Текст книги "Шпага для библиотекаря. Книга 1"

II

…просто кресло, и я в нём сижу. Не кожаное – плюшевое, старомодное, судя по подлокотникам. Удобное, но в меру, располагает не к отдыху, а к работе. Стены комнаты – мутносерые и их как бы… нет, что ли? Серая муть твердеет шагах примерно в пяти-шести от кресла, но определить, границу этого «твердения» на глаз не поучается – глазу попросту не за что зацепиться, поскольку нет ни углов, ни плинтусов, ни потолка.

«…подойти, пощупать?..»

Я попробовал носком ботинка пол. Вроде, твёрдый…

Но – вставать не стал и никуда не пошёл. Что-то подсказывало: ничего из этого эксперимента не получится. Не в смысле – «ничего хорошего», а просто ничего. Как схожу, так и вернусь.

А раз так – стоит ли пытаться?

Видимо, я, в самом деле, перестал соображать. И единственная осмысленная фраза, пришедшая мне в голову, была позаимствована из одной давным-давно прочитанной фантастической книги, герой которой оказался в похожей ситуации.

– Ну и что дальше?

И нисколько не удивился, когда мне ответили.

– Дальше вы должны будете выполнить некое задание, связанное с перемещением вашей уникальной личности в прошлое. В чём это задание, будет заключаться – вы узнаете, только оказавшись на месте.

Голос был прозрачный, безликий, бесполый даже – и он шуршал, словно струйка песка, сыплющаяся на источенные песчаными бурями каменные плиты. Прямо скажем – не самый приятный голос.

– Вот прямо так-таки должен? Интересно знать, с какого перепугу?

Да, я понимаю: звучит по-идиотски А что остаётся? Только отбрёхиваться, да тянуть время, давая своей изрядно ошарашенной натуре собраться с мыслями. Или хотя бы просто прийти в себя, дождавшись, когда развеется эта странная галлюцинация, словно пришедшая из читанных некогда книжек.

«…в самом деле, что происходит-то? Вроде и не пил… сверх меры?..»

– Следует, вероятно, объяснить, как мы вышли именно на вас. Всё достаточно просто: запустили встречный поиск по биографиям, психо-матрицам и аурам сознания. И в результате обнаружили вашу уникальную личность.

Тут уж удержаться было невозможно.

– То есть, получается, что я как бы избранный?

Да, тупо. Да, мелодраматично сверх всякой разумной меры. Но… вот вы на моём месте – что бы ответили? То-то…

– Скажем так: из доступных нам кандидатов вы – самый подходящий по большинству ключевых параметров.

– Значит, есть и недоступные… кандидаты?

Голос не ответил. Но я и сам сообразил, что сморозил глупость.

– Ладно, проехали. С заданием, как вы уже сказали, я буду ознакомлен уже там. Скажите, а куда я попаду? Ну, хотя бы в самых общих чертах? Время, место…

Думаете, я немедленно отринул сомнения и начал воспринимать весь этот бред всерьёз? Как бы ни так! Но… надо же что-то отвечать? Какую-то секунду я рассматривал два варианта: «Трам-пам-пам» и такая вот глубокомысленная реплика. Это не считая вполне уместных в подобной ситуации нецензурных конструкций, которыми так богат великий и могучий…

– Вы можете не верить, но мы и сами этого не знаем. Структура пространства времени сохранила своего рода след того, первого – и мы отправляем вас за ним. Одно можно сказать твёрдо: вы окажитесь там и тогда, где вы заведомо сможете произвести воздействие, необходимое для выполнения полученного вами задания.

Ах вы, стереотипы мои… а что делать, если ситуация такая… стереотипическая? И бредовая?

– Воздействие, значит? МНВ?

– Что, простите? Какое МНВ?

Впервые в песчаном голосе прорезалось нечто человеческое, а именно – недоумение. Н-да, а Азимова-то они тут, выходит, не читали…[3]3
  Отсылка к роману Айзека Азимова «Конец Вечности».


[Закрыть]

– Это… мнэ-э-э… из нашей фантастики, довольно близкий пример. Долго объяснять.

– Вот видите, а вы ещё удивляетесь, почему выпала именно ваша кандидатура.

Я слегка обалдел – словно идиотизма происходящего и без того недостаточно.

– Неужели из-за фантастики?

– И из-за неё тоже. Хотя и не только.

А ведь я несу всё это на полном серьёзе. Ну, не на полном… почти. Защитная реакция разума? Или всё проще: меня накачали чем-нибудь психотропным, прежде чем засунуть в эту мутно-серую камеру? А что, вариант…

От этой мысли сразу сделалось легче. Хорошо, когда есть объяснение – пусть даже и такое.

«…что-то ещё было… какая-то заноза…»

– Вы дважды употребили термин «уникальная личность». Следует ли это понимать, что я окажусь… там, где окажусь, не в нынешнем своём теле?

– Именно так. Правда, угадать, в каком именно, мы не можем.

– А что вы вообще можете, в таком случае?

Снова пауза. Долгая, выматывающая. А может, это я просто неведомый препарат перестаёт действовать?

– Мы можем ознакомить вас с сутью вашей миссии. Правда, лишь в самых общих чертах.

«…нет, не перестаёт. Наоборот, вштыривает по полной…»

– Я весь внимание.

– Вам предстоит устранить угрозу угасания мировой линии, на которой вы в данный момент пребываете. Вам знакомо понятие «точки бифуркации»?

– Разумеется, знакомо.

– Отлично, значит, будет легче объяснить.

Я вдруг поймал себя на том, что на протяжении всего этого бредового диалога гляжу прямо перед собой, в одну точку – в которой нет ничего, кроме серой мути.

Я медленно, очень осторожно повернул голову – направо, потом налево. Н-да, а смотреть здесь, и в самом деле, не на что…

– Под мировой линией мы имеем в виду существующую историческую последовательность. Дело в том, что одна из ключевых точек бифуркации может в ближайшей перспективе подвергнуться целенаправленному воздействию, что кардинально изменит весь ход дальнейших событий. Что, в свою очередь, приведёт к полной и окончательной ликвидации существующей мировой линии.

– Ликвидации? – я сразу уловил ключевое слово. – То есть мы просто исчезнем?

– Не совсем так. Личности всех людей, находящихся на действующей мировой линии сольются с их «двойниками» на той, которая станет актуальной потом. А вот воспоминания, приобретённые в нашей нынешней ипостаси, исчезнут без следа.

«В нашей»? Интересная проговорочка, многозначительная, запомним. Но всё равно – что-то тут не то. Какой-то логический заусенец…

– Вы хотите сказать: у каждого человека имеется на другой линии свой аналог? Но как же быть, если, к примеру, изменение привело к тому, что его предки не появились на свет? Или не встретились, не завели детей?

Пауза.

– В данный момент лучше не углубляться в подобные тонкости. Скажем так: мы и сами не до конца в этом разобрались. Знаем только, что инициаторы данного мероприятия способны защитить себя и ещё некоторое количество личностей от последствий произведённого воздействия.

– Я же говорю – МНВ. В Вечность их заберут, или ещё что-нибудь в том же духе…

– Куда, простите, заберут?

– Забудьте, я всё о своём, о фантастике. Вы, как я понял, не можете защитить себя таким же образом?

– Не можем. Но, даже если и могли бы – наша цель состоит не в спасении собственных личностей, а о предотвращении самого изменения, как такового. И вы нам в этом поможете. Мы же, в свою очередь, в случае успеха вашей миссии, вернём вас в исходную точку.

– В исходную? Это… да, понятно. Скажите, я могу не согласиться? То есть – отказаться выполнять ваше задание?

Снова пауза.

– А вы, и правда, хотите это сделать?

«…насквозь видят, мер-рзавцы! А что тут ответишь?..»

– В таком случае, не будем терять времени. Закройте, пожалуйста, глаза и постарайтесь не шевелиться. Никакой опасности вашему организму или психике перенос личности не несёт, но это поможет вам избежать некоторых неприятных последствий.

Ну вот, разговорам конец. Оставалось только крепко зажмуриться и судорожно, до боли в костяшках пальцев, вцепиться в подлокотники кресла. Ну их, эти «неприятные последствия», обойдёмся.

«…а ведь как хорошо всё начиналось…»

III

…серая мгла пропала, словно её не было вовсе. Пропало и кресло – во всяком случае, пальцы, судорожно тискавшие подлокотники, сжимали теперь пустоту. Чувства милосердно отключились, и это было хорошо: я получил такие нужные мне остро полминуты, чтобы хоть как-то осмыслить ситуацию. Ни звука, ни единого кванта света не попадало из окружающего мира. И только пятая точка подсказывала, что вместо сгинувшего седалища (а какое мягкое было, удобное! Вот уж действительно: не ценим, то, что имеем…) теперь под ней, любимой, что-то другое. Твёрдое? Определённо, так. Лавка? Табурет? Жёстких рёбер, характерных, скажем, для металлических сидений в вертолёте или военном транспортнике, вроде, не ощущается. Да и тряски нет – всё прочно, надёжно. Неподвижно, одним словом.

«…значит, и я никуда не двигаюсь? Что ж, и на том спасибо…

Что за бред, а? Не о том надо думать.

А о чём? В голове пусто, хоть шаром покати.

…шаром в шаре…»

Значит, это и есть обещанные мне «неприятные последствия»? Если да – тогда, ваша правда, радости мало… хотя я, вроде, старательно зажмурился?

«…или нет?..»

Мне что-то говорили? Убеждали выполнить какое-то задание, предупреждали о супостате, которому обязательно нужно помешать, иначе…

«…что – иначе? Хоть убейте, не помню. Воспоминания растеклись вместе с серым туманом, оставив по себе клочки невнятных образов, отдельные слова, обрывки фраз. И – где-то на границе разума и чего-то другого, глубинного – понимание…»

Что, ничего больше не будет? Вот совсем? Я, Толик, подмосковный лес, мой так и не построенный деревенский дом – сольются неизвестно с чем, перестанут быть? А вместе с ним – память, радость, горе, сожаление и – счастье, от того, что это было в моей жизни? И то же самое постигнет всех – каждого человека на этой маленькой зелёной планетке? Хотя, сама-то планета уцелеет, что с ней сделается…

Или – сделается? Вопрос. А ответа я не узнаю в любом случае. Это так не работает.

Ни звука, ни самой крошечной светлой точки. Я словно замер, изображая из себя соляной столб, на пороге двери распахнутой из одного нигде в другое, и лишь в самой-самой глубине – нет, не звучит, отдаётся невнятным, полузабытым эхом песня ребят-поисковиков:

 
«…а мы идем искать ровесников следы,
Которые на полстолетья старше нас…»
 

«…и этого тоже не будет?..»

Нет. Мы так не договаривались. И вообще, с чего я взял, что они – кто бы ни были эти самые «они» – сказали мне правду? Или нет, не так: с чего я взял, что они сказали мне всю правду? Могли ведь, и умолчать о чём-то. Деликатно так умолчать и, что характерно – для моего же блага. Как они сами его понимают, разумеется.

«…ещё бы вспомнить, что именно они успели наплести, пока я просиживал задницу в той серой мути…»

Это и была скамейка. Сосновая, и явно не из «Икеи» – выкрашена масляной краской в цвет, который принято уклончиво именовать «детской неожиданностью». Скамейка вместе ещё с тремя точно такими же стояла, образуя полукруг, перед печкой-голландкой – чугунная дверца топки распахнута настежь и слышно, как внутри гудит пламя. Значит – тяга отличная, да и дров тут не жалеют. Вон они, сложены аккуратной горкой на стареньком верёвочном коврике рядом с кочергой и железным, на длинной ручке, совком для золы. Других источников света в комнате нет – маленькие окна занавешены пёстрыми, в цветочек, тряпками, одинокая лампочка в жестяной тарелке под потолком не подаёт признаков жизни.

– Никит, знаешь, за что Онегин застрелил Ленского? – спросил кто-то справа. – За то, что держал тару!

Смех. Ребята и девчонки сидят на лавочках и радостно гыгыкают в ответ на бородатую шутку. Я обалдело смотрю на собственные руки: в одной большая, бутылка тёмно-зелёного стекла – «огнетушитель» ноль-семь литра, с рыжей этикеткой, на которой значится «Портвейн белый «Агдам». В другой – стакан. Гранёный. Край сколот, и надо быть осторожнее, если не хочешь порезать губу.

Стоп… какой ещё «Агдам»? В последний раз я пил эту бормотуху в самом начале девяностых, после чего она сразу и навсегда пропала с московских прилавков.

Словно во сне набулькиваю в стакан мутно-жёлтой жидкости примерно на две трети и пускаю вожделенную тару дальше, по кругу. Попутное наблюдение – руки не мои. То есть, мои, вон, даже рубец на тыльной стороне ладони, полученный классе в девятом на уроке труда на месте – и всё же не мои. Слишком молодые, слишком свежая кожа, слишком мало на ней шрамов, уже других, приобретённых за следующие лет тридцать с хвостиком…

«…за тридцать? Позвольте, а сейчас-то мне сколько? И кто эти люди, что сидят рядом, хлещут гадостное азербайджанское пойло и весело ржут над незатейливыми шутками, бородатыми, что твой дядька Черномор?..»

– Кто «Агдам» сегодня пил, тот девчатам будет мил! – объявляет под всеобщий смех сосед слева. Судя по горбатому монументальному носу и явственному акценту – сам уроженец солнечного Закавказья.

Да ведь я его знаю! Ну конечно: Рафик Данелян, с которым я пять лет кряду просидел в одной аудитории – сейчас ему на вид лет двадцать, не больше.

«…помнится, Рафик был на год старше. Значит, мне сейчас?..»

На этом сюрпризы не заканчиваются. Какое там! Напротив скалится во все тридцать два белоснежных зуба Далия. Она из Алжира, учится в Союзе, как и её соседка Матильда, гостья из солнечной из Болгарии. В сердце что-то ворохнулось и замерло – нет, не время, потом…

Рядом с девушками с комфортом устроился наш комсомольский вожак, секретарь комитета комсомола курса. В руках у него, конечно же, гитара, и он, кончено же, пытается всучить её соседу справа – тот упирается, поскольку руки заняты ещё одним «огнетушителем» и жестяной эмалированной кружкой. Впрочем, сопротивление долго не продлилось: хлебнув от души животворного напитка, но взял гитару и завёл «Лыжи у печки стоят».

Кстати, лыжи тоже есть: солидная их охапка стоит в углу, и на одной из пар, красных с белой полосой и надписью «Karjala», крупно, неровными буквами выведено «спорт. каф.» и одинаковые двузначные номера. Институтский инвентарь выданный для похода, ага… Рядом пучок лыжных палок – таких же допотопных, с железными кольцами на брезентовых ремешках. Тоже, надо полагать, казённое имущество.

За лыжами, которые у печки, следует бодрая «Вот это для мужчин – рюкзак и ледоруб», потом «Кожаные куртки» – а чего ещё ждать от нашего покорителя вершин и ледников? Тем не менее, с удовольствием подтягиваю, на миг отодвинув в сторону собственные проблемы. Когда-то я и сам пел эти песни – и у костра, и вот так, на вечерних посиделках.

– Никита, пшепрашем, спой…

Гитару мне в суёт Гжегош, наш третий иностранец, студент-поляк из Гданьска. Ну, раз уж люди просят…

Понятия не имею, почему я выбрал именно эту песню. Может, дело в том, что попросил спеть именно Гжегош?

 
«… А если нет границы, вам нечего беречь
Танкетка польская ползёт улита,
Последние приказы, двоюродная речь —
И эта Речь зовется Посполита…»
 

Быстрый взгляд налево, на поляка – челюсть у того медленно отвисает.

«…не ожидал? Если честно – я тоже…»

 
«… Флажок ваш красно-белый, что тот кровящий бинт
Жолнеров не спасает Матка Боска
Что не заводишь, лётчик, своей стрекозки винт?
Пора взлетать, но жить, наверно, поздно…»
 

«Сон о Польше» Марк Мерман напишет только ещё лет через… я даже не знаю, сколько. Сам я, если память не изменяет, услышал эту песню году эдак в две тысячи пятом-шестом. Остальных тоже проняло – замерли, не издают ни звука, и даже об «Агдаме» забыли.

 
«Заменят все названья, заменят имена
И паспорта заполнят по-вестфальски
Вы, отступив, на стенах оставьте письмена
И ноты полонеза или вальса…»
 

Удивление Гжегоша мне понятно: одно дело «Агнешка» Окуджавы, где отношение поэта к не самым простым моментам польской истории замаскированы симпатиями к певице Агнешке Осецкой, и совсем другое – вот это.

"…блинский нафиг, нашёл время музицировать! Впрочем – почему бы и нет?.."

Я передаю гитару дальше по кругу, тянусь к стакану – и тут меня накрывает. Я единым духом опрокидываю в себя «Агдам», ухитрившись при этом не порезаться, и крепко, на этот раз по собственной инициативе, зажмуриваюсь.

«…я что, уже там? Так предупреждать надо…»

И, словно лёгкое дыхание ветра возле уха:

«…а то тебя не предупредили!..»

«…Нет, это уж точно глюки. Или я попросту, без затей, спятил?..»

Решительно отбираю у Рафика огнетушитель – это дело срочно следовало немедленно осмыслить. Единственно доступным в данный момент способом.

…конечно, я вспомнил этот поход. Сразу, и своей собственной памятью – ходя, поди, разбери, которая её часть принадлежит мне-первому, студенту – а которая мне-второму, пришельцу из двадцать первого века? Как-никак, воспоминания, те, что датируются раньше текущего момента, общие – а значит, и проблемы, как таковой, нет. Считаем для простоты, что этот блок воспоминаний… скажем так, обновился. Перезагружен.

Так понятнее? Мне, признаться, не очень.

Странно было оказаться здесь снова – помнится, когда я в той, прошлой жизни, в последний раз приехал сюда, от старого совхозного ДК осталась только пустая, выгоревшая изнутри коробка. Пожар, как мне рассказали, случился годом раньше. Тётя Даша умерла, не выдержала крушения дела всей своей жизни. Я торопился, надеялся успеть на похороны – и опоздал всего на два дня…

Я не стал задерживаться ни на один лишний час. Зачем – если всё, что привлекало меня сюда, стало остывшими угольями на пепелище, а единственный родной человек лежит на поселковом кладбище под невысокой цементной пирамидкой с жестяной звездой?

Но – к делу. На дворе декабрь семьдесят девятого. Год до обещанного Хрущёвым коммунизма, вьетнамо-китайская война началась и закончилась, советский ограниченный контингент уже в Афганистане, Высоцкий ещё жив, в следующем году состоится Олимпиада-80.

Это здесь пресловутая «точка бифуркации»? Если да – то у меня, признаться, фантазии не хватает вообразить, что я могу тут сделать…

Я – это Басаргин Никита Витальевич, студент второго, курса. А поход – не что иное, как способ по-быстрому заработать зачёт на кафедре физкультуры и спорта, куда я в течение этого семестра наведывался удручающе редко. Организация похода и засчитывается, как посещения занятий за весь семестр – поскольку именно я проложил маршрут, собрал группу (пять ребят и три девчонки – плоховато с модным в иные времена гендерным равенством) и главное – договорился с тётей Дашей о том, что её ДК послужит нам в качестве центральной точки маршрута. А заодно, места, где можно без помех справить подступающий Новый Год. Впереди у нас, как и у прочих студентов Страны Советов, сессия с её неизбежной зубрёжкой и нервотрёпкой, так что некоторая передышка лишней точно не будет.

Нет, старший в походе не я. Его нам назначили от кафедры – собственно, такой же, как и мы, студент, только на два курса старше. Он занимается в институтской альп-секции – в силу чего относится к нам, чайникам, свысока: кормит туристическими и альпинистскими байками, кое-как бренчит на гитаре и, не стесняясь, спихивает на нас любую работу. Это было бы ещё терпимо, начальство есть начальство, если бы обаяшка-альпинист не был уверен в своих исключительных правах на внимание всей женской части нашего маленького коллектива. В тот раз дело, помнится, дошло даже до лёгкого мордобоя – неотразимый «руководитель» решил подкатиться к Мати, с которой у нас как раз кое-что начало складываться, и с первой же попытки получил по физиономии. Причём, сначала от неё, потом уже и от меня.

Мати, Мати… да, я осознаю, что попал сюда не для того, чтобы расчёсывать ностальгические болячки – но что делать, если, поймав взгляд её тёмно-ореховых глазищ, я ощутил, как сердце бешено заколотилось и колени сделались ватными?

Ладно, с этим будем разбираться позже. Сегодня, если верить календарю, стоящему на тётиДашином столике – тридцать первое декабря. На дворе темень, в большом сугробе напротив крыльца торчит ёлка, украшенная самодельными бумажными гирляндами и игрушками, взятыми из запасов клуба. Предполагается, что, послушав по старенькой ламповой радиоле «Урал» бой курантов, мы устроим вокруг неё праздничные пляски. Соорудили во дворе мангал из ржавой железной решётки и кирпичей. Раскочегарить его предполагается позже – под «Агдам» и чачу (трёхлитровую банку с этим напитком, гостинец из родного Степанакерта Рафик захватил с собой) жареные на угольях сосиски и хлеб должны зайти на «ура»…

А пока – в помещении библиотеки тихо и уютно. На стенах молчат портреты Белинского, Достоевского, Лермонтова и Пушкина; белеет в «красном углу» гипсовый бюстик Ленина. Из-за приоткрытой двери на дощатый пол падает колеблющаяся полоска тусклого света, несутся голоса – предновогоднее «застолье» в разгаре. Мне туда… не то, чтобы не хочется – просто я ещё не готов. Надо собраться с духом, привести в порядок воспоминания – тогда можно и присоединяться к остальным.

Я медленно прошёл между стеллажами. Полки, плотно уставленные книгами; то тут, то там между корешками торчат куски картона с большими буквами алфавита. Я бездумно провёл пальцем по разноцветным корешкам – и словно запнулся. Болотно-зелёный коленкор, потускневшее золотое тиснение: четырнадцатитомник Льва Толстого! Четвёртый том, пятый шестой… Седьмой я вытащил – именно его не хватало на извлечённой из того лесного озерка телеге. Всё правильно, карманчик на месте, как и читательская карточка, сплошь исписанная датами и фамилиями. Граф Толстой явно пользуется у посетителей клуба популярностью. Или дело в том, что «Войну и мир» проходят по школьной программе?

– Никит, ты где пропал, да? Пять минут до Нового Года!

Дверь скрипнула, на пороге возник Рафик Данелян. Я кивнул, попробовал воткнуть книгу на место – неудача, ряды болотно-серых переплётов сомкнулись в несокрушимую шеренгу, словно гренадеры Пьера Камбронна при Ватерлоо.

– Ну, чего ты там копаешься?

– Да, Рафик-джан, уже!

Сую книжку за пояс (зачем? А кто меня знает? Машинально.) и иду к двери.

…звон курантов, несущиеся из динамиков «Урала», обрезало на половине: только что он заполнял всю комнату, и вдруг – треск, шипение, вой атмосферных помех. Комната тоже изменилась – солнечные лучи словно мокрой тряпкой со школьной доски стёрли со стен и лиц тускло-оранжевые отсветы печного огня.

– В чём дело?

Прежде чем кто-то из ребят успел пошевелиться, Гжегош вскочил – и раздвинул, едва не оборвав, занавески.

– Пся крев, что такое?..

Нечасто увидишь, как у человека глаза в самом буквальном смысле лезут на лоб – но сейчас этот фокус проделали мы все.

Бездонное, лазурное небо с редкими, словно лёгкие мазки гуашью, облачками. Напротив окна, сразу за покрытым непролазными сугробами двориком ДК, там, где раньше едва угадывалось в снежной пелене занесённое по самую крышу силосохранилище – стена тёмного елового леса. И зелёная, по-летнему пыльная трава на противоположной обочине жёлтой сельской грунтовки.

В глубокой, какой-то первобытной тишине было слышно, как тихо охнула, вцепившись в локоть алжирке, Мати. Рафик повернулся ко мне – смуглое лицо армянина сделалось серым и покрылось крупными каплями пота.

– Никита, ахперес[4]4
  (арм.) – брат, братан, братишка.


[Закрыть]… ты что-нибудь понимаешь, кунац меймун?[5]5
  нехорошее армянское ругательство.


[Закрыть]

Мне оставалось только пожать плечами. Потому что вот теперь я на самом деле там!..