Текст книги "Хранить вечно. Дело № 3"

Он неожиданно ударил кулаком по столешнице – пустые коньячные рюмки, звякнув, подпрыгнули.

– Это шанс, Меир, и упустить его было бы глупо. Я хочу сам, своими глазами увидеть, как наши «мертвяки» растерзают Кобу и его шайку! А что до тайных знаний гиперборейцев, о которых так радеет Барченко – с ними потом разберёмся … если доживём.

VII

Полезная штука – регулярное пассажирское сообщение! Во всяком случае, до тех пор, пока автомобиль не успел стать в СССР не роскошью, а средством передвижения – а затянется этот процесс ещё как бы не на полвека. Красно-жёлтый автобус на шасси грузовичка АМО высадил меня возле развилки, где от харьковского шоссе отходила грунтовка, ведущая к коммуне, прощально квакнул клаксоном и покатил дальше. Чумацкие лошадёнки шарахались от механического дива, а их хозяева, вислоусые и красноносые Тарасы с Мыколами провожали первенца сельского общественного транспорта сакраментальными «Тю!..» и многословными напутствиями непристойного содержания.

До ворот с сетчатой вывеской «Детская трудовая коммуна имени тов. Ягоды» от развилки было пешком километра полтора – через деревянный мост, возле которого мы как-то повстречали цыганский табор.

Наручные часы (подлинный «Лонжин», купленный на остатки валюты в Гамбурге перед посадкой на пароход) показывали девять– тридцать утра. Коммуна уже проснулась, позавтракала и готовилась вступить в очередной трудовой и учебный день. Пробраться в главный корпус незамеченным нечего и думать, да и смысла в этом никакого. Наверняка моё отсутствие замечено на утренней поверке – замечено и отмечено в журнале дежкома, куда заносятся факты всех, даже мелких нарушений. Отрабатывать же честно заработанный наряд, размахивая лопатой для снега, мне не улыбалось – намахался за предыдущие три дня, добровольно, без всякой вины! – и я решил следовать мудрому правилу, изложенному ещё в фильме «Айболит-66».

Нормальные герои, как пел Ролан Быков в роли Бармалея, всегда идут в обход – так что я свернул с тракта, не доходя до ворот коммуны, аккурат там, где придорожные заросли прорезает тропинка, выводящая на зады «особого корпуса». Ну и досталось мне на этой кривой дорожке никак не меньше, чем кинематографическим пиратам – тропка была сплошь укрыта сугробами, и к неприметной калитке в ограде я подошёл злой, уставший и пропотевший насквозь. Оставалось сменить ботинки и юнгштурмовку с галифе на рабочую обувь и одежду, которую мы держали в своих шкафчиках, в «особом корпусе». развешать мокрое на трубах парового отопления (комната, в которой мы отсиживались во время карантина всё ещё числилась за нами) и, как не в чём ни бывало, направиться по расчищенной «нарядниками» дорожке к главному корпусу. Типа: «я тут заглянул вчера перед отбоем в «особый корпус» по срочному и чрезвычайно секретному делу, да так там и заночевал – у нас, спецкурсантов такое случается…

Не прокатило. Дневальный тормознул меня у ступеней лестницы, ведущий на второй этаж, в спальни, велев дожидаться, и послал за дежкомом. Как выяснилось, тот не поленился после завтрака навести справки – и выяснить, что коммунар четвёртого отряда Алексей Давыдов в коммуне не появлялся, а значит, на полном основании числится в злостных нетчиках и, как таковой, подлежит… В общем, не прошло и получаса, как старательно сгребал снег перед крыльцом – два наряда за неявку в срок и ещё два сверху, за попытку ввести в заблуждение дежурного командира, – находя утешение в воспоминаниях о вчерашнем вечере. И особенно, конечно, о том, что было ночью.

Всё началось в кафе – здесь их называют «кофейни». За время недавнего путешествия мы, все трое, пристрастились к хорошему кофе – Татьяна, впервые открыла для себя этот дивный напиток, мы же с Марком, обновили давнюю привязанность. И вот, увидев на бульваре вывеску с чашкой и россыпью зёрен, мы не сговариваясь, повернули к гостеприимно распахнутым дверям.

Кофе в заведении оказался так себе, а цены, наоборот, способны были ввергнуть в оторопь человека неподготовленного.

Но тут уж ничего не поделать – культура употребления ароматного напитка в Стране Советов ещё не сложилась, и кофе, тем более, сваренный по всем правилам, проходил по разряду дорогостоящей экзотики. Зато выпечка, крошечные песочные корзиночки с заварным кремом пяти различных видов, были выше всякой критики, и мы успели уполовинить блюдо с этими лакомствами, когда взгляд мой упал на женщину за столиком у окна.

Она сидела к нам вполоборота, и лица я разглядеть не мог – но, тем не менее, испытал острый электрический укол узнавания. Елена Андреевна Коштоянц, красавица моя ненаглядная! Как всегда, убийственно элегантна: жакет в крупную шотландскую клетку, длинная, заметно ниже колен, юбка цвета беж, собранная в мелкую складку. На стройных ножках зимние ботиночки, отделанные мехом – разумеется, на неизменных каблучках. На очаровательной головке шляпка, которую она, пользуясь извечной женской привилегией, не стала снимать, зайдя в кофейню. Словно и не в столице Советской Украины она, а на парижском бульваре зашла, села за привычный столик, и гарсон принёс ей то же, что и приносит каждый день, когда она посещает заведение.

Я смотрел и удивлялся, как это мне в голову пришло сравнить эту великолепную женщину с Есфирью Соломоновной. Вот что значит чересчур долгое воздержание…

Она, несомненно, почувствовала мой взгляд, но оборачиваться не стала. Раскурила тонкую дамскую сигарету на длинном мундштуке, глотнула кофе из крошечной чашечки – и только тогда непринуждённо сменила позу – так, чтобы иметь возможность встретиться со мной взглядами. Я сделал над собой невероятное усилие и повернулся к Марку, как раз затеявшему с Татьяной спор о том, следует ли им, как комсомольцам, передать полученные «премиальные» в Осоавиахим или, скажем, на нужды индустриализации – или можно оставить себе пару-тройку сотен?

..Не хватало ещё, чтобы они её заметили!..

Не заметили, обошлось. Через две минуты Елена встала, что-то сказала официанту и поплыла (вульгарное «пошла» тут не годилось) к выходу. Судя по тому, что она не торопилась расплачиваться решила навестить дамскую комнату. В мою сторону – ни полвзгляда, ни намёка на интерес.

Что ж, сигнал принят и понят. Я медленно досчитал до двадцати пяти и тоже поднялся со стула.

– Сейчас вернусь. А вы пока смотрите, не прикончите всю эту вкуснотищу! – сказал, кивнув на блюдо с остатками корзиночек, и направился к зеркальным дверям, прилагая титанические усилия, чтобы не припуститься бегом.

Елена ждала возле гардероба, и я заметил, как вспыхнули радостью её глаза. Однако, она осталась верна себе – кисть чуть дёрнулась вверх, в извечном жесте: палец, приложенный к губам, тише! Я сбавил шаг и подошёл, стараясь встать так, чтобы между мной и стеклянной дверью в зал, оказалась кадка, в которой, в компании двух-трёх десятков вдавленных в пересохший грунт окурков засыхал развесистый фикус. Она чуть повернула голову и беззвучно, одними губами, произнесла: «через полчаса, напротив горсовета». Я кивнул – до назначенного места скорым шагом было не больше пяти минут, и я ещё успею допить кофе и придумать подходящее объяснение предстоящей отлучке.

Зимний день спешил к ранним сумеркам, и я ожидал, что Елена, как и при прошлой нашей встрече в Харькове, предложит сначала посидеть в ресторане, и только потом отправиться в гостиницу. И ошибся – она подсунула руку в перчатке мне под локоть и со словами «пойдём, у меня тут, в городе уютная квартирка…», увлекла меня к стоянке таксомоторов. Дорога заняла не больше четверти часа, и за это время моя спутница успела рассказать, что с тех самых пор, как оставила работу в коммуне (как я понял, по распоряжению Гоппиуса), она преподавала в одном из харьковских ВУЗов. В каком именно – не уточнила, но ВУЗ этот был, надо думать, не из последних, поскольку выделил сотруднице вполне приличную двухкомнатную квартиру – служебную, разумеется, но и это довольно странно на фоне «квартирного вопроса», свирепствующего в столице Советской Украины. Располагалась квартира неподалёку от общежития авиазавода, где я не раз ночевал во время поездок в аэроклуб. Район, прямо скажем, не самый фешенебельный – обыкновенная рабочая окраина, куда таксист согласился везти, только когда я посулил ему рубль сверху счётчика. Сам дом тоже мало напоминал хоромы: двухэтажный, неказистый, обшарпанный, стены цокольного этажа сложены из кирпича, второго – из потемневших от времени брёвен. Елена обитала на втором, куда вела узкая, отчаянно скрипящая лестница. Лампочка над ней отсутствовала, как явление, и я чуть не расквасил нос, поскользнувшись на какой– то дряни, когда поднимался вслед за ней.

…дверь скрипнула, захлопываясь от сквозняка. Я зашарил по стене в поисках выключателя, но узкая ладонь перехватила мою руку, обжигающие губы впились в рот. Пальто, коммунарская шинель, жакет, юбка, юнгштурмовка – брошенная одежда отмечала наш путь к постели. Избавляя её от легчайшей шёлковой нежно-зелёной рубашки (в более поздние времена такие будут называть комбинациями) я обнаружил, что Елена, оказывается, не забыла о моих пристрастиях, и не стала расстёгивать пояс, поддерживающий чёрные, со швами позади, чулки. А уж когда она успела сменить зимние ботиночки на меху на чёрные туфли на вызывающе высоком каблучке – сие есть тайна, доступная только женщине. А ещё – Елена, похоже, взяла в привычку производить некую косметическую операцию с лобком, в результате которой от курчавой каштановой поросли осталась только сужающаяся книзу дорожка. Туда и скользнули мои пальцы, и ответом стал лёгкий вздох, еле слышное «не торопись… нежнее…» и острые ноготки, впившиеся в спину.

Вино было терпким, тёмно-красным – настоящее кахетинское десятилетней выдержки, подарок пилота «Воздухпути», который, в свою очередь, доставил его с Кавказских Минеральных вод. Когда Елена сообщила об этом, вытаскивая пробку из горлышка глиняного, оплетённого соломой кувшина, меня на миг кольнула ревность. Кольнула – и немедленно оставила в покое: в конце концов, не думал же я, что эта женщина собирается хранить мне верность? Тем более, что о любви между нами речи никогда не было – сплошная физиология, да ещё, пожалуй, сдержанный, уважительный интерес друг к другу. Видела она что-то, выделяющее меня на фоне других сверстников.

Я принял из рук Елены рюмку и сделал, приподнявшись на локте, глоток. Вкус был восхитительным – в меру терпким, бархатистым, с лёгкой, едва угадывающейся горчинкой.

– А ведь скоро мы будем видеться гораздо чаще. – она поставила кувшин на столик, перевернулась и стала водить остро отточенным ярко-красным ноготком по моей груди. – Ваше начальство настоятельно требует, чтобы я вернулась в коммуну, на прежнее место. Между прочим, персонально ради тебя!

От неожиданности я поперхнулся вином, и струйка пролилась мне на грудь. Елена дождалась, когда я откашляюсь, после чего улыбнулась, высунула острый розовый язычок и медленно – нарочито медленно! – слизнула гранатово-красную жидкость с моей кожи. Моё мужское достоинство, слегка утомлённое за два часа плотских радостей, отреагировало на эту ласку. Я, тем не менее, сделал попытку этого не заметить.

– Начальство? Какое? Гоппиус, да? Ты снова будешь жить в коммуне?

– Фу, какой! – Елена недовольно наморщила носик. – У тебя тут голая, на всё готовая женщина, а ты о делах…

– Так ты же сама заговорила… ой!

До споров она не снизошла – намотала на палец прядку волос у меня на груди (с некоторых пор они стали расти чересчур густо) и чувствительно дёрнула. Мне оставалось только обнять её и опрокинуть на спину, попутно попытавшись закинуть немыслимо стройные, затянутые чёрным шёлком ножки, себе на плечи. Попытка сорвалась – Елена ужом вывернулась из-под навалившейся тяжести и ловко оседлала мои бёдра.

– Знай своё место, ничтожный раб! – она хищно улыбнулась, показав мелкие, жемчужно-белые зубки. Я мельком подумал: как они тут ухитряются добиваться такого результата при помощи всего лишь зубного порошка, который только и можно купить? – В наказание будешь теперь исполнять все мои желания до самого утра! А их у меня много…

Женщина призывно провела кончиком языка по губам и упёрлась руками мне в плечи. При этом она склонилась достаточно низко, чтобы позволить мне вернуть утраченные стратегические позиции – я обхватил женщину за талию и в свою очередь опрокинул спиной на простыни. Елена не сопротивлялась – наоборот, закинула ноги мне за спину, скрестив на пояснице. Подалась бёдрами навстречу – и издала низкий, хриплый стон, когда моя разгорячённая плоть вторглась во влажную женскую глубину.

Стрелки стареньких ходиков доползли до половины седьмого, когда, как писал в своих «Трёх мушкетёрах» Дюма-отец, «восторги влюбленной пары постепенно утихли». Январь, во дворе темно, лишь на востоке, над дальними крышами начинало едва заметно сереть. Елена вдруг застеснялась своего вида – быстро скатала чулки, расстегнула пояс и улеглась, натянув простыню до самого подбородка. Я не возражал – ночь страсти и меня выпила до донышка.

– Что ты там говорила о совместной работе? Я ведь не так просто спрашиваю, мне знать надо…

Она покосилась на меня недовольно.

– Ну, вы и зануда, Алексей! Всё в своё время узнаете, и вообще – скоро у вас многое изменится, вы уж мне поверьте! А сейчас – если так уж не спится, одевайтесь и ступайте прочь. Первый автобус отправляется… – она приподнялась на локте и поглядела на часы, при этом не забыв придержать простыню, скрывающую грудь, – через тридцать минут. Если поторопитесь, как раз успеете, будете в своей драгоценной коммуне через полтора часа, раз уж вы её предпочитаете моей постели!

..Вот как с такой спорить? Одно слово – королева… К тому же, Елена права, в коммуне мне стоит оказаться пораньше. Хотя, тут уж спеши – не спеши, так и так мимо дневального не прошмыгнуть – всё увидит и сообщит дежкому.

– Давыдов? Алексей?

Я оглянулся. Со стороны «особого корпуса» по только что расчищенной мною дорожке спешил знакомый лаборант – тот самый, что пропал из коммуны вместе с Гоппиусом. Был он в пальто, накинутом на плечи поверх белого лабораторного халата, и вид имел чрезвычайно недовольный.

– Сколько можно вас искать? Немедленно прекращайте заниматься ерундой, и идите за мной!

Что ж, идти – так идти. Начальству виднее, у него зарплата больше. Я воткнул лопату в сугроб, отряхнулся и пошёл за лаборантом.

…А ведь права, права Елена свет-Андреевна: жизнь, похоже, вот-вот выкинет очередное коленце…

VIII

В актовом зале «особого корпуса» собрались все до единого спецкурсанты, но на первом ряду сидели только шестеро – остальные стулья были свободны, и давешний лаборант без разговоров заворачивал всякого, кто нацеливался занять удобное местечко. В числе этих шестерых были и мы с Марком и Татьяной – рука у неё всё ещё была на перевязи, воспалившаяся рана в плече заживала долго и мучительно. Был здесь пирокинетик Егор, который восстановился после своего перелома и с тех пор, как мы вернулись в коммуну, всё время расспрашивал о наших заграничных приключениях. Мы молчали, разумеется – подписка о неразглашении дело нешуточное! – но он не терял надежды выведать хоть какие-то подробности.

Ещё был парень по имени Илья. Ему едва исполнилось шестнадцать лет; он появился в составе спецкурсантов незадолго до того, как мы отправились на задание, так что познакомиться с ним мы толком не сумели. Я знал только, что Гоппиус полагал его весьма перспективным – за способности практически безошибочно считывать эмоциональное состояние человека. Мешало Илье элементарное отсутствие общей культуры и, как ни странно, начитанности – считывать-то он считывал, а вот чтобы описать результаты ему порой попросту не хватало слов и понятий.

Второй была девушка лет восемнадцати. Самая старшая в нашей группе, она то ли старательно придерживалась модного в конце двадцатых образа «женщина-вамп», то ли что-то другое накладывало отпечаток – а только была она бледной, с тёмными кругами вокруг глазниц, бледными тонкими губами и мрачным огнём в глубоко запавших глазах. В одежде она неизменно предпочитала чёрный цвет, и была одной из немногих обитательниц коммуны, кто пользовался макияжем – опять-таки тёмных оттенков.

Способности были под стать внешности. Нина – так её звали – чувствовала смерть. Не угрозу, нет, а особую «некротическую» ауру, сопутствующую переходу человека из состояния жизни в состояние не-жизни. Слышали, наверное, о специфическом поведении некоторых обречённых? Приговорённых к смерти в нескольких шагах от эшафота, умирающих от неизлечимой болезни на пороге наступления агонии – когда и внешность, и поведение человека необъяснимо (а порой и неуловимо) меняется. Кто-то совершает судорожные и внешне бессмысленные движения, кто-то принимается стряхивать с себя видимых только ему то ли вшей, то ли жуков, или же отмахивается от незримой паутины…

Так вот, Нина предчувствовала это состояние – порой за несколько минут, а иногда даже за несколько часов. Не ошибалась никогда, а когда приходила смерть, впадала в своего рода транс, в котором могла оставаться по своему желанию до момента, когда – по её собственному выражению – «рассеется смертная аура». Это состояние доставляло ей некое необъяснимое, если не сказать, извращённое удовольствие. Как-то она призналась, что в такие моменты она подпитывается энергией, забирая её из некротической ауры покойника. Признание это я услышал от неё во время одного из занятий, ещё до нашей заграничной поездки, когда Гоппиус «тестировал» меня в режиме поддержки со всеми сколько-нибудь перспективными спецкурсантами. Тогда-то и выяснилось, что Нине, единственной из всех я не могу помочь; мало того, в моём присутствии её способности размываются, а порой и вовсе угасают – к счастью, лишь на краткое время. Я же после такого сеанса чувствовал себя не просто выжатым, как лимон, а чуть ли не изнасилованным – в ментальном плане, разумеется.

Многозначительные штришки, верно? Меня они наводили на вполне определённые мысли, делиться которыми я ни с кем не спешил – но от Нины с тех пор старался держаться подальше.

Прочие же коммунары – неважно, спецкурсанты или нет тоже чуяли в Нине что-то недоброе, а девушки откровенно её не любили, называя "ведьмой", "кикиморой", «упырицей». Знала ли об этом Нина? Разумеется, знала – и платила однокашникам молчаливой неприязнью и старательно скрываемой ненавистью.

Зачем Гоппиусу и Барченко понадобилось развивать в девушке эту зловещую способность, неизбежно делая её и без того непростой характер вовсе уж невыносимым – оставалось только гадать. И только в замке доктора Либенфельса, после столкновения с его жуткими «немёртвыми» творениями забрезжило, пусть пока и невнятно, подобие разгадки.

– Трое ваших товарищей недавно вернулись с чрезвычайно опасного задания.

Голос Барченко звучал глухо, даже ниже чем обычно, моментами переходя в хрип. Глаза под набрякшими веками были усталыми, и я подумал, что он, наверное, не имел случая хорошенько выспаться уже не одну неделю.

– Задание состояло в том, чтобы раздобыть крайне важные документы. Подробности сейчас несущественны, но теперь, когда эти документы у нас… – Барченко запнулся и закашлялся. Кашлял он долго, прижимая ладонь ко рту и сотрясаясь всем своим большим телом. Слушатели – и спецкурсанты, и Гоппиус, всё это время державшийся за спиной патрона, и стайка его лаборантов ждали, задержав дыхание.

– Кх-х… теперь, когда документы у нас, – продолжил Барченко, справившись, наконец, с кашлем, – мы можем перейти к новому этапу нашей работы. Участие в нём примут не все.

Он обвёл сидящих тяжёлым взглядом из-под насупленных бровей.

– Давыдов… – его палец, толстый, с коричневым ногтем, уткнулся в меня.

– Я, Александр Васильевич! – вскочил я.

– Сидите, молодой человек… Стеценко здесь?

– Здесь! – пирокинетик Егор вскинулся, едва не опрокинув стул. – Здесь Стеценко!

– Отлично. – Барченко кивнул. – Вы второй в списке. Макарук, вы третий. – он указал на Илью, и тот тоже поднялся и даже сделал попытку встать по стойке «смирно», едва не опрокинув при этом стул. Барченко чуть заметно скривился.

– Надо быть аккуратнее, юноша… – он сверился со списком. – Так, четвёртая – вы, Шевчук.

Нина вставать не стала – выпрямилась, поджав подведённые лиловой, почти чёрной помадой губы.

Вслед за Ниной Барченко по очереди ткнул пальцем ещё в двоих, каждый раз заглядывая в свою бумажку. Наверняка ведь и так знает весь список наизусть, подумал я, сам же его составлял, а вот, поди ж ты…

– Остальные могут быть свободны. Возвращайтесь к вашим обычным занятиям, молодые люди, и не забывайте – всё, что вы сейчас услышали, категорически не для распространения. Ни одно единое из сказанного здесь не должно покинуть этих стен!

По залу прокатились недовольные шепотки – спецкурсанты вставали и, переговариваясь, направлялись к выходу. Я поймал разочарованный взгляд Марка и едва заметно кивнул – «не тушуйся, потом расскажу!» Он кивнул в ответ и что-то шепнул Татьяне, покидавшей зал вместе с ним.

…а ведь и правда, придётся рассказывать! Секретность секретностью, но если хоть раз не оправдать доверие друзей – конец нашей слётанной боевой тройке.

Барченко дождался, когда зал опустеет.

– Сейчас, молодые люди, доктор Гоппиус ознакомит вас с ближайшими планами. Прошу вас, товарищ…

Гоппиус вышел к краю сцены и стал зачитывать, заглядывая в блокнот, «план мероприятий», сводящийся к тому, что «избранные» в сопровождении ассистентов должны будут отправиться на некий загадочный «объект». А до тех пор группа переводится на военное положение – категорически запрещается покидать территорию «особого корпуса», а так же вступать в контакты с кем-либо помимо присутствующих здесь. Робкую попытку Егора выяснить, что именно нам предстоит делать, Гоппиус пресёк в зародыше:

– Попрошу, молодые люди, впредь воздержаться от вопросов. В своё время вся необходимая информация будет доведена до вас в должном объёме. А пока ваша задача – точно исполнять полученные инструкции.

И он стал зачитывать список личных вещей, которые разрешено взять с собой на «объект», но я его уже не слушал. Всё и так было яснее ясного: Барченко затеял повторение эксперимента Либенфельса с зомби, выбор «спецкурсантов», которым предстоит принять в нём участие, однозначно на это указывает. В первую очередь это Нина с её талантом воспринимать «некротическую ауру». Потом Егор – если уж пули не способны остановить зомби, то возможно, с этим справится огонь? Илья – видимо, с его помощью Барченко намеревается изучить «эмоциональный мир» будущих зомби. И, наконец, ваш покорный слуга – как имеющий опыт общения с либенфельсовыми «мертвяками». И совершенно ясно, почему в список не включили ни Марка, ни Татьяну: во-первых, их таланты в этой истории вроде и ни к чему, а во вторых – зачем лишний раз подвергать неокрепшую психику подростков таким нагрузкам? Нет, правда, шутки шутками, а здесь я целиком согласен с Барченко, поскольку хорошо помнил, как корёжило Марка, почувствовавшего – только почувствовавшего! присутствие оживших мертвецов. И не смог бы поручится, что он выдержит повторное испытание.

«Никогда такого не было – и вот, опять!» – как говаривал один государственный деятель обновлённой демократической, прости господи, России. Конечно, флэшбэки были для меня отнюдь не в новинку, а всё же не случались они довольно давно – пожалуй, тех самых пор, как они выбрались из руин замка Либенфельса. Но и тот флэшбэк был каким-то… неубедительным, что ли? Так, пара– тройка сценок из повседневной жизни двадцать первого века, по большому счёту не содержавшие сколько-нибудь ценной информации.

И вот – опять! Причём на этот раз флэшбэк был не вполне типичный? Обычно – оно ведь как бывало? Я оказывался как бы в том, другом теле, и мог его органами чувств воспринимать окружающую реальность, но не был в состоянии ни вмешаться в происходящее, ни проникнуть в мысли того, кто в данный момент управлял этим телом. Мотивы, которые им двигали, соображения, исходя из которых он принимал решения – обо всём этом я мог только гадать.

Другое дело теперь. Собственно, ничего и не происходило: мой альтер эго просто сидел за столом – моим собственным письменным столом в кабинете моей собственной московской квартиры! – и думал, пытаясь переосмыслить некие сведения, полученные им… я не понял, каким именно способом, но без флэшбэков точно не обошлось. Причём – каких-то других, с моей личностью никак не связанных.

Непонятно? Сумбурно? А каково было мне, вынужденному воспринимать это в полубреду-полувидении, да ещё и находясь под впечатлением собрания, на котором Барченко объявил, что нам предстоит воспроизвести опыт Либенфельса, не к ночи будь помянут, с «мертвяками»-зомби? Вот-вот, меня это тоже не слишком воодушевило…

Флэшбэк накрыл меня, как только я прикоснулся головой к подушке. Продолжался он, от силы, минут пять, но выжал все силы досуха. Некоторое время я лежал, не шевелясь, и старался как-то разложить по полочкам полученные сведения. Получалось не очень, но кое-что я всё же понял – например, выстроил для себя всю цепочку «обмена разумов», который я запустил своим опрометчивым опытом на даче.

Итак, по порядку:

Шаг первый: престарелый олух Алексей Симагин, решивший от нечего делать, поэкспериментировать с найденными много лет назад записями «нейроэнергетической лаборатории» доктора Гоппиуса устанавливает вневременную и внепространственную связь с агрегатом, задействованным упомянутым Гоппиусом во время опыта. Результат – сознание старого дурня Алексея Симагина оказывается в теле пятнадцатилетнего Алёши Давыдова, играющего в опыте Гоппиуса малопочтенную роль подопытной крысы. Его сознание, в свою очередь, отправилось на столетие без малого вперёд, заняв освободившееся место в теле, пребывающем в самодельной симагинской установке. Агрегат Гоппиуса при этом надолго выходит из строя; на починку требуется несколько месяцев, за которые много чего происходит.

Шаг второй: Яков Блюмкин, по пятам которого идут, размахивая ордером на арест, оперативники из ОГПУ, вынуждает Гоппиуса (тот как раз закончил ремонт своей установки, ухитрившись сохранить настройки, использованные при прошлом опыте) усадить его в лабораторное кресло и повернуть рубильник. Результат – сознание Блюмкина ускользает из-под носа посланных его арестовать, отправившись в двадцать первый век. При этом сознание Алёши Давыдова, который так и не успел выбраться из опутанного проводами кресла в подвале симагинской дачи, возвращается назад, в тысяча девятьсот двадцать девятый год – но не в май, а в сентябрь, и не в своё тело, а в тело Блюмкина. Потрясение от двух перемещений подряд оказывается слишком сильным – бедняга то ли сходит с ума, то ли надолго утрачивает душевное равновесие настолько, что это мало отличается от безумия. В таком состоянии мнимого Блюмкина забирают явившиеся в лабораторию чекисты, и после допроса, на котором становится очевидно, что проку от арестованного нет, помещают в психиатрическую клинику.

Шаг третий – даже и не шаг, а, скорее, фон происходящего. Между сознаниями и оставленными ими телами возникает свообразная «внепространственная» рода связь, порождающая явление, которое я, за неимением подходящего термина, называю «флэшбэк». И относится это не только к связке «я – Блюмкин». Насколько мне удалось понять, у «дяди Яши» случились один или два кратковременных флэшбэка, связавшего его разум с помутнённым сознанием Алёши Давыдова, запертом в собственном Яшином теле. Что он вынес из этого, я толком не понял, но сам факт говорил…

…о чём? Только о том, что я запутался окончательно и не понимал, что дальше делать со всем этим. А ведь наверняка можно что-то сделать – Гоппиус жив-здоров, установка его действует, а раз так, то и произведённый однажды опыт можно ведь и повторить! Обратить, отразить… отреверсивовать? Да, вот правильный термин: пустить на реверс, повернуть вспять, вернуться к исходному состоянию.

…Вот только – зачем? Как бы не съехать крышей от всех этих сложностей – один я с ними не справлюсь, это очевидно…

– Марк, а Марк! Спишь, что ли?

Невнятное мычание было мне ответом. Я потряс его за плечо.

– Проснись же ты, наконец! Надо прямо сейчас обсудить кое– что важное.

Марк разлепил глаза и сел, недоумённо воззрившись на меня.

– Что… случилось что-то?

– Ну, это как посмотреть. – я присел на краешек его кровати. Помнишь, я как-то рассказывал, что могу как бы подключаться к сознанию «дяди Яши»?

Я старался говорить кратко, по возможности, не перескакивая с одной темы на другую. Судя по тому, как округлялись глаза Марка, получилось не очень. Оно и понятно: таких наворотов даже у Шекли не встречается…

– Прости, что разбудил, но мне больше не с кем поделиться. А носить в себе – так ведь и спятить недолго. Что думаешь, а?

Марк поскрёб ногтями грудь под майкой.

– Что тут скажешь, Лёх? Боюсь, у нас и без твоих видений будет, от чего спятить. Кстати, ты ведь так и не рассказал, что затеял Барченко – а обещал ведь!

…Вот и делись после этого с людьми сокровенным…