Текст книги "Солнце мое"

10. Откровение

Я остался один.

«Господи, да что же это в самом деле?» В моей голове закружился, как клубок вертлявых вьюнов, ворох самых разнообразных чувств.

С одной стороны, я горько сожалел о потере родного дома, где меня ждут отец и сестра. Как-то они сейчас там?

Мысль о покинутых близких людях прожгла сердце, подобно огненной стреле раскаяния. Впервые в жизни я ощутил чувство собственного недостоинства. Двадцать лет оно таилось в моём подсознании и пряталось за мальчишеской заносчивостью и неразумием. И вдруг вырвалось наружу! Неужели для этого надо было «сменить» эпоху?

Выжженый, вернее, омытый чувством раскаяния, я впервые увидел себя изнутри. Увидел и удивился – в зеркале, оказавшемся к случаю передо мной, отражался вовсе не самовлюблённый чел, но чувствительный и смущённый событиями последнего дня великовозрастный подранок.

Верно говорят: большое видится на расстоянии. И теперь на расстоянии почти вековой давности я ощутил всю меру любви и привязанности к отцу, несмотря на его «вечное» недовольство результатами моих житейских опытов. Дальше – больше! Я подумал о сестре. В моей душе отыскалось огромное количество сугубо платонической любви к этой парадоксальной и чувствительной личности, младшей меня на два года. Ах, Тони, давно мы с тобой не сидели, как бывало, напротив и не таращили глаза, переглядывая друг друга! Моя милая сестрёнка Тони, твой брат оказался полным идиотом. Ты даже представить не можешь, куда его угораздило провалиться!

И вообще, то, что произошло со мной, невозможно представить здравым рассудком – в историческом подземелье вместе с ожившими мертвецами исполнять игры живой плоти!..

Я беззвучно громоздил в уме всё новые и новые «комплименты» моему незавидному положению и, печалясь о произошедшем, одновременно любовался проснувшимся во мне красноречием.

Действительно, там, наверху в славном испанском будущем я безуспешно пытался реализовать хоть что-то из очевидных талантов, которыми наделили меня Бог и природа.

Я неплохо владею пером и мог бы писать вполне приличные тексты. Но графоманствовать ни разу даже не пробовал – о чём писать? О воинствующем дарвинизме просвещённой Европы? Да пошла она в жопу со своими развращёнными респектами! Надо быть или Сервантесом, чтобы суметь из навозной жижи выписать романтическое приключение, или использовать эту жижу вместо чернил, чтобы текст приобрёл соответствующий запашок. Увы! Делать первое я не умею, а второе – не хочу.

Я мог быть неплохим референтом или бизнесвокером, но устроиться в приличную компанию на мало-мальски приличную должность – трудней, чем верблюду пройти сквозь игольное ушко. Видите, я даже знаю Библию и могу цитировать Бога!

* * *

Долго лить слёзы в двадцать лет невозможно. Не так уж много я потерял с переменой среды обитания. Будет неправдой сказать, что прежде я был востребован и счастлив.

Я рано остался без матери. Отцовское воспитание походило скорее на десятилетний курс самостоятельности без права на ошибку. С любимой девушкой отношения, не смотря на взаимную любовь, так и не сложились. Она не смогла принять моё хроническое безденежье, а я – её высокомерную заносчивость по пустякам и внутренний настрой на всеядный разорительный шоппинг. «Тут, пожалуй, такого нет», – подумал я.

Вернувшись к воспоминаниям дня, я с удивлением обнаружил, что отсутствие техники на улицах, за исключением двух – трёх забавных автомобилей с ревущими, как львиный прайд, двигателями и выхлопными трубами, извергающими громады чёрного дыма, меня нисколько не напрягало. Наоборот, я с трогательным удовольствием наблюдал многочисленные экипажи и огромные, несоразмерные моему привычному представлению велосипеды.

Пока мы с Катрин шли от набережной к дому, меня так и подмывало остановить какую-нибудь пролётку, развалиться на её кожаном сидении и, поглядывая свысока на осанистое дефиле гуляющих горожан, раскурить, например, сигару!

Минутный восторг, родившийся от ненасытного стремления молодости играть в преуспевающую жизнь, очень скоро сменился ощущением пугливой рассудительности и болезненным вниманием к мелочам. Действительно, сотни мелких артефактов давно минувшего прошлого наполняли моё сознание странным ощущением дальнего с ними родства. Я с удивлением вглядывался в причудливые изгибы форм и не чувствовал к ним культурного отторжения. Должно быть, я походил на упавшее дерево, разглядывающее свои вывороченные из земли корни и впервые рассуждающего о смысле собственной жизни. «Так вот откуда берутся многие мои побуждения!» – думал я, фиксируя в сознании эстетику начала двадцатого века.

В памяти всплывали обрывки исторических сведений про далёкий 1898 год, памятный бесславным поражением моей милой Испании от грубой, пучеглазой и толстозадой Америки. В тот год мы потеряли почти все свои колонии, даже Кубу. Представляю, как эта трагедия отразилась в умах нынешних моих современников. Рухнула вековая империя!

«Как странно! – размышлял я, погружаясь в сладкую дремоту. – Всё, что сейчас пришло мне в голову, оказывается я знал, но почему-то не помнил и считал себя пустопорожней бестолочью, несмотря на очевидные достоинства собственного ума. И только сейчас, среди вековых корней мой мозг как бы заново зафиксировал: в каком из двух полушарий хранится каждое услышанное в жизни слово!

Впервые в жизни я думал легко и свободно, украшая свои мысли весьма редкими словами, подхваченными, будто налету, в дальних тайниках памяти.

* * *

Сквозь окно, не задёрнутое шторами, в комнату беспрепятственно проникал поток солнечного света. Но бодрствовать не было сил. Ум, уставший от потрясений, не желал более разбираться в смыслах. Единственное, на что я был способен, пока не сомкнулись глаза, это тупо оглядывать многочисленные предметы комнатного интерьера.

На полках и этажерках были расставлены изящные по форме, но совершенно непригодные по содержанию вещицы. Какие-то малахитовые ларчики, всевозможные подставки от простых до совершенно экзотических, морские камни, гравированные портретами и архитектурными мотивами, и прочие вещественные бла-бла-бла плотно стояли, прижавшись друг к другу.

Я даже улыбнулся от мысли, что всё это мелочное великолепие можно было бы сложить в одну коробку и вынести в чулан, а на освободившееся место поставить гораздо более нужные вещи, например, нормальный аудишник или грюндиковский видак.

Несмотря на кажущуюся непрактичность, обстановка комнаты не оставила меня равнодушным. Мне как человеку, привыкшему к утилитарному минимализму, даже мебель, решённая в стиле «модерн» с изогнутыми утончёнными формами, показалась верхом чужой, но очень славной эстетики. Я скользил ладонью по венским изгибам кресельных подлокотников и припоминал слова барселонского гида о том, что в стиле «модерн» форма важнее содержания.

Да-да, форма важнее содержания!.. Сладкая дрёма оплела мои веки. Я перебрался из кресла на небольшой кабинетный диванчик и мирно уснул на неопределённое время.

* * *

Сейчас, по прошествии стольких лет я воспринимаю тезис модернистской философии о приоритете формы над содержанием как сознательную неправду, запущенную для отсечения человеческого ума от понимания происходящих в мире событий.

Действительно, пренебрегая содержанием, мы становимся безразличны вообще к каким-либо смыслам. Сколько раз мировые правители пьянили собственный народ витиеватой заботой о нём, сродни лицедейству. Чтобы потом тех, кто не вёлся на дворцовую интригу, безжалостно раздавить или выставить на потеху, хуля и обливая грязью.

С того памятного дня, проведённого в доме Катрин, прошло много времени. Должен признаться, я пользуюсь любым подходящим случаем, чтобы ещё раз мысленно прикоснуться к витиеватым формам той далёкой кабинетной мебели. При этом моя ладонь вновь скользит по изгибам подлокотников, будто по фарватеру, проложенному через прожитые десятилетия. Изгиб уводит меня от торопливого невнимания к собственной жизни, характерного для конца двадцатого века, к тихому и внимательному его началу.

11. Хуан Антонио Гомес Гонсалес де Сан-Педро…

Растратив внутренние силы на переживание случившихся событий, я проспал, вернее, пролежал в забытьи ровно сутки и проснулся только на следующее утро. Меня разбудило осторожное постукивание в дверь. Я нехотя приоткрыл глаза и сквозь исчезающую паволоку сна взглянул в окно.

Солнечные лучи беспрепятственно хозяйничали в кабинете. Казалось, оконной преграды вообще не существует.

– Кто там? – спросил я, выдавливая звук из пересохшего горла.

– Сеньор Огюст, вас ждут к завтраку, – ответил низкий женский голос, видимо, служанки.

Я выждал небольшую паузу и ответил, украсив речь вежливым словом благодарности:

– Благодарю, сеньора, сейчас иду!

Вдруг сгусток крови, будто вылетевший из пращи камень, ударил мне в голову. Происходящее – не сон! Не сон?.. Да, не сон, так сложились обстоятельства – какие обстоятельства?..

В сознании ещё трепетала надежда на некое недоразумение. Что, если я в бреду, обмороке или в больнице? Где угодно – всё равно. Но наяву такого быть не может! Не-мо-жет!..

Я ущипнул себя и, почувствовав боль, озлобился. «Какого ляда… Стоп! – во мне вновь встрепенулся молодцеватый Шерлок. – Да, время, в которое я странным образом переместился, давно кануло в Лету. Но ведь исторический взгляд на время – не единственный. Я понятия не имею о релятивистской механике Эйнштейна, но, говорят, там случается и не такое!

И снова трепет и восторг эксперимента охватили меня. "Ага, – мысленно соображал я, – мне предстоит примерить на себя то, что ещё не доставалось ни одному человеку – два времени!» Я сосредоточился и с лёгкостью припомнил события из прошлой жизни.

– Работает! – не удержался я от восклицания и, прижав ладонь к губам (не хватало, чтобы меня сейчас кто-то услышал!), продолжил шёпотом:

– Значит, во мне действительно сошлись две жизни. С житейской точки зрения они исключают друг друга, с биографической – обе имеют равные на меня права. Что ж, поживём вскладчину!..

Повторный стук прервал мои мысли и заставил поторопиться. Я оделся, тщательно оглядел себя в зеркало и вышел из комнаты.

* * *

Пожилая служанка ждала у двери. Моё появление она приветствовала лёгким приседанием, затем выпрямилась и, не говоря ни слова, торжественно поплыла вверх по парадной лестнице. Я улыбнулся и последовал за ней.

Женщина ввела меня в уже знакомую залу. Описанию этого архитектурного великолепия я посвятил несколько восторженных строк ранее. В центре залы за столом «а ля Гауди» сидели три человека – мужчина лет пятидесяти, красивая статная женщина неопределённого (бальзаковского) возраста и моя несравненная Катрин.

Мужчина, в котором нетрудно было распознать отца семейства и главу дома, встал и вышел мне навстречу.

– Папа, это Огюст, я прошу вас с ним познакомиться, – опустив голову, проговорила Катрин, привстав со своего места.

– Хуан Антонио Гомес Гонсалес де Сан-Педро, – торжественно произнёс глава семьи, протягивая мне руку.

– Огюст Родригес Гарсиа, – ответил я, пожимая его руку.

– Моя жена, Мария де Монтсеррат Риарио Мартинес де Сан-Хосе, – выговаривая имя жены, дон Хуан отвесил супруге церемониальный поклон, – моя дочь, э-э… впрочем, мою дочь вы, насколько я понимаю, уже знаете. Прошу за стол, сеньор Родригес, – хозяин улыбнулся и указал на единственный свободный стул.

Не успел я присесть, как слуга в потёртой малиновой ливрее поставил на стол четвёртый прибор и принялся украшать его всевозможными яствами.

– Сеньор Родригес, моя дочь сказала, что, пока вы были в плавании, ужасный пожар уничтожил ваше родовое гнездо в Картахене, и вам предстоит отстраиваться заново. Примите мои самые искренние сожаления.

Я склонил голову, лихорадочно соображая, как мне следует реагировать на это печальное известие.

– В связи со случившимся позвольте мне, сеньор Родригес, – продолжил дон Гомес, – предложить вам услуги нашего дома, пока вы не исправите положение погорельца.

Отмалчиваться дальше не представлялось возможным.

– Досточтимый дон Гомес, примите мою искреннюю благодарность, – коротко ответил я, припомнив наказ отца: «Меньше слов – меньше печали».

* * *

По окончании приветственного ритуала дон Гомес, а за ним и все остальные приступили к завтраку. Впервые в жизни я чинно принимал пищу. Это что-то!

В нашем светлом будущем мы совершенно не заботимся об изобразительной стороне дела. Польза целиком и полностью определяется количеством и качеством съеденного. Во время трапезы за спиной практически каждого едока изнывает от безделья какая-нибудь техника. Электроника не знает этикета и ежеминутно просит аудиенцию, нарушая установленные ритуалы правильной и счастливой жизни.

Теперь же, постигая науку неторопливого застольного разговора, я отвечал на вопросы родителей Катрин и по ходу разговора вживался в чужую, незнакомую мне реальность. Одновременно я резал на кусочки дымящуюся на тарелке мякоть кордеро, сдобренную не менее десятью приправами и соусами, которые предлагали слуги и лично сам хозяин. Я глотал отрезанные кусочки, не пережёвывая. Жевать и одновременно толково отвечать на вопросы у меня просто не получалось.

– Сеньор Родригес, – обратился ко мне дон Гомес, – пусть дамы простят меня за несвойственную их интересам тему, но мне непременно хочется знать одну деталь. Скажите, вы играете в шахматы?

Он перевёл на меня взгляд, полный нетерпеливого ожидания. При этом тело дона Гомеса неестественно подалось вперёд и застыло едва ли не в падающем положении. Опасаясь, что хозяин действительно может потерять равновесие (центр тяжести его грузного тела явно выступал за площадь опоры), мне ничего не оставалось, как поспешно сказать: «Да». Отвечая дону Гомесу, я наблюдал краем глаза, как донна Риарио приложила палец к губам и что-то тихо сказала Катрин. Затем она подняла к глазам лорнет и внимательно посмотрела в сторону мужа.

О причине столь странной реакции донны Риарио я узнал чуть позже. Оказывается, шахматы для дона Гомеса были не азартной игрой с целью победить соперника, но скорее средоточием некоей надмирной философии. Именно в шахматах дон Гомес находил мистическое отражение всего, что так или иначе происходило в испанской действительности.

Поэтому всякий, играющий с ним в эту древнюю игру, становился для добрейшего дона Гомеса желанным духовным собеседником. Однако для остроты дискуссии играли, как правило, на деньги. Поэтому проиграть пару реалов (а то и не пару) за разговорами о внешней и внутренней сути вещей дон Гомес не считал для себя зазорным.

Должен признаться, я весьма неплохо играл в шахматы. Моё умение было скорее следствием природных причин, чем осмысленных занятий шахматной практикой. Я легко запоминал расстановку фигур, мог восстановить позицию с любого шага. Сами же ходы производились мною больше по наитию, чем в результате анализа тех или иных продолжений.

– Огюст, ты мой первый кент, который может стать гроссмейстером годам к пятнадцати, – говорил старый Санчо, добряк и шахматный дока, обучивший меня основным правилам этой древней игры. Он любил словечко «кент», и я не обижался, когда Санчо называл меня не по имени.

12. Шахматная партия

– Да, – ответил я, опасаясь, как вы помните, чтобы дон Гомес не рухнул ниц, – немного играю в шахматы, сир.

– О, Огюст! – вспыхнул дон Гомес. – Вы употребили слово «сир», потому что слишком любезны ко мне. Даже в своей семье я не монарх, но скорее добросовестный исполнитель воли моей несравненной Дульсинеи донны Риарио! Мари, ну что ты молчишь? Подтверди мои слова!

Казалось, Дон Гомес был в наилучшем расположении духа. Ему не сиделось на месте. Хаотичные движения, которые он совершал в подтверждение каждого сказанного им слова, выглядели забавно и походили на метания светлячка вокруг горящей в ночи лампочки.

– Вот и замечательно! Не правда ли? Пойду принесу фигуры. Почему бы нам не сыграть партейку прямо сейчас?

Как только дон Гомес скрылся за небольшой дверцей, ведущей в его личную потайную каморку, донна Риарио подошла ко мне и торопливо с волнением в голосе заговорила:

– Милый Огюст, как бы вы хорошо ни играли в эти ужасные шахматы, умоляю вас: будьте снисходительны к моему мужу. Он не умеет проигрывать. Каждый проигрыш побуждает его задуматься о конце света. И тогда он превращается в совершеннейшего тирана. Он требует от нас с Катрин беспрерывных молитв и каких-то немыслимых жертвоприношений. Я ему говорю: в христианстве нет жертвоприношений, Христос – жертва и всё такое. Но нет! Ничего не хочет слышать дон Гомес.

Она виновато улыбнулась.

– Но стоит ему выиграть, как у нас в доме наступает рай. Я читаю ему свои стихи, Катрин поёт нам и танцует фламенко. Мы с дочерью совершенно счастливы! Иногда я беру на себя смелость и прячу эти дурацкие шахматы в самый дальний угол, от греха подальше. Иначе беда! Но он их находит, и всё повторяется сначала.

Как-то муж пришёл домой в обнимку с приятелем доном Хуаном и давай искать шахматы. А я же знаю, что Хуан его обыграет. Уж как я просила: «Хуан, голубчик, сыграй в пол силы. Ну, что тебе стоит проиграть Гомесу? Ты же крёстный Катрин! Пожалей свою крёстную дочь, не наводи на неё, голубку, отцовского мракобесия. И что бы вы, милый Огюст, думали? Этот лицемер Хуан кивает головой, соглашается, обещает проиграть во что бы то ни стало, а потом берёт и выигрывает. Я ему: «Ты же обещал!» А он: «О, Мари, сам не знаю, как это получилось. Только подумал: надо бы поддать ладью, гляжу, а Гомесу уже и ходить некуда. Прости ради бога!»

В это время дверь каморки распахнулась, и на пороге показался сияющий дон Гомес. В руках у него была шахматная доска, а в глазах восторг и сладостное предвкушение игры.

– Я, пожалуй, пойду, – донна Риарио встала со своего места, – Катрин, проводи меня. Я должна тебе кое-что показать.

Сеньора бросила на меня умоляющий взгляд и в сопровождении дочери покинула залу. Мы остались с доном Гомесом вдвоём.

– Ну-с, милый дружочек, давайте расставим наши преимущества!

Дон Гомес водрузил на стол большую красивую шахматную доску и рядом положил два батистовых мешочка с фигурами.

– Вы расставляете белых храбрецов, а я соответственно чёрных, – сказал он и принялся развязывать свой мешочек, – расставим и потом кинем жребий.

Я взял свободный мешочек и принялся вытряхивать из него шахматные фигуры. Но нет, это были не шахматные фигуры, а сказочные нэцкэ невероятной красоты. Пешки изображали бравых вояк времён италийской войны 1504 года. Фигуры слонов походили именно на слонов, а не на башенки, привычные к обиходным шахматным наборам конца XX-го столетия. А ладьи! Ладьи представляли из себя дивные пиратские вельботы, ведомые одноглазыми Флинтами и его дружками-головорезами.

Мои руки буквально задрожали от волнения, когда я взял в руки первую выпавшую из мешочка фигуру. Этой фигурой оказался ферзь. Представьте себе Александра Македонского в военных регалиях средневекового императора. Фигуры были вырезаны из дерева особой, неизвестной мне породы, отдельные места фигур инкрустированы смальтой мельчайшего подбора или расписаны изящной цветной вязью.

– Ну, что вы так долго? – услышал я нетерпеливый голос дона Гомеса. – Расставляйте, пожалуйста, быстрее!

– Да-да, – я отложил рассмотрение нагрудных лент короля до будущих баталий и принялся выкладывать передовую линию из видавших виды средневековых аркебузиров с походными ранцами за спиной и тяжеловесными аркебузами. Все детали воинской экипировки были выполнены так тщательно, что, потемнев от времени, они производили впечатление настоящего оружия, а сами аркебузиры воспринимались как живые воины-лилипуты, застывшие в ожидании кровопролитного боя.

Наконец оба войска выстроились друг перед другом, и настал черёд жребия.

– Послушайте, дон Родригес, – обратился ко мне отец семейства, – как вы думаете, не заключена ли в шахматах главная дилемма нашего бытия: противостояние добра и зла? Ведь если принять, что белые – это добро, а чёрные – зло, перед нами разворачивается их нешуточное сражение, причём цель этого сражения – завладеть нашими с вами душами. Ну, в самом деле! Вы, например, играете белыми и утверждаете добро везде, где появляются ваши фигуры. Я же напротив принимаю на себя – временно, конечно! – роль зла и пытаюсь вам противостоять. Если выиграете вы, значит я проиграю. По-своему, это хорошо – в мире утверждается добро. Но поверженное зло ведь никуда не делось, оно тут же рядом в мешочке и при первой возможности вновь бросается в бой. Как в картах, проигравший, ослеплённый неудачей и мечтающий о реванше, готов пойти на любую мерзость ради того, чтобы доказать противнику свою силу.

На мгновение мне показалось, что дон Гомес забыл о своём желании сыграть со мной в шахматы – настолько расстановка фигур увлекла его сознание и побудила к витиеватым размышлениям о смысле жизни.

– Помните, у русских жил лет сто назад некий поэт Пушкин? Хотя нет, вряд ли вы что-то знаете об этом. Так вот есть у него забавный рассказик про то, как некий Германн узнал карточный секрет и стал выигрывать крупные суммы денег. Но рок выше удачи. Он заставляет Германна совершить ошибку и обнуляет все приобретённые им достоинства…

– И что же? – полюбопытствовал я.

– А ничего. Германн заканчивает свою жизнь в больнице для умалишённых. Согласитесь, печальная история, – я почувствовал, как дон Гомес постепенно приходит в волнение, – вот к чему ведёт проигрыш чёрных! Зло, даже побеждённое добром, может нанести ответный удар. Разрубленная на части змея по-прежнему опасна и готова угостить вас ядом. Умирающий зверь из последних сил грызёт вложенную в пасть палку. А уж куда приводит нас ситуация, в которой над добром торжествует зло, и белые терпят поражение – общеизвестно. Впрочем, – он хитро улыбнулся, – это у русских так. Чудные эти русские, одно слово.

Честно говоря, я был несколько смущён столь пространной прелюдией дона Гомеса. «Опять я слышу это имя – Пушкин, – подумал я, – отец про него говорил не раз. Что за человек?..»

– Дон Гомес, может нам вообще не стоит играть? Зачем создавать заведомый цугцванг добрым намерениям?

Мои слова привели дона Гомеса в состояние полной растерянности.

– Как не играть? – едва слышно прошелестел он губами. – Мы же всё расставили…

– У меня есть предложение! – бодро воскликнул я, пытаясь разрядить неловкость минуты. – Хотите я покажу вам какую-нибудь интересную шахматную задачку, и мы вместе поищем на неё ответ?

– Это как?

У дона Гомеса в глазах засветились искорки любопытства. Недолго думая, я убрал с доски лишние фигуры и из оставшихся составил позицию, воспроизводящую поединок Капабланки и Маршалла на недавнем турнире в Сан-Себастьяне. Помнится, сыграли они тогда в ничью.

Изобразив вид третейского шахматного судьи, я произнёс речь, придав голосу как можно более официальный тон:

– Сеньор Хуан Антонио Гомес Гонзалес де Сан-Педро, вы согласны играть за Капабланку?

– О, да! – рассмеялся он, стряхнув с себя, как ловчие сети, все свои неуютные рассуждения.

Что тут сказать? Часа полтора мы разбирали эту непростую позицию, вместе отыскивая наилучшие на наш взгляд продолжения игры как за Капабланку, так и его противника Маршалла. Несколько раз наш общий ум явно заходил в тупик, и тогда мне приходилось вспоминать реальные ходы гроссмейстеров и подталкивать таким образом игру к её благополучному окончанию.

Где-то в самой середине партии я услышал за спиной шуршание дамских платьев и ощутил лёгкий сквознячок со стороны входной двери. Наверняка, это была Катрин. Вряд ли донна Риарио подсматривала за нами с порожка. Однако дверь вскоре щёлкнула, и сквознячок прекратился. При этом дон Гомес, увлечённый реконструкцией великого шахматного противостояния, не почувствовал никаких освежающих движений воздуха.

Наконец мы согласились на ничью и торжественно пожали друг другу руки. Как раз в этот момент, «совершенно неожиданно» в залу вошли донна Риарио и Катрин. Сеньора искоса взглянула на мужа и, заметив его расплывшуюся в улыбке физиономию, также улыбнулась и спросила:

– Хосе, ты выиграл у нашего гостя, как я понимаю? – и иронично добавила. – Это не гостеприимно!

Дон Гомес всплеснул руками, торопливо подошёл к супруге и обнял её за плечи.

– О, mi amor, игра в шахматы – это великолепный способ постичь мудрость мира и достоинства своего шахматного собеседника!

При этом он обернулся ко мне и призывно махнул рукой как бы в подтверждение сказанных слов.

– Я рада, – ответила донна Риарио, – если ваш гость, сир, не в обиде на вас.

Она взглянула в мою сторону и лёгким наклоном головы дала понять, что исполнена ко мне искренней благодарности.

– Мама, ты не против, если Огюст проводит меня на набережную? – спросила Катрин, довольная не меньше матери мирным окончанием шахматной баталии.

– Ступай, детка, – ответила донна Розарио, помогая мужу собрать шахматы.