это сказал. Пошлое, сюсюкающее слово – «мило». Только мысленно его и можно произнести. Антонина тысячу лет не смеялась, но тут сдержаться не смогла.

Взяла его за руку (под руку ходят только манерные фифы), повела дальше. Оставалось не больше ста шагов, только за угол Шпигельгассе повернуть.

Еще одно следовало объяснить, чтоб потом не возникло обиды.

– В длительные отношения я никогда не вступаю. Это для дела вредно, когда двое, знаете, вроде как свою ячейку создали. Если большая любовь – тогда конечно. Но, я вам говорила, на это я не способна. Сына своего люблю, мне хватает. Честно сказать, я даже не представляю, как бы я жила, если б муж остался жив. Любовь ведь поровну не разделишь. Кого-то одного я ведь любила бы больше? Значит, второго бы поневоле предавала. Ненавижу предательство!

Она вспомнила, как у Железнова из пробитого виска стекала кровь – и сейчас не испытала ничего, кроме омерзения.

А Кожухов с любопытством спросил:

– Про мужчину понятно. Но если у вас когда-нибудь появится второй ребенок? Все равно ведь одного будете любить больше, чем другого?

– Второй? Никогда. Я за этим слежу. А прошляплю – вытравлю.

Он кивнул, сжал ей кисть, и Антонина умолкла. Слова словами и принципы принципами, но сейчас, через десять или пятнадцать минут…

Сделалось так жарко, что пришлось расстегнуть пальто. Выглядело это ненарочито – они как раз остановились перед решетчатой дверью подъезда.

Дом был хороший, буржуазный. Квартира хоть и на пятом этаже, в мансарде, но удобная и, что важно, с телефоном, а из окон открывался вид на зеленый скверик – для тесно застроенного Старого Города редкость. Это Старик распорядился, чтобы партийцев, у кого дети, расселяли как можно лучше. Сам он жил очень скромно. Грач, когда подбирал ему жилье, руководствовался не комфортом (знал, что Старику на это плевать), а соображениями безопасности. Посторонние проникнуть в подъезд не могли, по соседству жили свои и бдительно охраняли вождя, особенно в последнее время, когда начались приготовления к отъезду.

Наверх Антонина обычно поднималась в два приема, после третьего этажа делала передышку. Если была с Карлом, он терпеливо ждал, пока мать отдышится. Но сегодня и не заметила, как оказалась наверху. Загляделась на широкую спину Кожухова, который поднимался первым, легко и быстро шагая по ступенькам.

Очень удивился, когда она позвонила.

– Там кто-то есть?

– Сын. Ему еще нет девяти, но он у меня очень умный и взрослый. Мой маленький товарищ. Вы не беспокойтесь, он всё поймет.

Даже так?

Всё-таки революционерки – какой-то отдельный подвид женской особи. Если футурологи пишут правду, что женщины грядущих столетий будут похожи на нынешних социалисток и суфражисток, мужчин остается только пожалеть. Подумать только – девятилетний сын у нее товарищ, который «всё поймет», когда мамаша привела в дом случайного любовника!

Скоро бабы добьются избирательного права, потом, пожалуй, равенства в карьере – и, конечно, при своей аккуратности, трезвости, прилежании в два счета заткнут мужчин за пояс. Избавятся от домашних хлопот, детей отдадут в ясли, для родов приспособят какие-нибудь инкубаторы, а затем и мужчины окажутся не нужны. Запасут в рефрижераторах семени на тысячу лет вперед.

Вот чего опасаться надо, а не Карла Маркса.

– Кто это? – спросил из-за двери звонкий голосок.

Волжанка шепотом объяснила:

– Он чужому не откроет. А от своих пароль требует. – И громко. – Карл, это я!

– Пароль! – потребовал голосок.

– Винтовка.

– Штык. Открываю.

На Зеппа внимательно смотрел аккуратно причесанный неулыбчивый мальчик, одетый по-взрослому: длинные брюки, толстовка.

– Карл, – сказал он и протянул руку.

– Кожухов.

Рука была хоть и маленькая, но твердая.

– Тебя в честь Маркса назвали? – спросил Зепп, улыбаясь.

Черт знает, почему считается, что с детьми нужно разговаривать шутливо-снисходительным тоном.

– Вам это кажется смешным, товарищ Кожухов? – спросил малец, и улыбку пришлось убрать.

Ну и семейка. Мамаша – мужик в юбке и дитятя – пожилой карлик.

– Нам с товарищем Кожуховым нужно побыть вдвоем, – сказала Волжанка.

Теофельс ждал, что она как-нибудь это объяснит: секретный разговор, срочное дело или еще что-то. Но Волжанка больше ничего не прибавила.

Мальчик оглядел мужчину еще внимательней, вздохнул.

– Хорошо. Я пойду погуляю.

По-солдатски, не тратя лишних движений, переобулся, взял курточку и шапку.

– До свидания, товарищ Кожухов. Нина, я вернусь через два часа – мне нужно приготовить уроки.

И вышел.

– «Нина»? – озадаченно переспросил Зепп.

– Карл знает, что так меня зовут только близкие друзья. И тоже стал. – Она засмеялась тихим, счастливым смехом. – Говорит, что «мама» – это для малышни… У нас целых два часа.

Положила руки Зеппу на плечи, ярко блестящие глаза глядели сверху вниз.

Придется нелегко, подумал Теофельс, но солдат перед трудностями не пасует.

Эх. За родину, за кайзера вперед!

Он свирепо притянул женщину к себе.

Грачи прилетели

О странностях любви

На непривычную для себя тему, о странностях любви, размышлял Йозеф фон Теофельс, лежа на жесткой аскетической кровати и затягиваясь дешевым табаком. Товарищ Волжанка лежала рядом, тесно прижавшись, нежно водила пальцем по рубцу от пули и думала о чем-то своем. Обычно после постельных удовольствий на женщин нападает болтливость, им хочется говорить и слушать ласковые слова, но эта не приставала, молчала.

Загадочная штука – соитие (мысленно Зепп употребил другое слово, привычное и грубое). Никогда, даже при изрядном опыте, не угадаешь, какой окажется в этом деле баба. Роковая фам-фаталь может разочаровать, а скромница, серая мышка, проявит недюжинный талант. Вот ведь был уверен, что неуклюжая, мужеподобная большевичка будет не чувственней дубового комода. Чтоб войти в форму, активизировал обычный прием возбуждения – представил, что обнимает не малопривлекательную женщину, а сияющую Богиню Победы, на алтарь которой возлагает священную жертву. В трудных случаях вроде нынешнего действовало безотказно.

Но скинув свои безобразные одежды, товарищ Волжанка будто сбросила лягушачью кожу и обернулась – ну, принцессой не принцессой, однако весьма соблазнительной, смелой и одаренной партнершей. В какой-то момент даже пришлось себя осадить, напомнить, что это работа, а не удовольствие.

Может быть, и не стоит так уж опасаться грядущей победы феминизма?

Он искоса посмотрел на женщину, которая еще недавно казалась ему насквозь понятной – и удивила. Значит, не тоскливая марксистская начетчица? Не фанатичка?

Почувствовав его взгляд, Волжанка подняла голову. Ее зрачки были расширены, губы влажны. Кажется, без бабьего сю-сю все-таки не обойдется. Ну-ка, что это будет? «Мне так хорошо». Или: «Тебе хорошо со мной?» Или: «Ты такой милый». Еще вариант: «У тебя стучит сердце». Ассортимент фраз заранее известен.

– Когда Старик попадет в Россию, всё встанет на свои места, – убежденно и страстно сказала Волжанка. – Бессмысленное брожение прекратится. Он направит энергию масс в правильное русло. Старик – это мощный ум и стальная воля. Он сразу видит, в чем слабость врага, и наносит концентрированный удар именно в эту точку. Любая болтовня, мелкая вражда самолюбий прекращается, когда он возглавляет организацию. Это настоящий природный вождь. Вы увидите, Россия станет социалистической уже в нынешнем году. Мы заключим мир с Германией, даже капитулируем – это еще лучше. Тогда немецкие солдаты окажутся среди нас, не опасаясь выстрелов. Они такие же рабочие и крестьяне. Они увидят, где правда! Германия и Австрия сбросят своих монархов, а потом пожар революции перекинется на остальную Европу! Старику тесно в России. Ему нужен весь мир. И ради этой великой цели, ради обновления человечества можно пойти на любые жертвы!

Должно быть, он не вполне совладал с лицом – Волжанка запнулась и сдвинула брови.

– Вы напряжены. Что-то не так? А, я знаю, что вас беспокоит. Вы боитесь, не помешает ли работе то, что между нами произошло? Не помешает. Видите, я даже не перешла на «ты».

Она отодвинулась, нахмурилась еще больше.

– Или дело в другом? Вам… не понравилось? Скажите прямо, я за честность в отношениях. Это тоже не помешает работе. Если я вам неприятна, то, что случилось, больше не повторится.

Все-таки без «Тебе хорошо со мной?» не обошлось. Но это черт с ним. Встревожило иное: второй раз за день прозвучало зловещее предсказание о том, что большевистская революция перекинется из России в Германию. Они все в этом абсолютно уверены! Возможно ли, что дисциплинированная, лучшая в мире армия нарушит присягу и под воздействием иностранной пропаганды обратит штыки против своих командиров?

Чушь. Как и бредни о социалистическом рае.

Почему ж тогда на душе кошки скребут?

– Вы мне очень приятны, – сказал он. – Так приятны, что я хотел бы продемонстрировать вам это еще раз, прямо сейчас…

Товарищ Волжанка издала несолидный звук – хихикнула. В это самое мгновение дверь спальни с грохотом распахнулась.