Текст книги "Возвращение на Голгофу"

Глава 3

Август 1914 года

Не пристало молодым офицерам безвылазно сидеть в высоких армейских штабах. Надобно и армейской жизни причаститься. Так и младшего адъютанта штаба 1-й армии Северо-Западного фронта штабс-капитана Орловцева в конце июля 1914 года откомандировали для оперативной связи в штаб 27-й пехотной дивизии корпуса генерала Епанчина. Дивизией командовал опытный генерал Адариди, а штабом руководил полковник Радус-Зенкович. Обоих Орловцев знал по службе в Виленском округе еще до своего отъезда в Императорскую Николаевскую военную академию. В дивизии штабс-капитан чувствовал себя свободно, за чужака его не держали, он был своим среди строевых офицеров.

В состав 27-й дивизии входили четыре прославленные полка – 105-й Оренбургский, 106-й Уфимский, 107-й Троицкий, 108-й Саратовский, а также крепко сбитая 27-я артиллерийская бригада и пограничная кавалерийская сотня. Штаб дивизии находился поблизости от полков, следуя за ними на небольшом удалении. Последнюю ночь накануне наступления Орловцев провел в Уфимском полку и теперь ранним утром 17 августа вместе с другими полковыми офицерами с нетерпением ждал наступления, команды на переход через германскую границу.

Полк этот после завершения мобилизации в Вильнюсе 6 августа погрузился в воинский эшелон и через сутки прибыл на станцию Симно, чуть южнее городка Кальвария. Сюда же прибыли Троицкий и Саратовский полки с пятью батареями артиллерийской бригады. Западнее, в Сувалках, разместился Оренбургский полк с артиллерийской батареей.

Солдаты заполонили маленькое местечко Симно, роты разместились в палатках, по всем домикам, хатам и сараям. Только массивный костёл, стоявший на холме в центре городка, остался неприкосновенен и свободен от постоя. Пять дней командиры занимались подготовкой солдат, поступивших по мобилизации. Тут же, в господском доме, разместился и штаб 27-й дивизии. Орловцев за это время пару раз съездил в Кальварию, Сувалки и Олиту* с пакетами из штаба дивизии. Поездки были совсем не утомительны, ровная грунтовая дорога бежала по холмам среди полей и лесов, вдоль идиллических озер. Особенное впечатление произвела поездка в Кальварию, в маленький легендарный городок, посвящённый страданиям Христа на его скорбном восхождении на Голгофу.

Поездки эти хоть как-то разнообразили штабную рутину. В остальном жизнь в лагере текла спокойно и не прерывалась военными угрозами. А соседям-оренбуржцам в Сувалках пришлось и вражеский аэроплан обстреливать, и схлестнуться с немецким разъездом, отгоняя его от города. Горячий донской казак Козьма Крючков, многократно раненный в этой атаке, получил первый за эту войну Георгиевский крест.

Утром 14 августа к штабу дивизии в Симно на автомобиле подъехал сам командующий армией генерал Ренненкампф. Шикарный автомобиль сверкал никелированными деталями, сам командующий, одетый в жёлтую форму казачьего генерала Уральского округа, ни минуты не оставался на месте. Солдаты с утра успели выкупаться в озере на западной окраине местечка, привести в порядок амуницию и теперь выстроились на площади. Выступление генерала перед солдатами и офицерами с воодушевляющей речью прошло на ура. Барон Ренненкампф был энергичным, решительным и опытным, уже много повоевавшим генералом. Правда, излишне самолюбивым и заносчивым, но имевшим авторитет в войсках. Его бравый вид и прошлые настоящие и мифические боевые заслуги вселяли уверенность в солдат и офицеров. Мощный торс и крупная голова, громкий, трубный голос делали барона похожим на грозного быка. В минуту гнева его холодные, стального цвета глаза наливались кровью, но сам он оставался хладнокровным в своей внешней свирепости. Орловцев помнил патриотическую манифестацию в Вильно накануне объявления мобилизации, где восторженная толпа безудержно славила Ренненкампфа и буквально несла его по улице на руках, будто он уже совершил свои военные подвиги.

Из Симно командующий отправился к штабу 3-го корпуса в Олиту, где выступил перед казаками и в лазарете вручил награду первому герою войны – Козьме Крючкову, картинно сняв георгиевскую ленточку со своей груди.

В этот же день Уфимский полк двумя колоннами двинулся из Симно на север, к станции Вержболово*. Шли побатальонно с интервалами, далеко по округе разлеталась залихватская русская военная песня:

 
– Взвейтесь, соколы, орлами!
Полно горе горевать!
То ли дело под шатрами
В поле лагерем стоять!
– Лагерь – город полотняный,
Морем улицы шумят,
Позолотою румяной,
Церкви маковки горят!
– Там едва заря настанет,
Строй пехоты зашумит,
Барабаном в небо грянет,
И штыками заблестит!
– Развернется там с зарею
Молодецкая игра,
Строй на строй пойдет стеною,
И прокатится ура!!!
 

– Эй, служивые, шире шаг!

И снова, высоко взлетело в небо:

 
– Все послушны царской воле,
По «отбою» кончен спор,
И на прежнем бранном поле
Песню дружно грянет хор:
– «Слава матушке России!
Слава русскому Царю!
Слава вере Православной!
И солдату молодцу!»
 

Три дня полки шли ускоренным маршем, делая до тридцати верст в день, и к вечеру 16 августа вышли к границе южнее Вержболово, как раз когда заканчивалась стычка русской кавалерии с немецким батальоном, сделавшим вылазку в город. Части дивизии заняли фронт с севера на юг протяженностью почти в шесть километров. Южнее, ближе к берегу Виштынецкого озера, расположилась 40-я дивизия 4-го корпуса. А севернее, вдоль стратегического шоссе на Кёнигсберг, стояла 25-я дивизия. Телефонная связь между частями не работала, конница практически отсутствовала, поэтому Орловцеву приходилось все время курсировать на выделенном ему жеребце Бархате между штабом дивизии и полками.

Поздно вечером из штаба армии пришел приказ корпусу Епанчина – ранним утром 17 августа перейти границу Восточной Пруссии и наступать на юг от Сталлупенена в направлении прусских деревень Допенен* и Гёрритен. Полку уфимцев предписывалось взять деревню Гёрритен, наступая в центре фронта 27-й дивизии. Офицеры и солдаты, несмотря на усталость после марша и грядущие опасности, находились в боевом, приподнятом настроении, форсили и подшучивали друг над другом. Солдатам дали отбой, офицеры так и не сомкнули глаз. Спокойствие летней ночи лишь изредка прерывалось короткими перестрелками между выставленным боевым охранением и вражескими патрулями. Орловцев с несколькими офицерами полка пережидал ночь в деревенском доме. Много шутили, пытаясь снять нервное возбуждение, предсказывали друг другу фронтовую судьбу, рискуя накликать на себя нешуточные испытания. Каждый русский офицер в душе фаталист, потому все обменялись адресами, дав слово известить родных о судьбе товарищей. Сомнений в необходимости и справедливости войны ни у кого не было.

Затемно, 17 августа в четыре утра, две колонны 27-й дивизии двинулись через границу. Три часа шли маршем со всеми предосторожностями и фланговым охранением. Пересекли германскую границу в семь утра. Дальше колонны полков разошлись.

Орловцев ехал верхом, неподалеку от командира полка уфимцев полковника Отрыганьева*. Они продвигались вперед среди буйного разноцветья лугов, вдоль полей с уже налившейся спелостью пшеницей и задорными глазками васильков по краям. Когда солнце начало изрядно припекать, окончательно разогнав туман, висевший над полями, сделали небольшой привал, первый в Пруссии. Солдаты сошли с проселочной дороги в поле, освободились от винтовок, ранцев и прочей тягости, группами разлеглись на траве. Младшие офицеры потянулись к своим ротным.

Орловцев присел на траву возле команды отдыхавших солдат. Притомившиеся мужики достали из-за пазухи едва подсушенные куски ржаного хлеба и сдержанно, не спеша ели. Несмотря на то, что август уже перевалил за середину, трава не выгорела. После дождей снова зацвел клевер, и маленькие веселые цветки белели среди свежей зелени. Вблизи от Орловцева молодой белобрысый солдат, по-звериному ловко пластаясь над землёй, несколько раз хлопнул фуражкой о траву, затем осторожно вынул из-под фуражки оглушённого шмеля. Орловцев увидел, как, потянув шмеля за лапки, солдат разорвал мохнатое брюшко. Что-то вынул оттуда и, широко улыбаясь, положил в рот, откусив в придачу хлеба.

– Из какой губернии призван и что ты такое делаешь? – не удержавшись, спросил Орловцев.

– Тамбовские мы, из Усманского уезда. Ваше благородие, неужели не знаешь этой забавы? Ай летом в деревне не гостевал? Там у него в брюшке пузырик с мёдом. Счас я ещё тебе добуду.

– Нет, солдат, не надо, оставь.

Но тот уже проворно вскочил и, припадая к земле, хлопал фуражкой по траве, затем вновь достал из-под неё шмеля, на этот раз особенно крупного, иссиня-чёрного, и начал аккуратно разрывать его тельце. Орловцев отвернулся, тошнота подкатила к горлу, он быстро пошёл к другому взводу. Озадаченный его уходом, солдат ловко извлёк из брюшка прозрачный шарик и с блаженным удовольствием, беззаботно причмокивая, положил его себе в рот. Обычная сельская сценка, случившаяся на коротком привале, сильно растревожила Орловцева, тяжёлым камнем легла на сердце.

Служивые быстро перекусили сухоедом и тронулись дальше. Щедрое, всеобъемлющее лето наполняло мир блаженным спокойствием. Через час полковая колонна, находясь неподалёку от деревни Платен*, начала спускаться в долину.

Вдруг среди этой безмятежной летней благодати раздались глухие хлопки артиллерийских залпов. Над колонной разрывалась шрапнель, а где-то за спиной с перелетом рвались «чемоданы» – снаряды, выпущенные тяжелыми немецкими орудиями. Противника за холмами нигде не было видно, но из-за разрывов казалось, что он окружает полк со всех сторон. Снаряды вздымали фонтаны земли, которые расцветали над равниной диковинными черными георгинами.

На солдат, никогда не знавших обстрела тяжелыми орудиями, это зрелище производило паническое действие. Раздались стоны первых раненых. Жеребец под Орловцевым заметался. Николаю с трудом удалось удержать его и направить в лощину, за гребнем холма. Сюда же, пытаясь укрыться от шрапнели, двинулись солдаты. Тот самый белобрысый солдат, с которым Орловцев совсем недавно разговаривал на привале, теперь с перекошенным от страха лицом бежал зигзагами по склону холма, то и дело припадая к земле. Он будто пытался увернуться от огромной невидимой руки, пытающейся откуда-то сверху схватить его, точно так же, как он недавно хватал шмеля. Солдат по-детски высоким фальцетом кричал: «Господи, Господи спаси!». Неподалёку взметнулся столб земли, и тут же белобрысый, подломившись, без вскрика, широко раскидывая руки, стал валиться на спину. Его грудь от живота до горла рассёк осколок снаряда. Пар валил от внутренностей его уже мёртвого, но всё ещё содрогающегося тела. Всё это происходило буквально в двадцати метрах от Орловцева. Николай соскочил с коня и, закусив губу, чтобы не закричать, всем телом вжался в откос холма. Он видел, что другие офицеры и солдаты делали то же самое, пытаясь найти спасение в складках местности, как в утробе матери.

Все же командиры сумели поднять солдат, и батальоны, поротно рассыпавшись в цепи, бегом пересекли злополучную долину. С ходу поднялись на холм, но и здесь попали под сильный ружейный и артиллеристский огонь немцев. Цепи залегли, прекратили огонь. Командиры рот снова отчаянно пытались поднять солдат в атаку. Тем временем успели развернуться и начать работу русская артиллерия и пулеметная рота. На правом фланге открыл огонь и быстро двинулся вперед Троицкий полк. Улучив момент, роты снова поднялись в атаку и все же прорвались к окраине деревни Гёрритен. Уже там на самом подходе наткнулись на проволочные заграждения, ямы и рвы с водой. Орловцев видел, как несколько русских солдат, раненых при попытке перебраться через заграждения, повисли на проволоке. Пришлось послать солдат им на помощь, а остальным обходить заграждения, ножниц для резки проволоки, чтобы сделать проходы, не было. На этих нехитрых препятствиях полегло немало солдат. Но первые роты уже ворвались на окраину деревни и пошли в отчаянную штыковую атаку. Немцы не выдержали решительного натиска, кинулись в беспорядочное бегство, бросая оружие и ранцы. К полудню русские роты заняли деревню.

Едва выбив противника из деревни и проведя беглый досмотр домов, роты, двинулись в наступление вдоль шоссе. Тут же слева послышался сильный артиллерийский и пулеметный огонь. Оказалось, что Оренбургский полк, часом ранее занявший соседнюю деревню Будветчен, не встретив далее сопротивления противника и рассчитывая, что южнее его, как и планировалось, находится 40-я дивизия, изменил направление движения и двинулся к деревне Гёрритен, тем самым подставив свой левый фланг и тыл под удар крупной немецкой части с артиллерийскими батареями. Немцы неожиданно оказались там, где должна быть русская дивизия. Оренбургский полк был рассеян в течение получаса. Вместе с командиром полковником Комаровым* погибла половина солдат и офицеров полка, многие попали в плен. Немцы продолжили атаку, и Уфимскому полку пришлось оставить только что занятую деревню и занять оборону на склоне холма. Как знать, чем бы завершился этот просчет командования, если бы артиллерийские батареи, выведенные Орловцевым на выгодные позиции, не открыли по немцам ураганный огонь. Этот шквальный обстрел, да ещё быстрое выдвижение из резерва в атаку Саратовского полка, исполненное по команде генерала Адариди, спасли положение. Немцев остановили, но артиллерийская канонада гудела над полями до темноты.

Орловцев сильно переживал нелепую гибель оренбуржцев. Причина трагической неудачи таилась в несогласованности действий дивизий 3-го и 4-го корпусов. В штабе корпуса генерала Епанчина знали, что дивизия из 4-го корпуса на двадцать вёрст отстала от графика движения, но почему-то не сообщили об этом в дивизию Адариди. Конная пограничная сотня и кавалерийские разъезды дивизии, которых явно не хватало, не успели нащупать немецкие силы, зашедшие во фланг и разбившие Оренбургский полк. Немецкая же разведка сработала точно, быстро обнаружила разрыв во фронте русских корпусов и оперативно перебросила туда из-под Толльмингкемена* пехотный полк с артиллерийской бригадой. Командиры русских дивизий и полков располагали скудной информацией о частях противника, действующих против них. Единственное, что смог в той ситуации сделать Орловцев, это поднять артиллеристов да известить начальника дивизии о немецкой атаке. После чего генерал Адариди немедленно ввел в бой Саратовский полк. Это выправило общую ситуацию, но, к несчастью, оренбуржцы к тому времени понесли огромные потери.

Орловцев устало шел вдоль дороги, ведя коня под уздцы. Вокруг простиралась изуродованное, разрытое снарядами поле. Множество убитых солдат ещё лежали там, где их настигла смерть. Раненые, поддерживая друг друга, брели по обочинам, надеясь добраться до лазаретов. Другие смиренно лежали на поле, приглушенно постанывая, почти и не надеясь на помощь. Орловцев помог одному из раненых солдат добраться до лазаретной телеги и после долго оттирал китель от чужой запекшейся крови. Ночевать он устроился вместе с мертвецки усталыми солдатами Уфимского полка в каком-то сарае на хуторе, в версте от так славно взятой днем деревни. Тут же лежали раненые, которых санитары успели до темноты подобрать на окрестных полях, многие из них уже умерли.

Так закончился для Штабного день первого сражения на земле Восточной Пруссии. И вот теперь, через тридцать лет, в тот же самый день 17 августа русская армия вновь стоит на тех же границах, и он, капитан Орловцев, всё еще ведёт свою незаконченную личную войну.

Глава 4

18 – 19 августа 1914года

Ночёвка не задалась. Как ни пытался Орловцев заснуть на колючей соломе, разбросанной по земляному полу сарая, как ни устраивался, сон не шел. Страшное напряжение этого первого в его жизни настоящего боя не отпускало. Офицеры дивизии, старше Орловцева по службе лет на семь-десять, уже имели опыт боёв в Маньчжурии. А для него и для его ровесников всё происходило впервые: смерть бегущих рядом солдат; гибель друзей-офицеров; крики, стоны и страшные гримасы боли на лицах раненых; какая-то неведомая ранее, животная радость при виде смерти врага от твоей руки; и ещё страх, который надо пересилить, страх, который льдом сковывает твой разум, волю, руки, ноги, не даёт шагу ступить, вжимает в землю и проникает глубоко в душу. Всё для них было впервые и совсем не походило на сотни проведённых ими учебных боёв и стрельб.

Но этой ночью в памяти Орловцева всплывали не горячечные моменты сегодняшнего боя, а события последних мирных дней. Особенно тот волнительный день отправки частей на войну, когда укомплектованные по военному штату полки, до трёх с половиной тысяч солдат и офицеров, с развернутыми полковыми знаменами и полковыми оркестрами строились на площадях Вильно и других городов, где стояли части 1-й армии. Строились они не для напыщенного парада, а для напутственного молебна «на брань». Командиры батальонов и рот – верхами, солдаты с полной выкладкой и вооружением в пешем строю. Орловцев участвовал в проводах Уфимского полка из Вильно. Полк выстроился на Снипишской площади, до краёв заполненной людьми, пришедшими помолиться за солдат и офицеров. Сюда пришли семьи и знакомые офицеров, сверхсрочников, унтеров, много горожан. На площадь, тесную от множества людей, в праздничном облачении вышел полковой священник протоиерей отец Василий Нименский*. На аналое, стоявшем перед ним, уже лежали реликвии из полковой церкви: большой позолоченный образ святого Димитрия Солунского – покровителя уфимцев и образ Уфимской Божией Матери в ризе необычайной работы из жемчуга. Эту икону полку подарили жители Уфы в день его столетнего юбилея. Всё затихло, командир поздоровался с полком. Далеко по площади и соседним улицам разнеслась команда:

– На молитву – шапки долой, певчие перед полком! – И молебен начался.

Орловцев стоял во втором ряду, сразу за офицерами штаба полка, когда порыв ветра рванул знамёна, закружил по площади пыль, поднял в воздух охапки уже подвяленной на солнце травы, сорвал с деревьев ещё совсем зелёные листья и неожиданно сбросил с аналоя на землю полковой образ. Стекло киота разлетелось на куски. Женщины вскрикнули – дурная примета для воинов, уходящих на войну, но никто из молящихся солдат не вздрогнул. Священник произнёс короткое, прочувствованное слово о воинском мужестве и долге, о преодолении через веру боязни смерти. При целовании креста всех офицеров и солдат окропил освященной водой, наставляя каждого добрым словом. Затем командир полка полковник Отрыганьев по-отцовски напутствовал своих солдат и офицеров словами о верности присяге, о любви к Царю и Отечеству. Многократные крики «ура» раскатились по площади и ближайшим улицам, оркестр заиграл «Боже, Царя храни…", женщины заплакали, кто в голос, кто украдкой, у многих на глазах в эту печальную и высокую минуту выступили слезы.

После молебна полк двинулся к железнодорожному вокзалу. Вслед ротам шли, взявшись за руки, дети и жены офицеров. Почему в памяти всплывали не сцены сегодняшнего боя, а именно последние события мирной жизни, Орловцев понять не мог. И это злосчастное падение наземь священного образа – защитника Уфимского полка не выходило из головы. Снова и снова перед его глазами вставали лица офицеров в ту последнюю мирную ночь перед вступлением в Пруссию, когда все они читали приказ по армии. Командиры рот делали заметки в своих полевых книжках и пометки на картах, необходимые для организации наступления, согласовывали время прибытия в контрольные пункты. Настроение у офицеров было взволнованным, и все они понимали, что для кого-то, может, наступила последняя ночь. Дурачась, поздравляли друг друга с тем, что с завтрашнего дня, как только пересекут границу, пойдут усиленные суточные деньги, и как весело и дружно они вместе прогуляют их в Вильно. Больше других веселил своими шутками штабс-капитан Михаил Попов, герой Японской войны, весельчак и ярый противник немецкого засилья в офицерском кругу. Попов, придя чуть позже других, начал шутя предсказывать, что сулит война каждому из офицеров. Капитану Барыборову посоветовал, чтобы тот поменьше ел за ужином, мол, если ранят в живот, больше будет шансов выжить. Хотя Барыборов и смеялся над этим предсказанием, а есть все же перестал. Командиру четвёртой роты капитану Комарницкому велел учиться танцам – в декабре, ещё до Рождества, ему придётся дважды танцевать на свадьбах своих младших сестёр. Поручику Александру Лебедеву посоветовал смахнуть пыль со своих юнкерских конспектов и подтянуть немецкий язык – следующий осенью поступать ему в Николаевскую военную академию, и проваливаться на экзаменах никак нельзя, виленские не проваливаются. Другим офицерам щедро обещал награды и генеральские чины. А на вопрос капитана Трипецкого, что принесёт война ему самому – штабс-капитану Попову, надолго задумался и серьезно ответил:

– Деревянный крест. В японскую войну я его не получил, значит судьба мне добыть его в эту.

Эта последняя фраза Попова все время звучала в памяти Орловцева. Да, изменчива счастливая звезда пехотного офицера в бою. А сам Орловцев кроме военной службы еще ничего не успел: нет ни семьи, ни детей, и он все еще не встретил ту желанную женщину, которая могла бы стать его счастьем, его домашней крепостью, его ангелом-хранителем.

Промучившись на полу ещё какое-то время, капитан поднялся, отряхнул мундир от налипшей соломы и вышел на улицу из душного сарая, заполненного звуками тяжёлого, полубредового сна и стонами раненых. Приближалась полночь, со всех сторон до самого горизонта пылали деревни и хутора, казалось, что языки пламени лижут небо, вот-вот достанут до луны и с хищной страстью начнут целовать её круглое, пористое лицо. Доносился отрывистый, сухой треск одиночных винтовочных выстрелов и редкие, глухие залпы орудий. Его конь, привязанный к дереву длинной верёвкой, мирно пасся за двором. Орловцев с любовью огладил бока Бархата, отвязал его и вскочил в седло. С досадой на себя вспомнил, что из-за усталости не напоил коня, спешился, отыскал у дворового колодца багор с привязанным к нему ведром, зачерпнул воды и терпеливо подождал, когда конь напьётся.

Ночь за оградой двора наполняли не привычные для сельских мест шорохи мышей-полёвок, стрекот цикад и уханье сов, а совсем чуждые этой тёплой августовской темени тревожные звуки: возгласы ездовых, погоняющих коней, стоны раненых, крики солдат, отбившихся от своих рот… Орловцев тронулся со двора и медленно поехал по дороге в ту сторону, откуда часа два назад прибыл к хутору. Навстречу ещё тянулись раненые, которых поддерживали их товарищи, и по-прежнему совсем мало было санитаров. Две повозки, груженные телами раненых и трупами убитых, медленно двигались на восток в надежде наткнуться на лазарет. Откуда-то из глубины поля, поглощённого темнотой, донеслось:

– Братцы, помогите! Сюда, сюда! – Орловцев поскакал на голос и вскоре наткнулся на солдатиков, которые вытаскивали орудия на дорогу. Оказалось, что кричал офицер приданной полку 1-й артиллерийской батареи, прося помощи, чтобы вытащить три орудия, застрявшие здесь во время боя. Вся орудийная прислуга, наводчики и лошади убиты или ранены. Артиллерист переживал, как бы орудия не достались немцам. А где свои, где немцы, разве ночью разберёшь? Усталые солдаты вытащили на дорогу и катили на руках три орудия с зарядными ящиками километра два, пока не сдали их артиллерийскому офицеру, спешившему за ними с запасными лошадьми и ездовыми.

По дороге Орловцев нагнал ротного Уфимского полка капитана Успенского и раненого командира батальона подполковника Красикова. Раненого, но оставшегося при своем батальоне. Подполковника бережно усадили на повозку, так и довезли до санитаров. Проблуждав в ночи, под утро Орловцев вернулся в тот же самый сарай, никаких сил искать другой, более удобный ночлег у него не осталось. Тяжело улёгся на соломе и на этот раз мгновенно и мертвецки крепко заснул.

Очнулся ото сна часов в восемь, когда из сарая начали выносить раненых, и кто-то из санитаров наступил ему на ногу. Тело страшно затекло, но он быстро размялся, сел на лошадь и поскакал к штабу полка. По дороге встретил командира уфимцев – полковника Отрыганьева, который с двумя своими офицерами – начальником хозяйственной части подполковником Войцеховским и полковым адъютантом штабс-капитаном Цихоцким – объезжал уже поднявшиеся роты. Полковник расспрашивал командиров рот о подробностях боя на разных участках, о потерях убитыми и ранеными. Орловцев присоединился к офицерам, сопровождавшим полковника, и они направились в расположение 4-го батальона. Оказалось, что раненый подполковник Красиков отказался ехать в лазарет и всё ещё остаётся в батальоне со своими солдатами. Он доложил Отрыганьеву об отражении решительной атаки немцев в конце боя и о вывозе трёх орудий, оставленных батареей. Ранение Красикова оказалось серьёзнее, чем предполагалось, но только по настоянию командира полка он сдал командование батальоном и отправился в полевой госпиталь. Командир полка искренне благодарил и хвалил солдат за решительные действия в бою. Орловцев видел, как приятна эта похвала от бывалого полковника, как сияли лица и молодых, и опытных солдат. Чуть позже в расположении 3-го батальона они выслушали доклад командира подполковника Симоненко. Здесь все офицеры остались в строю, но пятнадцать солдат погибли, да ещё несколько числились пропавшими – может, раненые или пока не найденные на поле боя, или, не дай Бог, плененные. Часа за два объехали все полковые роты. Потери полка оказались чувствительными, хотя и гораздо меньшими, чем в полку оренбуржцев. Из офицеров, как и предсказывал незабвенный Михаил Попов, был убит он сам, да пятеро ранено, среди них и капитан Барыборов, раненный как раз в живот. Кассандра в своих трагических предсказаниях не ошибается.

В 13-й роте рассказали, как геройски погиб штабс-капитан Попов при взятии ротой высоты. Рота шла в атаку, и внезапно случилась заминка из-за раненного на вершине холма командира роты капитана Барыборова. Вместе с ним ранило ещё нескольких солдат. Рота залегла на самом гребне холма и почти прекратила огонь. Бойцы лежали перед противником как на блюдечке – лёгкая добыча для немецких стрелков. В этот момент на холм вбежал Попов, встал в полный рост перед залегшими солдатами, выхватил винтовку у одного из них, крикнул:

– Братцы, чего испугались? Немца? Да он сам вас боится! Стреляйте, не прячьтесь! Смелее! Смотрите, как надо его бить! – И начал стрелять по немцам, бесстрашно стоя под перекрестным огнём. Вслед за ним солдаты дружно открыли огонь по врагу. В этот момент несколько пуль ударили в штабс-капитана, и он, не выпуская винтовки из рук, упал в траву.

Попрощавшись с полковником Отрыганьевым и офицерами полка, Орловцев поскакал на доклад в штаб 27-й дивизии, где нашёл начальника дивизии и старших офицеров в расстроенных чувствах. Оказалось, что высшее командование совсем по-другому оценивало результаты первого дня наступления и высказывало недовольство исходом боя. И причина тому была серьезная. Как получилось, что удачно начатый бой закончился крупной неудачей, с большими потерями в 27-й дивизии, где из строя выбыли 63 офицера, 6664 солдата, потеряли 12 пулеметов, да ещё погиб командир полка Комаров? В дивизии уже получили приказ командующего армией генерала Ренненкампфа с угрозой предать полевому суду тех командиров полков, которые не удержали ранее занятые в бою позиции, если сегодня же они не овладеют ими снова. Пришёл и соответствующий приказ командира 3-го корпуса генерала Епанчина: немедленно начать наступление и снова отбить Герритен и другие посёлки. Полки срочно подняли и быстрым маршем двинули вперед со всеми мерами охранения. В авангарде шёл Саратовский полк. Вскоре стало ясно, что противника перед ними нет. Войска прошли местами вчерашнего боя, через все ранее взятые посёлки, в том числе и Герритен, – немцы исчезли! Огромное облегчение читалось на лицах солдат:

Не сегодня в бой, не сегодня… Только бы снова не переламывать страх смерти, сегодня все останутся жить. Завтра в бой… И тогда пусть будет то, что будет. Но сегодня нет. Сегодня все они останутся жить. Только бы не сейчас, ещё один день, ещё одна ночь, когда смертельный жребий не падёт ни на меня, ни на других…

На пути попадались раненые, которых так и не успели вынести, среди них и немало немцев, лежали неубранные тела убитых. Страшное зрелище представляло поле у фольварка, где накануне был атакован Оренбургский полк. Здесь вперемешку лежали русские и немцы. Здесь же полегли офицеры полка во главе со своим храбрым и несчастным командиром Комаровым! Храбрым – благодаря свойствам своей души, выучке и верности офицерскому долгу, а несчастным из-за ошибок высшего начальства. Полковник лежал с непокрытой головой, уткнувшись лицом в землю, фуражка валялась метрах в пяти, ноги широко разбросаны. Сапог на полковнике не было, брюки со штрипками и серые носки придавали телу совершенно не подобающий здесь, домашний вид. Будто офицер не пал в бою, а лишь на минуту прилёг, утомлённый, у себя на даче. Батальоны, не останавливаясь, шли маршем мимо тел погибших однополчан. Орловцев послал солдат хозяйственной команды забрать тело погибшего полковника. Особенно его поразило, что Комаров лежал без сапог. Что ж, уже появились презренные шакалы войны – мародёры, которые по ночам без разбора, русский перед ними или немец, грабили и мёртвых, и раненых.

В штабе дивизии обеспокоились, что на месте боя осталось много раненых и убитых. Орловцеву поручили срочно обыскать поле боя, перелески и прилегающую территорию. В его распоряжение дали полроты солдат с двумя унтер-офицерами. За два часа они внимательно осмотрели окрестности. К счастью, опасения оказались преувеличенными. Уже на обратном пути к полковым колоннам Орловцев заметил на пологом склоне холма стаю аистов. Никогда раньше ему не приходилось видеть аистов, сбившихся в стаю. В сопровождении унтер-офицера он поскакал к холму. Несколько десятков восхитительно изящных птиц расхаживали по склону, методично опуская и поднимая головы, в стороне опасливо сидели три крупных ворона. Оторопь взяла Орловцева, когда, приблизившись, он увидел, что аисты расклёвывают тела немецких солдат, которые несколькими взрывами были разбросаны по склону. Когда они подъехали еще ближе, стая огромных птиц с недовольным клекотом снялась с места. Они взмыли над полем, наполняя пространство хлопаньем крыльев, и начали кружить над местом своего страшного пиршества. Унтер, сопровождавший Орловцева, трижды перекрестившись, раздумчиво произнес: