Текст книги "Тайна для библиотекаря"

– Сабли вон!

Скрежетнула сталь, залязгала сталь – клинки вылетали из ножен и по-уставному ложились на плечо владельцев. Я же вытащил из чехла карабин, клацнул затвором и привычно упёр приклад в колено. Богданский неодобрительно покосился на странный “штуцер” – в ответ я пожал плечами. Звиняйте, вашбродие, всяк воюет, как умеет…

– Рысью!.. Ма-а-рш! – зычно гаркнул штаб-ротмистр и шеренга двинулась вперёд. Не успели мы оставить позади редкий сосняк, как последовала новая команда: “Куц галопом! Марш!”. Богданский пришпорил коня и рванул; остальные разом прибавили, не позволяя, однако, своим лошадям выноситься вперёд правофлангового всадника.

– К атаке! – разом сверкнули клинки, вскинутые “в терцию”, на уровне глаз для неотразимого колющего удара. Если бы за нами скакала вторая шеренга, то её всадники вскинули бы сейчас клинки над головами – рубить с замаха.

Но, чего нет, того нет. Маловато на этот раз бойцов в атакующем строю – неполных две дюжины гусар да примерно столько же примерно казачков Денисова полка. Принимать под своё начало верховых куринцев Богданский отказался – “строя не знают, только под копытами будут путаться!” – и теперь крестьянская конница со своими косами и трофейными пиками скрытно разворачивалась в ракитнике, на берегу речки Вохны, изготавливаясь к фланговому удару.

– Атакуйте! Марш-марш! – заорал Богданский, вставая на стременах. Гусары разом прибавили темп аллюра; я видел, как суетится возле пушек батарейная прислуга, торопясь развернуть их навстречу неожиданной угрозе, как спотыкаясь, бегут от передков подносчики с картечными зарядами – и не успевают…

Шеренга павлоградцев уже достигла орудий. Гусары с ходу порубили расхватавших, было, банники и гандшпуги батарейцев и, не сбавляя аллюра, поскакали дальше.

– Принять вправо!

Новая команда, и павлоградцы послушно загибают фланг, заходя в тыл наступающей пехоте. С противоположного фланга донеслись пронзительные, на татарский манер, взвизги и свист – это конница куринцев выскочила из засады и тоже вступила в дело. Капкан, старательно настороженный Куриным и Богданским лязгнул, намертво цепляя своими зубастыми дугами ничего не подозревавших французов.

К своему стыду я не смог удержаться в строю, отстал, оказавшись позади атакующего строя. И – успел заметить, как кучка верховых, отстаивавшиеся в тылу батареи и не попавшие под удар, один за другим пятятся, разворачивают лошадей и ныряют в жиденький кустарник на краю рощи. А следом за ними уже скачут оторвавшиеся от шеренги казачки – хватать, вязать, потрошить карманы и седельные сумки. Я перехватил поудобнее карабин, из которого не сделал во время атаки так ни разу и не выстрелил, и направил коня за денисовцами.

VIII

Д'Эрваль не заметил, когда на фланге французского построения появилась русская кавалерия. Услыхал испуганные крики, повернулся – и обнаружил выскочивших, словно чёртик из табакерки, всадников, скачущих во весь опор с саблями, уставленными для колющего удара. Как, почему так получилось – оставалось только гадать. Скорее всего, виной всему стала оплошность артиллерийского капитана, который в своём презрении к противнику (мужичьё, крестьяне, кто будет воспринимать их всерьёз?) не озаботился послать в соседнюю сосновую рощицу хотя бы малый дозор. За что и поплатился – гасконец видел, как беспечный офицер покатился наземь, орошая пожухлую октябрьскую траву кровью из разрубленной головы. Иначе и быть не могло: артиллеристы, конечно, народ отважный, упорный, но не им тягаться в конной сшибке с гусарами, хотя бы и русскими…

Поначалу им повезло – ему и ещё двум штабным офицерам, наблюдавшим за разворачивающейся баталией с некоторого отдаления. Атака русских гусар их не задела; д'Эрваль, было, рванул клинок из ножен, собираясь скакать на выручку артиллеристам, но вовремя сообразил, что там всё кончено, и единственное, что они смогут сделать – это понапрасну сложить головы в отчаянной сабельной рубке. А потому, он повернул жеребца и, не обращая внимания на протесты спутников, поскакал к узкой полосе кустарника, за которыми ними несла свои мутноватые воды речушка Вохонка. Подняв тучу брызг, всадники с разгону влетели в мелкий поток, но перед обрывистым глинистым берегом замешкались – и тут в спину им захлопали выстрелы.

Казаки – это были, конечно, они в своих синих куртках, шароварах с лампасами и чёрных бараньих шапках с алыми шлыками – стреляли с сёдел, с дистанции в две дюжины шагов, и большая часть пуль ушла “в молоко”. Но не все: одна царапнула шею ганноверского жеребца, отчего тот пронзительно завизжал и вскинулся на дыбы, другая выбила из седла адъютанта – несчастный повалился на круп, широко раскинув руки, и д'Эрваль успел увидеть фонтан крови, брызжущий из простреленной груди. Но некогда было сочувствовать юнцу: казаки уже спускались в воду и скакали к ним, раскручивая над головами на арабский манер пики.

Это лейтенанта и спасло – неуёмное бахвальство сына степей, а так же, то, что узость речки и вода, пусть и едва доходящая до животов лошадей, не позволяли взять достаточный разгон. Он без труда уклонился от наконечника пики, описывавшего со свистом широкие дуги, пришпорил жеребца – и когда тот, прянув вперёд, врезался широкой грудью в бок лохматой казацкой лошадёнки, повалился на гриву и воткнул саблю неприятелю в диафрагму. Казаку выпустил пику, захрипел, заскрёб в агонии ногтями по клинку, пронзившему грудь, выпученные глаза глянули в упор, прежде, чем подёрнуться ледком подступившей смерти и д'Эрваль всем своим существом испытал неповторимое чувство, когда жизнь через рукоять клинка покидает убитого тобой человека.

Сильнейший удар по спине выбил его из седла. К счастью, доставший его казак не колол своей пикой, а ударил древком с размаху, словно жердиной, вывороченной из плетня во время деревенской драки. Но и того с лихвой хватило, чтобы лейтенант, невзвидя света от боли, полетел в воду – и сразу же вскочил, выставив перед собой бесполезную саблю. Бородатые всадники неотвратимо приближались, брызги летели веером во все стороны, солнце играло в них и на наконечниках пик. Гасконец окончательно, бесповоротно осознал: всё, конец, спасения нет, ему суждено умереть прямо здесь, стоя по пояс в воде жалкой подмосковной речушки. И решительно никто не узнает о древней тайне, которую последний из древнего рода д'Эрвалей унесёт с собой в предвечную тьму.

На этот раз – безвозвратно.

Ветви ракитника раздвинулись, и конь вынес меня на невысокий бугор в излучине реки. Отсюда во всех подробностях открылась батальная сцена под названием “Героические казаки Денисова полка берут в плен кровавого французского оккупанта”. Означенный оккупант, гусарский офицер в сером, с золочёными шнурами ментике, стоял, выставив перед собой саблю, отгораживаясь этой жалкой железякой от трёх уставленных ему в грудь казачьих пик. Лицо его до боли напомнило мне актёра Смехова в роли Атоса. Волосы налипли на мокрый лоб; кивер дрейфует вниз по реке, похожий на перевёрнутое жестяное ведро. Под берегом застрял в зарослях осоки труп в синем казачьем бешмете – он плавал лицом вниз, и по течению от него медленно расплывалась мутно-багровая полоса. Ещё один мертвец в сине-белом сюртуке и высоких кавалерийских ботфортах украшал собой глинистый откос, а рядом с ним, как не в чём ни бывало, ощипывал свисающие ветви платиново-серый жеребец под леопардовым чепраком.

Один из казаков отвёл назад руку с пикой, намереваясь наколоть противника, словно жука на булавку. Француз попятился, оскользнулся, запутавшись в водорослях, упал, и это спасло ему жизнь – пика бесполезно мелькнула над плечом. Казак ругнулся, тронул коня вперёд, замахиваясь для нового удара, и….

– А-а-тставить, хорунжий! Он нужен мне живым, посмеете тронуть – пеняйте на себя!

Я едва не подскочил в седле, словно от укола шилом в филейную часть – и обернулся. Ростовцев. Позади него держится верный Прокопыч с трофейным кавалерийским штуцером в руке. И когда это они успели меня нагнать?

Казаки, недовольно, ворча, подняли пики и повернулись к поручику. Физиономии их выражали самое, что ни на есть, явственное неудовольствие. Француз же вздел очи горе и дёрнул правую руку ко лбу, чтобы перекреститься – помешала зажатая в ладони сабля.

– Я что сказал, хорунжий? – снова рявкнул поручик. – Извольте испа-а-алнять!

Казак сплюнул в воду.

– Ахвицера-то хранцузского мы споймали. – неуверенно начал он. А значицца, и господину штаб-ротмистру тоже мы его доставим. Чтобы по справедливости было, вашбродие!..

– По справедливости, говорите? – Ростовцев не думал скрывать иронии, а Прокопыч за его спиной откровенно, в голос, заржал. Я улыбнулся. Побуждения казака прозрачны, как хрусталь: пленный офицер – это верный крест и повышение в чине, конь его стоит хороших денег, да и саквы за седлом судят недурную поживу. Тем более, что по своему хорунжий прав: если бы не они – француз, пожалуй, сумел бы уйти, присоединиться к остаткам авангарда, пятящегося сейчас от моста, на котором уже разгорались груды хвороста и соломы, наскоро наваленные отступившими пехотинцами. Тех же, кому не повезло, добивали сейчас дрекольем куринцы на противоположной стороне реки, а спешившиеся гусары, подгоняемые зычным рыком Богданского, разворачивали захваченные пушки, собираясь проводить бывших хозяев парочкой ядер. Среди серых с белыми шнурами ментиков то тут, то там мелькали сине-белые с красными эполетами мундиры французских артиллеристов, мобилизованных ротмистром для обслуживания трофеев.

“…Да ведь мы победили!..”

– Да не переживайте вы так, хорунжий. – тоном ниже заговорил Ростовцев. – Никуда от вас крест не денется. Слово офицера – самолично доложу Богданскому, что лейтенант взят вами. Что до остального – десяти рублёв хватит за коня с поклажей?

– Десять рублёв… – казак поскрёб пятернёй в проволочной бороде, явно разрываясь между алчностью и пиететом перед офицерским званием. – Конь уж больно хорош, да и Митьку француз энтот срубил до смерти, а у его мать осталась, сестрёнки. Добавить бы, вашбродь…

– Бога-то побойся, станишный! – не выдержал Прокопыч. – Конь тебе хорош, али о сродственниках товарища своего убиенного хлопочешь? Десять рублёв за эдакого одра – красная цена в базарный день, да ещё и поди, сыщи, кто её даст…

– Надо будет, сыщем. – возразил бородач. – Что с боя взято, то свято, а с роднёй Митяя мы по-божески поделимся. Чтоб по справедливости! – повторил он.

– Ну, раз по справедливости – вернёмся в Село, получишь ещё пять рублей. А вы, мсье… – обратился Ростовцев к французу на его родном языке, – надеюсь, не собираетесь омрачать наше знакомство какими-нибудь глупостями вроде сопротивления и попытки к бегству?

“Атос” пожал плечами. Лицо его выражало крайнюю степень усталости – когда сил нет не то, что на сопротивление, но и на самое простое усилие.

Поручик собрался повторить вопрос, но тут француз заговорил. К нашему изумлению, отвечал он по-русски, хотя и с чудовищным акцентом, коверкая слова – но вполне понятно.

– Я ваш пленник, мсье. Вверяю свою жизнь вашей чести и состраданию.

И протянул саблю рукоятью вперёд.

– Что ж, тем лучше, господин лейтенант… вы ведь, если глаза меня не обманывают, в этом чине? – ответил Ростовцев тоже по-русски. “Атос” кивнул. – Прокопыч, помоги господину офицеру поймать коня. Садитесь в седло, мсье, вы едете с нами.

* * *

Не меньше половины ночи перед выходом авангарда из Богородска д'Эрваль потратил на изучение карт будущего театра боевых действий, чтение донесений, полученных от конных разъездов. И когда пленившие его гусары, не задержавшись, проследовали через Большой Двор и направились дальше по просёлку, лейтенант понял, что его везут в село Павлово, где, как рассказывали пленные пейзане, стоял отряд регулярной русской кавалерии.

Сражение, насколько он мог оценить, закончилось полной победой русских. Из переправившихся через реку двух рот вюртембергских конных егерей и пехотного батальона сумела уйти жалкая горстка, были потеряны все приданные авангарду орудия. Остальные, примерно три четверти наличных штыков и сабель, отошли к Богородску, сохраняя порядок и способность к сопротивлению – причём неприятель не пытался преследовать, ограничившись редкими наскоками казачьих разъездов. Тем не менее, удар по самолюбию французов был чрезвычайно силён, и лейтенант догадывался, какой площадной бранью маршал Ней встретит того, кто доставит ему известие об этом унизительном поражении. Впрочем, чего ещё ожидать от сына мастерового, да ещё и почти немца – если не по крови, то уж по языку наверняка[9]9
  Будущий маршал Ней родился и вырос в немецкоязычном анклаве Саарлиусе в семье бондаря.


[Закрыть] – и остаётся только порадоваться, что эта малоприятная обязанность выпадет не ему, а другому штабному офицеру. Тем не менее, радости это добавляло немного. Плен есть плен – пусть он ещё до конца не осознан, а захватившие его русские офицеры ведут себя предупредительно, деликатно, как и полагается представителям дворянского сословия – в России же все офицеры дворяне?

Дорога до Павлова заняла около часа, и всё это время д'Эрваль принуждён был отвечать на вопросы. Да он и не собирался что-то скрывать. Численный состав и задачи частей, к которым он был прикомандирован, не были для русских секретом, а из оговорок, который то и дело допускали его спутники, лейтенант понял, что эти двое осведомлены о состоянии Великой Армии и ближайших планах Императора чуть ли не лучше, чем он сам.

Примерно на половине пути они остановились возле небольшой рощицы у дороги. Лейтенант и двое русских устроились под большим деревом третий же, немолодой дядька, то ли слуга, то ли ординарец гусарского поручика, увёл лошадей поить к журчащему в соседней лощинке ручейку. И тут лейтенант обнаружил, что один из русских бесцеремонно копается в бумагах, извлечённых из ташки, отобранной у него вместе с саблей и поясом-подвесом.

Нет, никаких секретных пакетов с приказами в ташке не было. Там содержалось нечто куда боле ценное для самого д'Эрваля – записная книжка с заметками, составленными после беседы с учёным касательно поисков “библиотеки московских царей”. Лейтенант собрался, было, протестовать против столь вольного обращения с его имуществом, но вовремя прикусил язык – несмотря на деликатность, проявленную его спутниками, не следует забывать о своём статусе. Оставалось надеяться, что их интересует в первую очередь то, что имеет отношение к военным действиям, и они попросту не обратят внимания на остальное.

Русский тем временем просмотрел страничку, перелистнул, потом ещё, нахмурился – видимо, не смог разобрать написанное, – и протянул блокнот товарищу. Тот быстро пробежал записи, удивлённо хмыкнул и поднял взгляд на пленника, который сидел, привалившись к стволу дерева, ни жив ни мёртв.

– “…пронесёт? Мало ли что его могло там заинтересовать… скажем, наброски доклада о предыдущей вылазке с фуражирами…

– Не объясните ли, мсье, что это означает? – спросил русский, и протянул лейтенанту блокнот, раскрытый на странице с карандашным планом улиц, прилегающих к Московскому Кремлю. Рисунок был сделал уверенной рукой Опиньяка и был испещрён малопонятными пометками и цифрами, обозначающими расстояния в футах. Русский поручик терпеливо ждал ответа, и гасконец покрылся холодным потом, осознав, что на этот раз Фортуна окончательно отвернулась от потомка древнего рода д'Эрвалей.

IX

“…Первый крестовый поход начался в 1096 году от Рождества Христова. Возглавили многочисленные, отлично вооружённые войска граф Тулузский Раймунд Четвёртый, граф Тулузский, брат короля Франции Филиппа Первого Гуго де Вермандуа, граф Фландрии Роберт Второй, Готфрид Булъонский с братом Балдуином, герцог Нижней Лотарингии, Боэмунд Тарентский, сын Роберта Гвискара, с племянником Танкредом, и множество других европейских властителей и военачальников. В Константинополе, куда разными путями прибыли десятки тысяч крестоносцев, вожди Крестового похода признали ленную зависимость своих будущих завоеваний от императора Алексея Комнина и принесли ему подобающую случаю присягу.

После церемонии (Императору Алексею непросто было добиться своего, пришлось даже прибегать к вооружённой силе) крестоносцы в апреле 1097-го года пересекли Босфор и вступили в пределы Малой Азии. В июле они разгромили при Дорилее султана Килидж-Арслана, Балдуин утвердил свой стяг в Эдессе, была осаждена и после продолжительной многомесячной осады покорилась Антиохия. И наконец, в июне 1099-го года перед крестоносным воинством открылся Иерусалим, главная цель их похода.

На взятие города понадобилась всего неделя; одержав победу, крестоносцы учинили страшную резню мусульманского населения. Власть в Иерусалиме получил Готфрид Булъонский, одержавший эпическую победу над египетским войском под Аскалоном. В той битве плечом к плечу с Готфридом сражался и Раймунд граф Тулузский со своими воинами, и в их числе – гасконский рыцарь Хуго д'Эрваль.

Не станем вдаваться в подробности изнурительной борьбы, которую победителям пришлось вести с соседствующими мусульманскими владыками, и ещё более изнурительных интриг с византийцами, поспешившими мечами пришельцев с Запада вернуть свои владения в Малой Азии. В новообразованное Иерусалимское королевство прибывали всё новые и новые подкрепления, в том числе, и под стягами рыцарских орденов тамплиеров и госпитальеров. Упомянем только, что кроме этого могучего потока людей, жаждущих кто христианского подвига, кто мирской славы, а кто и самой вульгарной наживы и новых владений, имелись и те, кто возвращался назад, в Европу. И кроме известий о великих победах они везли с собой захваченные в Святой Земле христианские реликвии – возможно, самые величественные свидетельства триумфа истинной веры над магометанством и заблуждениями восточных схизматиков.

Далеко не все эти реликвии заняли подобающее им место в соборах и монастырях, где стали предметом поклонения бесчисленного сонма паломников. Иные попросту исчезли, причём даже само их существование подверглось сомнению и перешло в разряд легенд. Чаша Грааля, Роза Сиона… список можно продолжать долго. И никто в наше время не скажет, какую именно реликвию вывез из Святой Земли, скрыв под своим плащом крестоносца, рыцарь Хуго д'Эрваль. Об этом не знали даже его потомки – однако точно известно, что он, вернувшись домой, принял набирающую силу на Юге Европы альбигойскую ересь и стал одним из самых верных её сторонников. И логично предположить, что вывезенная из Святой земли реликвия, чем бы она ни была, стала одной из святынь катаров – тех самых, что бесследно исчезли после падения последней твердыни катаров в 1244-м году…”

* * *

– Не понимаю, почему вы решились выложить нам всё это? В конце концов, ваша история о библиотеке московских царей вполне правдоподобна – поверил же в неё математик-фрацуз? Вот и моего спутника вы убедили…

Ростовцев кивнул, подтверждая мои слова. Пленник в ответ пожал плечами.

– Убедил. Но вы-то мне не поверили?

– Не поверил. Дело в том, что я… скажем так, несколько более осведомлён в этом вопросе, чем любой собеседник, который мог бы вам встретиться. Не повезло, что поделаешь…

Мы трое – я, поручик Ростовцев и французский лейтенант – сидели в отведённой нам избе. Большая часть отряда Богданского оставалась в Большом Дворе, так что места для постоя было предостаточно. Торопиться в кои-то веки было некуда: хоть глаза и слипались после безумного дня и обильной трапезы, отдыхать мы не собирались. Слишком неожиданным оказалось то, что выложил пленник, припёртый к стенке уликами в виде блокнота с планами и записями. А потому, выставив у крыльца караул в виде Прокопыча с заряженным штуцером, мы продолжили… беседу? Допрос? Скорее, второе, если учесть зловещие намёки Ростовцева насчёт прелестей ссылки в Сибирь, на свинцовые рудники – шутка, конечно, оказавшая, тем не менее, ожидаемое действие.

Лейтенант запирался недолго. С другими собеседниками его легенда о поисках пропавшей библиотеки Ивана Грозного могла бы и прокатить – но только не со мной. Когда-то я потратил немало времени на изучение этого вопроса, перечитал всё, до чего смог дотянуться, беседовал с московскими диггерами, археологами-любителями, энтузиастами городских легенд, и был достаточно в теме, чтобы уловить в рассказе француза некую если не фальшь, то недосказанность. Как хотите – ну не верилось мне в байку о поисках первопечатного раритета, завещанного гасконским дворянином-библиофилом своему непутёвому сыночку, подавшемуся на службу узурпатору! Слишком много подобных историй я наслушался и начитался в двадцать первом веке…

– Полагаете, мне не повезло, мсье? – пленник поднял на меня взгляд. – А что, если дело обстоит как раз наоборот, и я встретил того единственного человека, способного воспринять мои слова всерьёз? И, возможно, не просто воспринять…

“…я что, в свою очередь прокололся, продемонстрировав излишнюю осведомлённость? Возможно, возможно… Но, как бы то ни было – малый, и правда, верит, что может найти в нашем лице помощников. Ясно, что больше ему ничего не остаётся – но удивительно то, что я и сам вот-вот в это поверю. Есть в этом французике нечто…”

– Возможно, вы и правы, мсье… – произнёс я и увидел, как вспыхнули отчаянной надеждой глаза лейтенанта. – В таком случае, мы ждём продолжения вашей занимательной истории. Поручик, не сочтите за труд, плесните нашему французскому другу водки – думается, у него горло пересохло, а ведь рассказ ещё далёк от завершения, не так ли?

* * *

…итак, предок лейтенанта д'Эрваля, рыцарь Хьюго, внял призыву своего сюзерена графа Тулузского Раймунда Шестого и встал под знамёна катарской ереси, охватившей к тому времени весь юг Европы. Волею судеб Хьюго д'Эрваль оказался одним из тех пятнадцати рыцарей, кто защищал последнюю твердыню еретиков – замок Монсегюр.

Замок, выстроенный на неприступной скале, оборонялся около года. Когда же силы и возможности осаждённых: были исчерпаны, и стало ясно, что твердыня вот-вот падёт, Бертран Марти, епископ “чистых” (так переводится с греческого слово “катары”) призвал к себе троих из числа последних защитников твердыни.

Одним из них был Кламен, катарский священнослужитель и величайший знаток древних манускриптов. Второй – Экар, совсем ещё юноша, паж одного из рыцарей, превосходно знавший окрестности Монсегюра и не раз переправлявший на вершину скалы по тайным тропам людей и припасы. Третьим, как нетрудно догадаться, был сам рыцарь Хуго д'Эрваль. Этим троим было доверено вынести из обречённого замка и скрыть от торжествующих победителей священные реликвии катаров.

Поручение было не из тех, которые можно отложить на потом. В ночь перед падением крепости трое выбрались по тайной тропе наружу, после чего разделили реликвии и разошлись, условившись встретиться через год и составить запись о том, где они спрятаны.

Встреча состоялась, как и было условлено, через год, в одном из городов французского Юга; трое хранителей составили зашифрованный хитрой катарской тайнописью текст, каковой перенесли на пергамент и отдали на хранение рыцарю Хуго. После чего договорились и принесли в том клятву, что каждый из них обязательно женится, оставит потомка мужского пола и воспитает его строго в вере “чистых”. А по достижении совершеннолетия возложит на сына священное бремя: раз в тридцать лет встречаться с потомками остальных хранителей и передавать друг другу пергамент с записями – по очереди, повторяя этот ритуал из поколения в поколение, пока не настанет время явить скрытые святыни миру.

Годы шли, менялись десятилетия, неспешно проползали века. Европа сотрясалась от войн, междоусобиц, ересей, церковных расколов – но раз в тридцать лет потомки д'Эрваля, Кламена и Экара встречались, передавали очередному хранителю бесценный пергамент и назначали время и место очередной встречи.

Но ничто в этом мире не длится вечно…

В пятнадцатом веке потомок Кламена, чья очередь хранить пергамент как раз настала, отправился в Рим. Там под покровительством Папы Римского жили потомки последнего императора Византии Константина XI Палеолога, и Кламен, унаследовавший склонность своего далёкого предка к наукам, был приглашён для обучения племянницы Константина, царевны Зои. Но в Риме случилось несчастье: Кламен скончался от чёрной оспы, не оставив наследника. Единственное, что он успел – это отдать драгоценный пергамент на сохранение царевне, взяв с неё обещание, что она и её потомки примут на себя древнее священное бремя “чистых”. Зоя, превосходно образованная для своего времени, знала, конечно, об этой древней кровавой истории, втайне от Папы изучала альбигойскую ересь – а потому легко дала своё согласие. И когда она уехала в Московию для того, чтобы выйти замуж за московского князя Иоанна, то взяла пергамент с собой в числе прочих книг, свитков и манускриптов, которых в её багаже ехало великое множество.

Увы, выполнить клятву в точности Зоя (выйдя замуж, она приняла имя София) не смогла – огромные расстояния и, главное, положение супруги Великого князя Московского помешали ей прибыть на очередную встречу хранителей тайны. Имелся вариант поручить пергамент заботам родного брата, Андрея Палеолога, как раз собиравшегося возвращаться от двора Московского владыки в Европу – но, хорошо зная алчность и корыстолюбие Андрея, а так же влияние, которое имел на него Папа Сикст IV, по здравому размышлению от этой идеи отказалась. Вместо себя она послала доверенного слугу, которого не посвятила в тайну, а только передала письмо, зашифрованное кодом катаров (потомок Кламена предал ей его вместе с манускриптом).

Так потомки д'Эрваля и Экара узнали, что манускрипт теперь находится в Московии. На очередной встречи, состоявшейся в итальянской Флоренции, было решено, что Экар отправится в Москву и заберёт документ. Но по дороге он сгинул – скорее всего, был убит в стычке где-то на территории охваченной кровавыми междоусобицами Речи Посполитой. Год спустя в Италии умер от холеры его малолетний сын и, таким образом, их трёх ветвей хранителей тайны катарских реликвий осталась только одна. Но тогдашний д'Эрваль не мог покинуть свой родной Табр и отправиться вслед за потомком Кламена – двумя годами раньше он лишился ноги при осаде какого-то замка, а сын его был ещё слишком юн для такого путешествия. Возвращение манускрипта пришлось оставить следующему поколению “хранителей”, но к тому времени к власти в России пришёл Иоанн Четвёртый, и Европу наполнили слухи об ужасах, творящихся в Московии – войнах, опричнине, кровавых бессудных расправах над виновными и невиновными… Пришлось взять паузу ещё на 30 лет, потом ещё и ещё. В итоге очередной потомок Хуго д'Эрваля сумел-таки добраться до Москвы – в качестве офицера саксонских наёмников при польском войске, сопровождавшем Самозванца, но никаких следов манускрипта найти он там не смог. Выяснил только, что книги и свитки, вывезенные Софьей из Константинополя, легли в основу знаменитой библиотеки царя Иоанна Четвёртого, но к тому времени следы её давно уже затерялись. Выходило, что Зоя-Софья не оправдала надежд доверившегося ей потомка Кламена – возможно, это было связано с тем, что царевна искренне приняла православие и, как следствие, пересмотрела своё отношение к увлечению альбигойской ересью.

Тогда, в 1612-м году, потомок рыцаря Хуго сумел убраться из Московии живым – чего не скажешь о большинстве его соратников и подчинённых. С тех пор уже его потомки дважды предпринимали попытки найти библиотеку – первый раз в царствование Петра Великого, когда очередной д'Эрваль под видом французского инженера-фортификатора (каковым он и был на самом деле) предпринял вояж в Россию. Там он, вроде, даже напал на след библиотеки, о чём послал зашифрованное письмо в Гасконь – но погиб при второй осаде Нарвы. Следующая одна попытка была сделана его сыном, совсем ещё молодым человеком, в 1760-м году. Но и тут не сложилось: Россия вела затяжную войну с Пруссией, юноша был насильно рекрутирован в армию короля Фридриха Второго; едва не сложил голову при Цорндорфе, дослужился до фельдфебеля, был ранен, дезертировал – и наконец, после пяти лет мытарств, последний из хранителей, вернулся домой, так и не добравшись до границ Московии.

И вот, в начале следующего, девятнадцатого века, в году 1812-м от Рождества Христова, пришла очередь его сына предпринять попытку выполнить древнюю семейную клятву. Как вы, вероятно, уже догадались, Жан Доминик Арман д'Эрваль, гасконский дворянин и лейтенант Пятого гусарского полка Великой Армии Наполеона Бонапарта.

X

– Значит, вашему учёному другу вьг изложили свою историю в урезанном виде? – спросил Ростовцев. Он сидел напротив лейтенанта, крутя в пальцах потухшую глиняную трубочку-носогрейку. – Напомните, кто он там, астроном, географ?

– Математик. – ответил лейтенант. Двухчасовая беседа изрядно его вымотала – он охрип, посадил голос и теперь то и дело прикладывался к кружке с квасом, оставленным на столе Прокопычем. – И не в урезанном, а скорее, в видоизменённом.

– Почему так – не секрет?

– Ну… – француз замялся. – Как бы вам это объяснить… За прошедшие после падения Монсегюра века на тему катарских реликвий возник целый пласт мифов и легенд, об этом плетут небылицы ещё со времён тамплиеров.

– Вьг опасались, что собеседник поднимет вас на смех?

– С одной стороны – да. В окружении Императора не слишком жалуют религию, да и в среде учёных нового поколения, достигших своего положения уже после Революции, атеистов немало. А с другой стороны – именно в научной среде всегда хватало последователей недоброй памяти Джона Ди[10]10
  Британский натурфилософ, математик, алхимик и астролог 16-го века.


[Закрыть], каббалистов, розенкрейцеров и прочих поклонников эзотерических учений, как тайных, так и явных. А если вспомнить, что Опиньяк не только математик, а ещё и архитектор, то поневоле задумаешься.

– Вольный каменщик? – усмехнулся поручик. – Франкмасон? Есть у нас такие, в особенности, среди аристократов и петербургского света. Даже сам государь, поговаривают…

– В таком случае, вьг меня понимаете. – кивнул француз. – масоны, особенно члены Великой ложи Шотландии, помешаны на древних реликвиях и манускриптах, причём наследие катаров занимает в их картине мира особое, почётное место. И если мой визави как-то с ними связан – тайна, которую мои предки ревностно хранили столько веков, могла оказаться в опасности. Поверьте, они сделали бы всё, чтобы завладеть любой ниточной, тянущейся к реликвиям!

– “Они” – это масоны? – уточнил я. Пленник кивнул.

Мне хотелось рассмеяться – происходящее чем дальше, тем отчётливее напоминало популярные в моё время криптоисторические бредни, а то и модные бестселлеры в стиле “Кода Да Винчи”. Но здесь в это, похоже, верят… во всяком случае, некоторые. К примеру, вот этот самый французский лейтенант с непростой семейной историей.