Текст книги "Стая"

Из его уст впервые прозвучала мысль, что разгульный эпатаж, явленный им и его товарищами на той злополучной лекции, быть может, явление более глубокое, чем простая подростковая истерия.

– Отче, ведь не за себя, не в личку бакланились пацаны!

Савва слушал Агатия и невольно припоминал фразу, знакомую с прежних домонашеских лет: «За державу обидно!» Вот ведь как. В миру-то все, как в церкви! Тут мученики за веру в Бога стоят, там, за оградкой – за понятия о чести и справедливости…

И старцу открылось то, о чем ум Агатия интуитивно догадывался, но не умел ни сформулировать, ни объяснить самому себе.

Нежданно-негаданно (кто бы мог подумать!) из розовых молокососов выпорхнула высокая гражданская позиция, невозможная ни при каких обстоятельствах во взрослом «законодательном собрании», где «гражданский» речитатив власти давно превратился в личный приспособленческий бизнес.

Как внезапный ветер перемен, прозвучал отчаянный крик юных бунтарей об истинном, не циркулярном благе России. И этот крик, не скованный должностной порукой, страхами и подковерным шепотком, вызвал во взрослом государстве объединенное чувство отторжения и упрека.

Профессор Пухловский, ученый, специалист по социологической проблематике, не понял ничего из высказанных студентами претензий. Профессионально оценить возникшее взаимное непонимание ему помешал элементарный животный страх. Он, как беспомощный зверек, пискнул: «Помогите!» – спасая свою стареющую шкуру.

Но ведь страх раздавил профессора не сразу. Вначале дискуссии он мог услышать аудиторию и ответами, исполненными не нравоучительной снисходительности, но мудрости, предотвратить назревающий конфликт. Но профессор не посчитал нужным снизойти до уровня крикливого оппонента. Видано ли, чтобы яйцо учило курицу!

Он явно забыл, что когда-то сам был птенцом и с таким же яростным безрассудством долбил скорлупу обстоятельств в надежде на будущие бла-бла-бла.

Но теперь, несмотря на общую образованность и специальную начитанность, его мозг превратился в обыкновенный, паленый временем исторический гриль. Чего стоит проникновенный монолог о социальной справедливости и личной свободе, если многолетний гнет абстрактных цифр и понятий выдавил из обоих полушарий его головного мозга ощущение высокого смысла собственной жизни. Но главное, выдавил заветные бла-бла-бла, о которых только и следует говорить в контексте будущего. Говорить не снисходительно, но совершенно серьезно. Ведь они – крылья!

Увы, эта очевидная дилемма не пришла в голову Пухловскому. И заслуженный профессор, сгорая от первобытного и бессознательного страха, нажал тревожную кнопку.

Омоновцы… Тот же Осип, человек неглупый и совестливый, оказался в стрессовой ситуации бессловесным исполнителем административной воли и, более того, энергии зла. Почему его внутренняя генетическая доброта не очнулась, когда стремнина происходящего понесла события, как сорвавшуюся с привязи лодку? Да, он, служивый человек, обязан был исполнить приказ. А если поступит приказ стрелять в собственную мать?..

Иными словами, почему наш хваленый гуманизм, драгоценный плод эволюции и личных духовных упражнений, тотчас забывает все свои интеллектуальные достоинства и в первой попавшейся под руку стрессовой ситуации встает под знамена римского Колизея: «Хочешь жить – убей!» Почему мы даже не считаем нужным остановить занесенную для удара руку и посмотреть в глаза оппоненту, почувствовать интонацию его речи и попытаться понять первопричины его суждений?

Да, его точка зрения не совпадает с нашей – ну и что?! Неужели только насилие может разрешить спор двух интеллектуальных подобий? Помните, Александр Галич пел:

Не бойтесь тюрьмы, не бойтесь сумы,

Не бойтесь мора и глада,

А бойтесь единственно только того,

Кто скажет: «Я знаю, как надо!..»

Часть 3. Собеседники

Не все складывалось гладко в отношениях старца и молодого келейника. Агатий, поначалу «холодный, как айсберг в океане», день ото дня внутренне «таял». Все более становилось заметно, что глубоко, в переплетениях его бесчувственных органов, журчит первая «весенняя зажора». Подъедая видимую часть айсберга, вымороженного циничной подростковой злостью, веселая зажора вытапливала из онемевших нервных окончаний теплые сердечные чувства. Однако этот процесс шел не быстро, весьма болезненно, растягиваясь на месяцы. Старцу Савве вдоволь достало от новоиспеченного келейника. Агатий нарочито сдержанно, доходя порой до молчаливого вызова, проявлял недоверие, когда разговор заходил о вопросах мировоззренческих. И, в то же время, он эмоционально и непосредственно являл заинтересованность в самых, казалось бы, незначащих вопросах монастырского обихода.

Однако негативные реакции Агатия не смущали и не огорчали старца. В них он видел прежде всего свой собственный изъян, а интерес келейника к монашескому бытописанию списывал на ловкий способ сменить тему. Как чуткий исповедник Савва полагал себе в вину то неоправданную поспешность в расспросах юноши, похожую на простое праздное любопытство, то корил себя за то, что, распахнув сердечко Агатия, спешил найти правых и виноватых, теряя нить сопереживания со своим визави.

Порой, не зная, как остановить внезапное многословие Агатия, он увещевал его одной и той же фразой: «Ты потерпи, Бог даст». Агатию же казалось, что старец просто не хочет его слушать, и надолго замыкал уста.

Шли месяцы. Однажды, пробудившись среди ночи, Савва услышал плач за тоненькой перегородкой, отделявшей его крохотную спальню от прихожей.

– Что случилось, милый? – спросил старец, выходя в ночном к Агатию. – Отчего ты не спишь? Ночь на дворе.

– Не могу, отче! – рыдая, ответил юноша. – Сволочь я, сволочь последняя!..

Старец присел на сундучок напротив.

– Не томи себя, сынок, поведай мне кручину. Видит Бог, твои слова останутся между нами.

Агатий несколько утишился и внимательно посмотрел в глаза старцу. В его взгляде было столько глубины и решимости взлететь в небо и одновременно упасть в пропасть, что это смутило даже Савву, повидавшего на своем веку многие проявления человеческого духа.

Старец выдержал взгляд и добавил:

– Ты можешь не говорить, но кручина останется при тебе и будет мучить тебя день и ночь.

Агатий встрепенулся, как раненная птица, потом сник и долго не мог сосредоточиться. Наконец он набрался внутренней решимости.

– Отче, в прошлый раз я вам рассказал не все…

В ту ночь Агатий поведал наставнику об институтской клятве «Но пасаран», данной курсом на следующий день после разгрома. То была клятва вечного товарищества, клятва до гроба. Два самых близких Агатию человека, весельчак Гарри и любимая Светка, прошли через ОМОНовский обезьянник и, выйдя через две недели на свободу, задыхаясь от пережитого, решили свести счеты с жизнью. О своем решении они сообщили Агатию. Ум и душа будущего келейника оказались на распутье. В отличие от товарищей он не был убежден в безальтернативности суицида, но подростковая дружба – штука грозная: Агатий решил идти с товарищами до конца.

О, юность! Как беспечна твоя живительная сила в порыве внутреннего восторга! Зло раскачивает нас, как маятник, добро пытается вернуть нас в точку равновесия, ведь только из этого положения мы можем спокойно и внимательно разглядеть окружающий мир и принять правильное решение. Но зло коварно и непредсказуемо, и в этом его временная сила.

А что же мы? Почему мы позволяем злу совершаться? Не потому ли, что огромная лавина времени еще только разгоняется в нас? Она не желает тратить внимание на «пустяки» и не позволяет нашему уму «онлайн» анализировать происходящее. «Потом разберемся!» – весело восклицает молодость, пытаясь обогнать собственное время жизни.

Даже в момент суицида нас не покидает ощущение бессмертия. Неужели юности нечего терять? Ведь из всего сущего, человеку дорог прежде всего он сам. Однако в юности его «самого» еще так немного. Выходит, и потеря невелика…

Опасное время – молодость. Она, как чашка тончайшего китайского фарфора, ранима и недолговечна в руках неаккуратного владельца. Но ведь мы обретаем опыт общения с собственной жизнью только по прошествии времени. Поэтому будем молить Бога о том, чтобы Он провел нас невредимыми через жаровню юных лет, а тем из нас, кто не уберег свой житейский фарфор, простил подростковое недоумие и дал шанс повторно попытать счастья.

Случайный путник мог видеть, как три небольшие человеческие фигурки, утопая в метровом снегу и цепляясь друг за друга, ползут по единственной отлогой стороне огромного утеса, нависшего, как туча, над ледовой пустыней Енисея. И разве мог сторонний наблюдатель предположить, что целью этого забавного «туристического» похода является горькая идея группового суицида?

А ведь дело обстояло именно так. Три ума, воспаленные подростковой обидой, решили взяться за руки и прыгнуть с вершины на лед Енисея. Расчет был прост и убедителен: двадцать четыре метра высоты и удар о панцирь енисейского льда. Поэтому вопросов типа «а если…» быть не могло.

Иной читатель поинтересуется: «Лед Енисея наверняка покрыт метровыми сугробами снега, захочешь – не разобъешься», следует ответить: «Увы, это не так. Сибирские вьюги исправно выметают речные равнины, хоть на коньках катайся – только не падай!..

…Они вскарабкались на верхнее плато береговой кручи и, не сговариваясь, привалились друг к другу. Может, за тем, чтобы просто перевести дух, а может, с тайной надеждой на передумку. Вдруг кто пойдет в отказ, и тогда они, посовещавшись, примут решение отменить роковое решение и топтать смертельную дорожку. Нет, в восемнадцать лет честь бывает дороже жизни.

Подул сильный ветер. Его колкие порывы готовы были подхватить трех безумцев и раскидать по заснеженным склонам утеса.

«Ветер, ветер, тужься да гони с утеса смерть!..» – подпевали метелице опечаленные ангелы-хранители. Они теребили души своих подопечных, пытались вытопить из них бесчувствие божественными слезами, но тщетно.

Плененные решимостью ума и глубоким внутренним страхом, ребята не слышали самих себя. Они расчистили место для разбега, отступили от края на возможное расстояние, обнялись и, взявшись за руки, вознамерились было совершить несколько торопливых шагов, за которыми их поджидала смерть…

Вдруг Агатий дрогнул, будто его пробил электрический заряд. Он выдернул ладони из прощального рукопожатия, отскочил в сторону и, как зверек, вырвавшийся из капкана, стал торопливо отползать прочь, скуля и зализывая кровоточащую плоть.

– Агатий, милый! – взвизгнула Светлана. – Нет! Нет же!..

– Дай сюда руку! – заорал Гарри, перекрикивая метель.

Он бросился на Агатия. Сцепившись, они кубарем покатились по расчищенной для «разбега» дорожке. Светлана даже не поглядела в их сторону. Она обхватила голову руками и, как подрубленная, опустилась на колени в снег. Подобно соляному столбу, девушка так и осталась стоять коленопреклоненной, не чувствуя ни холода в ногах, ни жгучего колкого ветра.

Агатий, отбиваясь от рослого Гарри, уцепился ладонями за выступ скальной породы и, несмотря на боль и проникающий в тело холод, глухо рычал, не позволяя другу сдернуть его со спасительного выступа. Наконец они оба выбились из сил.

– Гад! Гад! Гад! – неистово прокричал Гарри, отстраняясь от Агатия.

Пружиня, будто на волне безумства, он вскочил на ноги и размашисто обернулся в сторону заснеженного края утеса (так старая испанская танцовщица вспенивает перед зрителем свое гибельное фламенко). Издав страшный нутряной вой «А-а-а!», Гарри сгреб застывшую Светку и…

Агатий долго не мог подняться. За одну страшную минуту он превратился в совершенно бесчувственный комок вымороженной плоти. С трудом разжав руки, юноша отслонился от камня и, упираясь ладонями в снег, подполз к краю утеса. Увидев распластанные на льду тела любимых товарищей, он потерял сознание.

Когда Агатий пришел в себя, солнце садилось за верхушки растущих по склону сосен. Не чувствуя собственного тела и работая руками, как робот механическими манипуляторами, он сполз с утеса и, не оборачиваясь, побрел на большак по протоптанной в лесу дорожке. Первый же проезжавший водила заметил его (правда, принял сначала за торчащее из снега сломанное дерево), втащил в кабину и привез в Минусинск. Мужик завел парня в теплушку автостанции и вышел позвонить «03».

Не понимая, где он и что с ним происходит, Агатий выбрался на улицу и, теряя последние силы, прислонился к колесу какой-то машины. Чиркнув щекой о подмерзший протектор, Агатий повалился на дорогу.

Машина оказалась (как читатель уже догадался) старым монастырским уазиком.

– Так я попал в монастырь. Остальное, отче, вы знаете…

Агатий замолчал. Его пальцы нервно подрагивали и беспрестанно теребили вязаную скуфейку. Острые худые плечи то неправдоподобно поднимались вверх, то опускались чуть ли не до пояса вниз, будто не имели анатомических опор и, казалось, вот-вот оторвутся от тела.

– Бедный ты мой сынок! – нараспев проговорил старец. – Как же трудно тебе, как гадко внутри, вижу…

Опираясь на спинку кровати, Савва поднялся и обнял келейника.

– Попробуй успокоиться. То, что ты успел совершить, не есть худшее из зол. Да, ты предал клятву. Но теперь знаешь заповедь «Не клянись». Ты предал самых дорогих тебе людей. Но это упасло тебя от худшего зла, теперь ты знаешь и это. Святая церковь самоубийц даже не отпевает, до того они противны Богу. Ты обвиняешь себя в трусости, но выходит, ты обвиняешь своего ангела-хранителя, который спас тебе жизнь. А ведь он дан тебе самим Богом. Значит, ты обвиняешь… Бога? Согласись, тут есть о чем подумать.

Старец гладил ладошкой дрожащее плечо Агатия и нараспев (так спокойней) продолжал увещевать юношу.

– Сейчас тебе тяжело. Твой разум и духовные очи застят горе и хула на самого себя. Житейские повороты не случайны, и за видимым ненастьем кроется то глубокое, в чем ты истинно нуждаешься. Не спеши винить Бога! Найди в себе силы принять на веру промысел Божий.

Савва поморщился.

– Терпеть не могу читать морали! Но по-другому не скажешь.

– А как же мои товарищи, отче? Ведь ваши слова относятся и к ним.

Агатий сжался телом, не видя возможности получить ответ на свой страшный вопрос. Действительно, старец замолчал и только тихонько раскачивался из стороны в сторону, продолжая гладить Агатия по плечу.

– Ответить нелегко, – произнес он после длительной паузы, – мы все очень разные и судим об одном и том же, как правило, со своей колокольни, значит – по-разному! А потом удивляемся: почему Бог одному дал столько, другому столько? Бог, как сеятель, метнул нас в жизнь из своего заветного коробка – летите, люди! Он не отпустил нас на произвол случая, но наделил каждого свободной волей, мол, думай сам, куда тебе следует упасть. Вот и разлетелись мы, как в притче – кто куда. Выходит, развела нас не божественная причуда, а собственная свобода воли.

– Вам бы, отче, лекции читать, – Агатий попытался улыбнуться.

– А я и читал. – в ответ улыбнулся Савва. – Не удивляйся, Агатий, перед тобой сидит профессор Московского государственного университета, старший препод – Агатий вздрогнул – кафедры социальной, прости Господи, философии. А ныне грешный и окаянный раб Христов Савватий. Так-то.

– Какой же вы, отче, грешник? – Агатий с удивлением уставился на Савву.

– А кто ж еще? – усмехнулся Савва, довольный, что отвлек собеседника от тягостных переживаний. – Помнишь поговорку «чем дальше в лес, тем больше дров»? Так и в деле спасения. Новичок бесам не интересен, он для них игрушка, собрал-разобрал, как «Лего». Монах – другое дело. Тут у них интерес особый – поединок! А кто ж супротив беса устоит?

– И кто?

– Кто-кто, святой да дурак.

Часть 4. «Обыденный»

Несмотря на разницу в возрасте, Савва в полной мере ощутил глубину трагедии своего келейника. Помимо Агатия, сердце старца оплакивало огромную стаю таких же, как он, юнцов, на долю которых выпало несостоявшееся счастье. Ведь на незрелые умы и пылкие чувства юнцов был опрокинут ушат холодного безжалостного законодательства.

«Подумать только, – стенало сердце старого монаха, – это безумное государство своими репрессивными действиями вычеркнуло из истории огромный пласт собственного будущего и предпочло великому развитию спесь ныне действующей законодательной власти! Молодой интеллектуальный потенциал, который должен был сменить поколение отцов, растерзан и оттого не способен выполнить свою историческую миссию. А ведь известно: нарушение преемственности поколений – первопричина гибели всякого государства. И Россия – не исключение…»

Рассуждая так, Савва все более склонялся к активной позиции российского гражданина. Привычный мир молитвенного бесстрастия теснили мысли о необходимости срочных перемен в отношениях государства с молодежью.

«Надо что-то делать! Как объявить во всеуслышание – беда? Беда назрела в отечестве…» – так думал он, не находя душевного покоя даже в молитве. Так, в результате долгих и тягостных переживаний в голове старца сложилась мысль о личной ответственности за происходящее в стране.

Вот и думай теперь: что ж ты, Саввушка, так разволновался? То ли забыл за монастырской оградкой, на что способна мирская червоточина, али совесть повелела оглянуться на скорби людские и в них искать спасение душе христианской. Кто ж тебя, старчика благого, знает?

«Ты с ума сошел! – слышался голос разума поверх «чувственной неразберихи». – Ты же революцию задумал! Сколько лет положа руку на евангелие, ты увещевал воспаленные умы о послушании всякой власти, ибо всяк власть непременно от Бога. Что ж теперь не сидится тебе на собственных аргументах? Ерзаешь, как на гвоздях! Выходит, забыл ты простую истину: житейские беды кроются не в пороках социальных институтов, но духовном нестроении человека. И лечить человека надо прежде всего Иисусовой молитвой, а не мирскими таблетками счастья. Ишь, народоволец нашелся!

Честно говоря, Савва был не готов к такому жесткому повороту дел. Заметив как-то смущение на лице старца, Агатий спросил:

– Отче, что с вами?

Тот стыдливо покосился на келейника, но тотчас взял себя в руки и даже улыбнулся.

– В общем, так, Агаша. Надумал я до президента российского дойти да потолковать с ним о том о сем. Молчи, знаю, трудная предстоит дорожка…

– До президента?! – вспыхнул Агатий. – Так это ж в Москву надобно. Не-е, вам, отче, от монастырских стен никак нельзя – пропадете, ей-Богу, пропадете!

– Ничегошеньки не поделаешь, дружок, видать, надобно мне пострадать за имя Христово.

Агатий распрямил позвоночник и сосредоточился.

– Отче, возьмите меня с собой!

Старец удивленно посмотрел на пылкого юношу. «Возьму, обязательно возьму», – мелькнуло в его голове.

– Ну что ты, что ты! Нельзя тебе со мной, не должно.

Агатий вжался в костлявый бочок старца и повторил просьбу:

– Отченька, не гони!

Часть 5. Начало

Они шли по лесной дорожке. Накрапывал дождик. Было свежо, тепло и сыро.

– Грибное состояние бытия! – усмехнулся Савва.

Старец шел чуть позади Агатия. «Так мне легче», – сказал он, пропуская юношу вперед. На самом деле, причина, по которой Савва в пути сторонился глаз Агатия, была печальна и проста. Его старческие колени отзывались на каждый шаг то ноющей, то резко колющей болью.

Как правило, Савва был готов к проявлению болезненных ощущений и продолжал как ни в чем не бывало идти и не подавать горестного вида. Но порой, поддев стопой поперечный дорожный корешок или неловко наступив в ямку, вырытую кротом-доброжелателем, старчик вскрикивал от резкой игольчатой боли в коленке и невольно выдавал себя. Тогда он начинал что-то громко говорить, отвлекая внимание Агатия от внезапно проявившейся немощи.

– Присядем, – молвил Савва, завидев поваленное дерево.

– Есть хочется! – засмеялся юноша, беззаботно улыбаясь.

– И то верно, – согласился старец, – что там у нас?

Агатий снял со спины рюкзак с провиантом и дорожными принадлежностями и достал последние полбуханки ржаного хлеба, последнюю банку рыбных консервов и початую литровую бутыль с квасом.

– Отче, мы на нуле, – подытожил он, раскладывая на бревне угощение.

– А как же бревно-самобранка? – улыбнулся Савва, глядя в лицо юного пилигрима, похожее на пролитый по столу кисель. – А почему мы не собираем грибы? Агатий, пробегись-ка вон по тому березнячку. А я пока хлебец нарежу.

Агатий отправился по грибы и действительно минут через десять вернулся, придерживая обеими руками на груди множество крепких длинноногих подберезовиков.

– Отче, вы, как Христос, повелели апостолам, и те наловили полные сети!

– Ну и сравнения у тебя, дружок! – вздохнул старец. – Верно говорят: молодость не знает границ, потому что никогда их не видела.

Он принял у Агатия дары сибирского леса и, как заправский старшина, скомандовал:

– Привал! Агатий разводит костер, я чищу грибы. Как же хорошо, что мы взяли котелок! Запомни, Агатий, котелок – это каска для защиты от супротивных обстоятельств!

Так, шаг за шагом, хромоногий клюкарь Савва и легкий, как перышко, Агатий продвигались по минусинской тайге. Конечной точкой их нелегкого таежного маршрута была железнодорожная станция в поселке Зеленый бор. Расположенный в 12 километрах от города Минусинска, поселок имел прямое железнодорожное сообщение с Красноярском, откуда наши путешественники намеревались податься в Москву-голубушку.

Добряк Виталька убеждал старца:

– Отче, благословите просить настоятеля отвезти вас в Зеленый бор. Ведь не откажет!

– Нет, Виталий, – отвечал Савва, – так пойдем. Не пройдем – вернемся. И тогда красная цена нашей затее – от рубля три копейки. А пройдем до Бора, знать, и до Москвы доберемся.

Проницательный читатель, перед тем как присесть меж путниками у лесного костерка да «отведать» аромат грибного супчика, наверняка спросит автора: а по какому такому праву Савва, приписанный к монастырю преподобного аввы Дорофея, самочинно покинул святую обитель, да еще прихватил с собой «штатного» келейника?

Что ж, вопрос прямой. Надо отвечать.

Наперво следует успокоить недоверчивого читателя: покинул Савва монастырь не самочинно. Исходу предшествовал его долгий духовный разговор с отцом-настоятелем. Игнатий подивился влечению старца.

– Отче, никак разоблачиться собрался? Помолодел ты, что ли, на казенных монастырских харчах или бес в ребро тебя ножкой бодливой пнул? Ответь, не томи.

Настоятель хитро прищурился, наклонился к самому уху Саввы и шепнул щекотливо:

– А я покась чаек поставлю. Попьешь моего чайку, может, дурь с тебя и сойдет, Саввушка!

– Эка ты меня, отец, припечатал! – рассмеялся старец. – Слушаешь, а услышать не хочешь. Много мы с тобой тут в Дорофейке добра понаделали. Есть что попомнить. Только вот ведь какая оказия нонче приключилась в миру. Отвернулся он от наших дорофеек, знать не хочет. Плывет мирской кораблик по житейскому морю, и нет ему никакого дела до собственного завтра. А ведь плыть-то кораблику осталось – по пальцам годков пересчитать. Вот и вся недо́лга. Мы тут с тобой, сам знаешь, грешники окаянные, разве ж вымолим у Бога милость тысячам Агашек? Куды нам!

– Да как тебе только в голову-то сие закралось – президента наставлять! Кто нас будет в ентом Кремле слушать? Тебя ж на порог не допустят, в шею прогонят, дурака косматого. Не дело, не дело ты, Саввушка, задумал, не по-христиански мыслить стал. Не иначе бесова работа! – настоятель разлил по чашкам чай, отложил чайник и внимательно посмотрел на Савву.

– Слушай, коли спросил, – старец поднял глаза на настоятеля. – Дознался я от Агатия о большой беде. Треснул мир. Понимаешь, треснул! Мир этого не видит, и невдомек ему, что смерть уже включила свой отсчет. Конечно, как должно произойти, так все и произойдет. Но чудится мне, что есть зацепочка! И не самочинно задумал свой вояж, Господь подсказал. С тебя ж благословение прошу, и только. Ты мой начальник, к тебе и пришел я.

– Выходит, ради греха ты готов расстаться с благодатью?

– Почему расстаться? – нахмурился Савва. – Благослови на подвиг, и понесу я твое благодатное слово и брошу его в топку греха. Чую, собьем мы огонь, затушим поганое пламя. Верь мне, Игнатушка, верь, родимый, не тронулся я умом, не прелестью дышу – правду чую, правду!

Игнатий обнял старца. В келье не было никого, и никто не видел, как два мудреца тискали друг друга в объятьях, улыбались и плакали, не стыдясь слез и взаимных любовных признаний.

С другой стороны, всяк, наблюдающий их постиг бы очевидную истину: красота человеческих отношений – не в похотливой демонстрации натренированной плоти, но прежде всего в сопереживании и жертвенном служении любимому собеседнику.

Нельзя достичь истинной высоты любовного чувства с временным, как принято ныне говорить, партнером или партнершей. Нельзя (несмотря на о-го-го систему Станиславского) испытать величие любовного сопереживания, вживаясь в роль кратковременного и безопасного самопожертвования. Только любовь, ставшая неизгладимым фрагментом судьбы, может дать человеку понимание божественной глубины этого святого чувства.

Игнатий долго гладил любимого сопостника по плечу, приговаривая: «Беспокойная ты душа!..» Затем он расправил на седой голове Саввы спутанные космы, спадающие до плеч, и благословил на трудное предприятие и дальнюю дорогу.

Часть 6. В пути

Путники рассчитывали к вечеру добраться до Зеленого бора, но боль в коленках не позволяла старцу вышагивать на «крейсерской» скорости. Более того, под разными уловками ему приходилось делать короткие остановки, чтобы усмирить боль и восстановить дыхание. Ведь известно, что постоянное преодоление боли – это такая же нагрузка на сердце, как и подъем в гору.

Незаметно лесную дорожку окутали сумерки, вынуждая наших героев заночевать прямо в тайге. Надеясь управиться с дорогой в день, ни палатки, ни спальных мешков путешественники с собой не взяли. Пришлось, кутаясь во все имеющееся одежды, жаться друг к другу и ночевать коротким беспокойным сном на берегу Енисея, вернее, на узком выступе береговой линии. Ночевать вдали от берега, прямо в тайге, было крайне опасно. Здесь же в случае нападения зверя могла спасти вода.

Господь уберег от беды отчаянных правдолюбцев, наутро они проснулись живые и невредимые. Наскоро запалив костерок, попили чай с монастырскими баранками и продолжили путь.

Часа через три они вышли на луговую опушку и увидели вереницу низких, вросших в землю домишек и длинный бетонный помост, вдоль которого стояли симпатичные двухэтажные корпуса вокзального хозяйства.

После многих часов, проведенных на непредсказуемой тайге, вид простенькой человеческой цивилизации необычайно прибавил путешественникам силы. Ускорив шаг, они через двадцать минут уже стояли на платформе перед дверями в кассовый зал вокзала.

– Ну что, брат Агатий, готов ли ты как птица взлететь духом, а тело отправить, как посылку, на край света поездом? – спросил Савва, движением руки изобразив греческого ритора.

– Готов, отче, следовать за вами, куда бы ни направило нас предстоящее путешествие! – ответил Агатий, церемонно склоняясь в кружевном поклоне времен Екатерины Великой.

Ответ произвел на старца сильное впечатление.

– Ничего себе! – воскликнул Савва. – Перед вами, юноша, я чувствую себя историческим дилетантом!

Читатель наверняка заметил, сколь необычно выглядело со стороны поведение главного героя нашей повести, старца Саввы. Наработанная десятилетиями молитвенного подвига монастырская сдержанность в общении с миром на второй день путешествия уступила место живой любознательной радости. Что это? Внезапная метаморфоза пылкой души или некая роль, которую старец попытался разыграть сообразно поставленной перед собой задаче?

Чтобы ответить на этот вопрос, давайте задумаемся над мотивацией человеческих поступков. Мы податливы внешним обстоятельствам, и утверждение о том, что «бытие определяет сознание», во многом верно. Однако это утверждение сводит к нулю идею божественного миропорядка, основанного на презумпции добра, милости и любви. Дарвиновская борьба за существование (хочешь жить – убей!) вытесняет из человеческой личности все идеальное, не отвечающее трезвому житейскому расчету.

Так-то оно так. Однако слышу, как все тот же проницательный читатель возражает автору замечательной русской поговоркой: «То же бы ты слово, да не так бы молвил!»

« Опыт Дарвина» примитивен и потому бессилен перед торжеством человеческой личности, «курируемой» лично Богом. Никакой метаморфозы в сознании мудреца Саввы не произошло. Социальную живинку, которую явил почтенный старец, следует записать в актив его свободной личности, много лет пребывавшей в келейной тиши среди книг и молитв о спасении мира.

Однако продолжим. В тот же день наши герои благополучно прибыли в Красноярск. Незадолго до памятных событий мать возила Агатия в этот красивый город. Полтора месяца юноша столовался в гостеприимной семье двоюродного брата Николая, который без устали знакомил Агатия с окрестными достопримечательностями. К тому же отчим брата, дядя Федор, оказался заядлым рыболовом. Его старенькие «Жигули» знали все тайные подъезды к Енисею, где не встретишь ни егеря, ни рыбнадзор. Частенько Федор (с позволения сына) брал на себя роль главного экскурсовода, и тогда во все, что видел Агатий, вплеталось время. Городские улицы, их стремительные формы и названия, имена дорог и рыбацких урочищ обрастали фактами прожитых лет, как морские буи ракушками.

По прибытии в город Савва и Агатий сразу отправились на вокзал.

– Отче, знаете, почему вокзальная улица называется «30 июля»?

– Нет, – улыбнулся Савва, – откуда ж?

Ответ старца доставил юноше огромное удовольствие. Он надул грудь, принял позу горделивого всезнайки и голосом музейного экскурсовода заговорил:

– 30 июля 1919 года в Красноярском военном городке началось восстание против власти свирепого Колчака. В восстании приняло участие около трех тысяч человек…

– Хватит, хватит! – засмеялся Савва.

Старец остановился, улыбка спорхнула с его лица. Он взглянул на табличку с цифрой «30» и задумчиво произнес:

– Александр Васильевич не простой был человек…

– Какой Александр Васильевич? – удивился Агатий.

– Вот видишь, ты даже этого не знаешь. Вице-адмирал Российского Императорского флота Колчак Александр Васильевич. Полярный исследователь, герой русско-японской войны.

– Тот самый?..

– Да, Агатий, тот самый. Не спеши судить о людях понаслышке, и тогда, быть может, о тебе не пойдут по миру кривотолки.

Они определились с билетами. Выяснилось, что скорый на Москву отходит через полтора часа. Времени хватило лишь на то, чтобы перекусить в привокзальном буфете да в ближайшем магазине запастись продуктами на дальний путь. Осмотр города (к радости хромоножки Саввы) пришлось отложить до обратной дороги.