Текст книги "Тайна для библиотекаря"

Значит, сказочка насчёт первопечатной инкунабулы показалась вам безопаснее? – спросил Ростовцев.

– Именно так. Я знал, что мой собеседник интересуется старинными книгами, но это, так сказать, частный интерес. И не ошибся: прежде, чем изложить мне результаты своих изысканий, он намекнул, что не худо бы в благодарность за его помощь поделиться находками – если, конечно, я сумею отыскать библиотеку. Я не возражал: в конце концов, меня интересовала одна-единственная рукопись, всё остальное он мог забирать себе.

– И, судя по записям в вашем блокноте, он сумел вам помочь? И в чё же именно состояла…

Договорить я не успел. Поручик деликатно потянул меня за рукав, и я, мгновенно ухватив намёк, замолк.

– Вы, мсье лейтенант, отдохните пока, перекусите, я велю подать вам ужин. А нам, уж извините, надо перекинуться парой слов. Служба-с…

Извинившись перед французом, я последовал за Ростовцевым на крыльцо. Поручик отправил Прокопыча сообразить пленнику ужин; сам же присел на ступеньки, раскурил трубку и только тогда поднял глаза на меня.

– Ну, что скажешь, Никита Витальич? В вашем будущем об этой библиотеке что-нибудь известно?

Ну что ты будешь делать? С некоторых пор Ростовцев взял манеру по любому поводу задавать подобные вопросы: “А как с этим или с тем у вас, в будущем?”

Впрочем, на этот раз причина более, чем веская.

– И почему я так и подумал, что речь пойдёт о делах, далёких от службы?

– Нетрудно было догадаться… – хмыкнул поручик. – К моим подколкам на эту тему он уже привык. – Так что насчёт библиотеки, отыскали её в итоге, или нет?

– Представь себе, нет. Искали, конечно, причём начали ещё в семнадцатом веке – и не наши, русские, а посланцы Ватикана. Но эти даже слухов о библиотеке собрать не смогли, настолько всё было запутано. Российские же власти почесались только при Петре Великом – в 1724-м году по указанию Сената впервые были проведены официальные поиски. Эти основывались на показаниях пономаря одной из московских церквей – тот, якобы, слышал о библиотеке от одного дьячка, к тому моменту давно уже отошедшего в мир иной. Да вот, у нашего нового друга в блокнотике об этом имеется:

– Ну-ка… – Ростовцев отобрал у меня книжку. – по-русски, между прочим, не по-французски…

– Так ведь никто из этого секрета не делал, вот текст и разошёлся по миру. Мало ли кто потом этим вопросом занимался? В том же Ватикане наверняка ничего не забыли.

– “Есть в Москве под Кремлём-городом тайник, – начал читать он. -и в том тайнике есть две палаты, полны наставлены сундуками до стропу. А те палаты за великою укрепою; у тех палат двери железные, поперёк чепи в кольца проёмные, замки вислые, превеликие, печати на проволоке свинцовые, а у тех палат по одному окошку, а в них решётки без затворов. А ныне тот тайник завален землёю, за неведением, как виден ров под Цехаузной двор и тем рвом на тот тайник нашли на своды, и те своды проломаны и, проломавши, насыпали землю накрепко…”

Я дождался, когда поручик смолк.

– Сам понимаешь, ни в семнадцатом веке, ни потом ничего не нашли. – продолжил я, когда – Хотя искали в разных местах – и в самом Кремле, и в Коломенском, а больше всего в Александровской слободе. Иоанн Васильевич это место привечал, сделал, фактически, своей второй столицей, принимал в Александровском кремле иностранные посольства. И даже врата Софийского собора, вывезенные из замирённого Великого Новгорода, пожаловал Успенскому собору в Александровской слободе. А раз так – то и библиотеку свою он вполне мог там запрятать.

– Про Александровскую слободу я читал. – глубокомысленно заметил Ростовцев. – Опричнина и всё такое…

– Но только и там ничего не нашли. – продолжил я. – Наконец, в 1898-м один известный археолог опубликовал труд “О библиотеке московских государей в XVI столетии”. Труд был солидный, подкреплённый данными раскопок и изысканий в архивах, и с тех пор вопрос о царской библиотеке – “Либереи”, как её ещё называли в старину – считается окончательно закрытым. Но со временем эта тема стала своего рода городской легендой: все о ней слышали, многие искали, но никто ничего толком не выяснил. О поисках библиотеки Ивана Грозного написана масса научных трудов и приключенческих романов, но реальных результатов как не было, так и нет. Кое-кто договорился даже до того, что Никакой Либенеи вовсе не существовало на свете.

Ростовцев сощурился.

– Но вы-то, как я понимаю, с этим не согласны?

– Один из моих знакомых, археолог, доктор наук, всю жизнь занимавшийся раскопками на территории центра Москвы, полагает, что библиотека существовала в реальности – но, к сожалению, безвозвратно погибла. Вроде бы её ещё при Борисе Годунове замуровали в одном из подземных склепов Китай-Города, но потом случилось Смутное Время, и о библиотеке позабыли. А много позже, уже в пятидесятых годах двадцатого века, во время строительства одной из веток московского метро проходческий щит наткнулся на склеп и полностью его разрушил. Мой знакомый ссылался на отчёты метростроителей – щит этот был закуплен за границей, стоил уйму денег и, напоровшись в глиняных слоях на прочную каменную кладку, вышел из строя. В итоге, кого-то наказали, кого-то сняли с должности, а в происхождении кладки разбираться не стали. В отчёте упомянуто, что среди глины и обломков были куски дерева и клочья бумаги. Вот археолог и считает, что проходческий щит попросту перемолол склеп-библиотеку вместе со всем содержимым своим стальными зубьями.

– Вон оно как… – Ростовцев покачал головой. – Перемолол, значит… Но, тогда ведь получается, что сейчас эта Либенея цела?

– Получается, цела. И останется таковой ещё сто сорок лет.

– А где именно это место – не помнишь? Ну, где этот ваш щит натолкнулся на склеп?

Я задумался.

– Если и припомню – то весьма примерно, да и то, на поверхности. Я знаю, где находится станция метро “Китай-город” – её строили как раз в середине пятидесятых, – и примерно представляю, как отыскать это место в нынешней Москве. Но где именно под землёй случилась эта коллизия – извини, никогда не интересовался. Вроде бы, где-то в районе улицы Варварка, ближе к Зарядью. А уж что там сейчас под землёй – одному Богу известно…

– Варварка, Варварка… – Ростовцев задумчиво потеребил подбородок. – Честно говоря, я Москву не очень хорошо знаю. Надо бы поинтересоваться, что там у нашего французского друга в блокнотике намалёвано, а заодно расспросить – откуда его учёный математик эти схемки раздобыл? Может, тогда что и прояснится.

Я удивлённо покосился на поручика.

– Расспросить, конечно, недолго. Но вот зачем? Француза я понимаю, у него семейная клятва и всё такое – но нам-то оно на кой ляд сдалось? Или это после недавних приключений тебя хлебом не корми, а дай отыскать ещё какую-нибудь библиотеку?

Ростовцев помолчал, выколотил потухшую носогрейку о каблук.

– Можно сказать, и так. Да тебе-то самому, Никита Витальич, разве не интересно? Такая ведь загадка!

Я неопределённо пожал плечами.

– Врать не буду – интересно, разумеется. Только у нас, сдаётся, сейчас и без того забот полон рот. В Москве пожар, французы, а нам ещё возвращаться к ставке светлейшего с отчётом… до поисков ли теперь?

– Прямо сейчас – может, и нет. – согласился Ростовцев. – Но вот потом, когда Буонапартий уйдёт из города и туда вернутся жители – будет тем более не до того. А если успеть, пока французов уже не будет, а погорельцев да беженцев ещё не будет – тогда дело другое.

“…а ведь он, похоже, завёлся всерьёз! да, недооценил я тягу моего нового друга к приключениям…”

– Что ж, своя логика в этом есть. – я встал со ступеньки и принялся отряхивать чакчиры. – Пойдём тогда, поговорим с французиком. А то после водки и ужина он прикемарит, жди потом до завтра…

* * *

– Учёный, о котором я вам говорил, Марсель Опиньяк – он не только математик, но ещё и архитектор и знаток долговременной фортификации. – рассказывал француз. – Особый интерес он всегда проявлял к старинным крепостям, построенным до семнадцатого века, когда маршал Вобан довёл до совершенства бастионную систему. Именно за познания в этой области он удостоился приглашения к штабу Императора, и когда Великая Армия вошла в Москву, Наполеон пригласил его к себе и лично поручил составить архитектурные планы Кремля. При штабе Нея болтали, что в случае оставления Москвы, крепость собираются взорвать, и сапёрам нужно знать, куда и в каком количестве закладывать порох.

– Взорвать Кремль? – ахнул Ростовцев. – Но это же… это какое-то дикое варварство! Да и зачем? Как укрепление, Кремль давно уже не имеет никакого значения!

– Понятия не имею. – д'Эрваль пожал плечами. – Говорю же, это всё слухи, а что там на самом деле затеяли – я не в курсе. Знаю только, что Император чрезвычайно разозлён пожаром Москвы и не раз высказывался в том смысле, что раз уж русские подожгли свой город – значит, пусть от него не останется камня на камне.

Поручик перевёл взгляд на меня – в глазах у него читался немой вопрос. Я развёл руками.

– К сожалению, вынужден подтвердить. Наполеон действительно затеял подобное варварство и, вполне вероятно, прямо сейчас взрыв и готовят. Насколько мне известно, отступая из Москвы, Император приказал поджечь все уцелевшие склады, воинские магазины и казармы. Что касается Кремля, то он поручил маршалу Мортье проследить, чтобы под башни и стены, а так же под некоторые другие здания, вроде были подведены пороховые мины. И когда их привели в действие, только дождь помешал полному разрушению – часть пороха подмокла, погасли фитили, и вместо десятков взрывов прозвучало только пять, которые полностью снесли Водовзводную и Петровскую башни, наполовину разрушили Никольскую, развалили участок стены, сильно повредили здания Сената, Арсенала и Комендантский дом. Спасская башня и стоящие по соседству Чудов и Вознесенский монастыри уцелели каким-то чудом. Была даже версия, что фитили заложенных в башне мин потушили остававшиеся в Кремле монахи вместе с горожанами.

– Погодите, мсье… – в голосе пленника звучало недоумение. – Вы говорите – взрывы? Но, даю вам слово чести, когда я покидал Москву, Кремль был целёхонек! И потом – Император не собирается покидать Москву, откуда вы это взяли?..

Я едва сдержал ругательство. Вот что значит – не уследить вовремя за языком! Ещё пара таких оговорок, и француз начнёт о чём-то догадываться. Или не начнёт? Всё же, в начале девятнадцатого века сама идея перемещений во времени ещё не завладела умами…

На помощь мне пришёл Ростовцев. Он-то сразу сообразил, в какую лужу я сел со своим длинным языком.

– Не обращайте внимания, мсье. – поручик пренебрежительно махнул рукой. – Мой друг склонен иногда к неумеренным фантазиям касательно насчёт ещё не произошедших событий. Даст Бог, никаких взрывов на самом деле не случится, и Кремль останется цел. Вы вот что лучше расскажите: что этот ваш архитектор узнал насчёт возможного местоположения библиотеки?

– Ну, это как раз проще всего. Начав работать над планами Кремля, Опиньяк разыскал нескольких оставшихся на его территории служителей – тех, что не успели или не захотели бежать при приближении наших войск. Среди них оказался каменщик, работавший на ремонте подвальных ярусов одной из башен. Этот тип – кстати, запойный пьянчужка – знал подземную часть Кремля, как свои пять пальцев. Ну, Опиньяк не поскупился на горячительные напитки, и тот выложил ему много интересного. В частности, рассказал, что незадолго до войны какие-то люди вели в районе одной из прилегающих к кремлю улиц подземные работы – якобы, собирались расчистить заброшенные соляные подвалы под то ли мастерские, то ли склады. Но каменщик утверждал, что это всё было только для отвода глаз, а на самом деле те люди искали там клады. В том числе – старинные рукописные книги в богатых окладах, украшенных золотом и драгоценными каменьями. Вот Опиньяк и подумал: а что, если они именно библиотеку там и искали?

– А название улицы вы, мсье, не знаете? – осторожно спросил Ростовцев. Я затаил дыхание.

“…как-то всё одно к одному. “Рояль в кустах”, как говорили в моё время…”

– Отчего же? Сам я его, правда, не припомню, но записать, конечно, записал…

Он принял протянутый поручиком блокнот, пролистнул несколько страниц.

– Вот, прошу вас, мсье: “rue Varvarka”. Там рядом ещё место, которое называется “Glebovskoie podvor'ye”. У вас в России такие трудные названия, не выговоришь…

Мы с поручиком переглянулись. Ростовцев, не удержавшись, подмигнул и состроил довольную физиономию.

“…Есть! “Бинго!” – как в американских фильмах…”

Конец первой части

Часть вторая
“Уходили в поход партизаны…”[11]11
  Строка из песни М. Исаковского. 1943 г.


[Закрыть]

I

Из Смоленска Далия выбиралась, переодевшись в платье, позаимствованное из гардероба Робера. Наполовину гражданский, наполовину военный стиль: серый редингот, рейтузы из серого сукна, подшитые кожаными леями полотна (покойный су-лейтенант надевал их для дальних переходов верхом) фетровая шляпа-треуголка с трёхцветной розеткой, мода на которые прошла ещё во времена Консульства. Длинные, чёрные, как вороново крыло, волосы девушка запрятала под шляпу и, изучив свой облик в маленьком зеркальце, осталась довольна увиденным. Мешковатый редингот маскировал женственные формы, и теперь она походила на какого-нибудь мелкого полувоенного чиновника, из числа сопровождавших Великую Армию в Россию – снабженца, почтового служащего, помощника врача или провизора, приписанного к тыловому госпиталю.

Что касается внешности – то и тут можно было рассчитывать на то, что она будет выделяться не слишком сильно. Отец её был чистокровным арабом, занимавшим немаленький пост в Генеральном штабе республики Алжир, а вот мать родом из Европы, причём эта половина содержала немалую толику русской крови – бабушка Далии была эмигранткой из России. В результате дочь, в которой смешались французские, арабские и славянские гены, кожу имела смуглую, цвета кофе с молоком и вполне могла сойти за уроженку южной Франции или Италии, каких в войсках Бонапарта хватало. Французский, как и арабский языки был для девушки родным. Большую часть сознательной жизни она прожила во Франции, но отлично знала и русский – по издавна заведённому матерью порядку три дня в неделю в доме говорили на языке Пушкина и Толстого, причём отец, закончивший в СССР военное училище и тоже превосходно владевший русским, охотно её поддерживал. Он полагал себя сторонником европейского подхода в воспитании и образовании детей, а потому после трёх лет обучения в Сорбонне отправил дочь в Советский Союз, в один из инженерных ВУЗов – девушка к тому времени успела проявить недюжинные способности в математике и физике.

Вот, только будет ли прок от знания четырёх языков (английский прилагался в обязательном порядке, как и общее знакомство с итальянским), от юношеского увлечения историей Франции периода Наполеона, от двух с половиной курсов солидного советского ВУЗа, где из дочери алжирского генерала пытались сделать инженера-энергетика? Поможет ли этот груз знаний в дикой ситуации, в которой оказалась она, после того, как пуля мосинского карабина, пробила грудь су-лейтенанта? Далия полагала, что да, поможет – но только не здесь не в дикой России с её крепостным правом, казаками и бунтующими пейзанами, от которых Великая Армия вскорости побежит, сломя голову. Если она хочет жить – надо добраться до прекрасной Франции, которая, несмотря на сотрясавшие её за последние два десятка лет катаклизмы, всё ещё остаётся вполне цивилизованной страной. В которой, к слову, свято чтят принципы Французской революции – Liberte, Egalite, Fraternite – а значит, женщине восточного происхождения устроиться там будет гораздо проще, чем в любой другой европейской стране. А не получится – что ж, можно перебраться через океан, в Америку. Правда, для того, чтобы начать там жизнь заново, нужны деньги, но без них и во Франции не обойтись. Горсть золотых и серебряных монет, отыскавшихся в карманах покойного су-лейтенанта, никак неё не устраивала. Эта ничтожная сумма позволяла протянуть, в лучшем случае, пару недель, а вот что делать дальше – предстояло придумать. И это, как ни странно, не особенно её пугало – девушка, впитавшая самое лучшее от трёх культур и трёх стран, выросшая в немыслимой для прочих своих соплеменниц свободе, даже теперь, в немыслимой ситуации, чувствовала себя относительно уверенно. Среди бумаг су-лейтенанта нашлось командировочное предписание с поручением в один из воинских магазинов, расположенных вблизи от русско-польской границы; горсть монет приятно оттягивала карман редингота, в другом уютно устроился двуствольный коротышка-пистолет. Рыжая кобыла накормлена и отдохнула, гнедого мерина, навьюченного саквами с одеждой, оружием и прочим скарбом её незадачливого спутника, Далия ведёт в поводу – ничего, как-нибудь выкрутимся…

* * *

Солнечный диск неторопливо полз к закатной стороне горизонта, и жара, столь не характерная пригожего сентябрьского денька, постепенно стала спадать. Гжегош выудил из кармана часы-луковицу. Четыре пополудни – а всё никак не получается выбраться на подходящий просёлок, ведущий к Смоленскому тракту. Заблудился он, что ли?

Разбитое лицо саднило, и Гжегош осторожно ощупал челюсть – хорошо хоть, не сломана! – потрогал языком три передних зуба. Они ощутимо шатались, во рту до сих пор ощущался металлический привкус крови. Паршиво – если вспомнить об уровне здешней стоматологии, исчерпывающемся цирюльником-зубодёром, да милой привычкой залеплять дырки от недостающих зубов воском. Прокляни Езус москальского “современника” с его дуэльным, курва мать, фехтованием!

Пан Гжегош превосходно умел обращаться с саблей, не раз, получал призы на фестивалях за демонстрацию истинно шляхетской “крестовой” техники владения клинком, срывал аплодисменты на выступлениях, даже преподавал эту непростую науку в знаменитых британских клубах сценического и исторического фехтования, где получал высокую оценку признанных мастеров жанра. И вместе с тем – отлично знал, что русские поклонники истфехта, может, и уступающие чопорным европейцам в изысканности и технике владения клинком, превосходят их в том, что в движении принято называть реалистичностью. Элегантному танцу клинков, столь любезному сердцам зрителей и кинорежиссёров, они предпочитают жёсткий контактный бой – недолгий, не слишком зрелищный, незамысловатый в плане техники, зато эффективный. Вот Басаргин, вместо того, чтобы принять предложенную игру клинками, поступил проще: не стал уклоняться от рубящего в голову, а принял саблю на сильную, нижнюю часть клинка своей шпаги, левой рукой перехватил запястье поляка – и нанёс тому удар коваными стальными дужками эфеса в лицо. А когда пан Гжегош замер, оглушённый на миг – подло, словно в уличной драке без правил, ударил коленом в пах и добавил по затылку навершием, от чего поляк, не издав ни единого звука, повалился лицом в прелый мох. И очнулся сидящим возле дерева, со стянутыми собственным поясом руками…

“…И это, по-вашему, фехтование, вельможные паны? Стыд это, позорище, матка боска, а не благородное искусство! Впрочем, чего ещё ждать от москаля?..”

А готова ноет до сих пор… Гжегош ощупал пострадавшее место. Так и есть – волосы на затылке слиплись в колтун, пропитанный запёкшейся кровью, а под ним прощупывается немалых размеров шишка. Неудивительно – шпага у русского была старомодная, размерами мало уступающая североевропейским валлонам – с соответствующим по габаритам эфесом. Так что ещё повезло, вполне мог и череп проломить…

Запёкшаяся кровь неприятно стягивала скальп, место удара саднило, пульсировало тупой болью. Как бы не воспаление… Гжегош заозирался. Справа, за жиденьким малинником мелькнула прогалина – на таких нередко встречаются ручейки или бочаги с бьющими на дне холодными ключами. То, что ему сейчас нужно.

Он сполз с седла (голова отозвалась вспышкой боли) и повёл коня в поводу. Казаки, сопровождавшие Басаргина и его спутника, гусарского поручика – как там, бишь, Ростовцева? – не побрезговали притороченным за седлом суконным, в форме бочонка, чемоданом и саквами. Так что ни скудного запаса медикаментов из двадцатого века, ни даже чистой пары белья, которое можно было бы пустить на бинты, у Гжегоша не было. Придётся разрывать рубаху – не выходить же на шлях эдаким пугалом? Оружия у него нет, уланская шапка-рогатувка валяется на поляне где их застигли врасплох, куртка заляпана кровью и засохшей болотной тиной… Нет уж, прежде, чем искать своих надо привести себя в порядок. И поспать, хотя бы немного, а перед сном – ещё раз поудивляться, что клятый москаль не прикончил его (как непременно поступил бы сам пан Гжегош) а отпустил на все четыре стороны.

Увы, поспать не удалось. Нервы вибрировали натянутыми струнами, и стоило хоть на миг сомкнуть глаза, как малейший звук – шум ветра в листве, шелест крыльев пролетевшей птахи, жужжание пчелы – безжалостно выдирал его из полудремотного состояния, не давая восстановить силы. В итоге, осознав тщету своих усилий, Гжегош ещё раз искупался в обнаруженном бочажке (вода, и правда, была ледяной холодной), перевязал голову полосой ткани, оторванной от подола рубахи. Очень хотелось есть, но всё съестное досталось проклятым казакам – в сухарной сумке нашлась лишь половинка зачерствевшей горбушки, которую Гжегош и проглотил, предварительно размочив в воде – шатающиеся зубы требовали бережного с собой обращения…

Утолив наскоро голод, он прилёг на мох, закинув руки за голову. Пора было подумать о будущем.

Итак, что у него в пассиве? Затея с библиотекой провалилась, причём дважды. Теперь в руках у него нет даже тоненькой брошюрки, способной стать свидетельством его “иновременного” происхождения – не говоря уж о более весомых доказательствах, в виде мосинского карабина и прочих артефактов из будущего. Единственное, что осталось – часы, отличная дорогая “Омега”, подарок отца, не выдержавшая встречи с болотной водой. Вспомнив об отце, Гжегош невесело усмехнулся. Старший пан Пшемандовский упокоился под памятником на краковском кладбище, всего год не дожив до обретения Польшей свободы – а его подарок сын носил аж до середины двадцатых годов следующего века, когда сменил престижную, но безнадёжно устаревшую механику на новомодные “умные часы“….

Впрочем, всё это в прошлом… или в будущем? Какая, в сущности, разница…

Итак, никаких доказательств его невероятной истории не имелось. А следовательно, на первоначальном плане – войти в доверие к Императору и предупредить его о грядущих ошибках и просчётах, переписав тем самым историю Европы – можно ставить жирный крест. Ему попросту не поверят, а то и вовсе сдадут в ближайший сумасшедший дом – если, конечно, сумеют найти в дикой Московии подходящее заведение. К тому же, не следовало сбрасывать со счетов слова “современника” о том, что вариант истории, в котором они сейчас находятся, какой-то “не такой”. Вот и доказательства тому имеются, даже и без слов русского – оказался же Восьмой уланский полк в котором он, Гжегош Пшемандовский, имеет честь состоять в качестве рядового жолнежа, не на северном фланге Великой Армии, где-нибудь под Клястицами или Полоцком, а здесь, в двух десятках вёрст от Вязьмы! Да и Бородинское сражение состоялось на два дня позже положенного срока… Это, конечно, мелочи – хотя, если подумать, не такие уж и мелкие, чтобы не принимать их во внимание. Неизвестно, сколько ещё подобных расхождений предстоит обнаружить.

И это, безусловно, тоже следует записать в пассив – как и гибель Булгарина, на покровительство которого он всерьёз рассчитывал. В активе таким образом остаётся один-единственный факт: он жив и даже не ранен (разбитая физиономия не в счёт), и имеет возможность вернуться к своему полку. Не придётся даже ничего придумывать: наверняка есть и другие спасшиеся, об обстоятельствах разгрома обоза в штабе уже известно. Достаточно рассказать всё, как было, опустив, разумеется, некоторые детали вроде огнемётного бронетрактора и поединка на лестной поляне. Ну а там… – он поворочался, поудобнее устраиваясь на пухлой подушке мха, – там видно будет.

II

Далия придержала коня и приняла к обочине тракта. Смоленск остался позади, под копытами тянулась бесконечной пыльной лентой дорога, по которой вереницей ползли с запада воинские обозы. Следовали из Польши табунки лошадей для ремонта кавалерии – слишком малочисленные, чтобы восполнить потери в конском составе, из-за которого приходилось формировать отдельные части из спешенных кавалеристов. Пылили пехотные колонны, собранные с бору по сосенке в полковых депо Франции, Германии, Голландии, Италии и Бог весть ещё каких стран Европы и отправленные за тридевять земель, в помощь поредевшей на русских просторах Великой Армии. Скакали курьеры, доставляющие депеши из самого Парижа к ставке Наполеона, и везущие в обратном направлении пухлые пакеты с бумагами, заставляющими в отсутствие Императора двигаться неповоротливую государственную машину.

Большая дорожная карета, запряжённая четвернёй, дверки украшают имперские орлы, тоже, вероятно, имела отношение к курьерской службе. И курьер внутри сидел не простой – это девушка поняла, едва бросив взгляд на конвой из полудюжины всадников. Вместо обычных сине-белых мундиров и киверов – алые широкие шаровары, расшитые золотой тесьмой куртки и головные уборы в виде восточных фесок, обмотанных белыми тюрбанами. Сидели необычные всадники в разукрашенных сёдлах с высокими луками и богатой, увешанной кистями и позолоченными бляшками амуницией, с поясов у них свисали кривые арабские сабли.

“Это же мамлюки! Личная охрана Императора, верные, как псы, сопровождающие Бонапарта во всех его походах!..” Далия неплохо знала историю Франции, а потому представляла, кто перед ней.

Итак, мамлюки. Среди этих отважных и умелых воинов было не так уж много коренных уроженцев Египта – с незапамятных времён они комплектовались из рабов, привезённых с Балкан и прикавказских степей, преимущественно славянского, черкесского и тюркского происхождения. Со временем мамлюки составили особое воинское сословие, в один далеко не прекрасный день, поднявшее мятеж против своих хозяев и захватившее власть в стране. И даже когда регион оказался под властью Блистательной Порты, их влияние на египетские дела не ослабевало – в отличие от власти в Константинополе, слабевшей от века к веку.

Вторжение французов поломало привычный уклад жизни и подорвали прежнее могущество мамлюков. Брошенные в Каире без средств к существованию, без надежды на возвращение былого влияния, многие из них рискнули встать под знамёна победителей, образовав первые во Франции “туземные” воинские части, и заложив традицию, которая впоследствии привела к появлению зуавов и сенегальских стрелков.

После капитуляции Восточной армии в Египте её войскам было разрешено беспрепятственно вернуться на континент. За ними последовали и новые солдаты будущего Императора, ставшие основой знаменитого мамлюкского эскадрона, возглавил который генерал Рапп – адъютант Бонапарта, стоявший у истоков гвардии консулов, переименованной затем в Императорскую гвардию.

Национальный состав эскадрона получился весьма пёстрым. Кроме кипчаков и выходцев с Кавказа в нём состояли арабы, турки, копты, грузины, армяне, греки и даже евреи – все бывшие мамлюки египетских беев. Сохранившие согласно особому декрету одежду и обмундирование, вывезенные из Египта, и вооружённые на восточный манер топориками, палицами, пистолетами и популярными по всему Ближнему Востоку и Малой Азии саблями-скимитарами, мамлюки официально были включены в состав гвардии и в 1805-м году составляли эскорт Наполеона на церемонии коронации.

Сведения, услужливо подброшенные памятью (три курса Сорбонны, как-никак, плюс студенческая работа, написанная по истории наполеоновских войн.) слегка выбили Далию из колеи, не дав времени сообразить, что делать дальше: отвернуться ли, проехать мимо, или…

“Или” не получилось. Глаза девушки встретились с высоким, очень смуглым мамлюком – судя по богатой упряжи, обильной позолоте на одежде и выложенным жемчугом ножнам, офицером. Взгляд всадника, внезапно распознавшего в толпе здесь, a Smolensk russe[12]12
  (фр.) в русском Смоленске


[Закрыть]женщину арабской внешности (мужское платье его не обмануло) вспыхнул сначала недоумением, а потом радостью. И прежде, чем Далия успела понять, что к чему, мамлюк махнул рукой, притормаживая кортеж, и повернул своего жеребца навстречу незнакомке.

Последовал быстрый обмен взглядами (девушка не знала, то ли прятать глаза, то ли демонстрировать радость) потом взаимные, в меру цветистые приветствия на арабском языке – и то же самое, но уже по-французски. Мамлюк говорил почти без акцента; Далия ожидала, что он хотя бы представиться и лихорадочно соображала, кем бы назваться. Но взаимное представление, похоже, откладывалось: мамлюк покачал головой и жестом предложил проследовать пока за каретой. “До Смоленска не больше трёх миль. – объяснял он. – Мы задержимся в городе на несколько часов, сменим лошадей, переведём дух, утолим голод, и если вы согласитесь разделить с нами трапезу, то там и познакомимся, как это подобает встретившимся на чужбине единоверцам…”

Первым побуждением было отказаться, развернуть коня и скакать прочь, пока мамлюк не опомнился. Меньше всего Далии хотелось возвращаться обратно в Смоленск, по которому, может статься, ещё бродит убийца с винтовкой, превосходящей по меткости и убойной силе все известные здесь образцы оружия – и питающий по отношению к ней не самые добрые намерения. Но, видимо, сработала интуиция, нашептавшая в ушко девушке, что её намерение в одиночку добраться до la belle France[13]13
  (фр.) Прекрасная Франция


[Закрыть], в одиночку, притворяясь мужчиной (тоже мне притворство – её раскусили с первого взгляда!) – не что иное, как опасная авантюра, а вот наметившийся шанс, может ведь больше и не повториться. В конце концов, если восточный воин разглядел в ней соплеменницу, то почему бы не поискать его покровительства? Офицер личной охраны Императора – это вам не мальчишка су-лейтенант, и возможности тут открываются такие, что дух захватывает…

При резиденции военного губернатора Смоленска имела место офицерская кантина и нечто вроде постоялого двора с номерами и сменными лошадьми для проезжающих курьеров, офицеров и чиновников высокого ранга. Пассажир кареты, безусловно, относился к таковым – новый знакомый сообщил спутнице, что это адъютант короля Испании Жозефа, брата Императора с депешами о ходе (увы, не слишком-то удачном) Пиренейской кампании. Кроме того, в Париже адъютант прихватил с собой пакет от министра полиции Савари. Далию удивило, как легко мамлюк выложил первой, по сути, встречной эти подробности – видимо, от арабки и мусульманки он попросту не ожидал подвоха?