Текст книги "Пирамида"

77

Ни завтра, ни через неделю Дмитрий к Дубровину не пошел.

На следующий день он внимательно просмотрел свою статью и мысленно продолжил ее теми идеями, которые возникли в последние дни. Пытаясь сформулировать общее впечатление, он вдруг подумал: «А может быть, лучше было бы не делать этого?» И, хорошо понимая, что не сделать нельзя было, все-таки думал: «Возможно, это и есть одна из тех „безумных“ идей, о которых говорил когда-то Бор… Но заниматься-то этими безумными идеями придется людям вполне разумным, нормальным. В частности, Ольфу, Жанне, всем ребятам…» Некстати вспомнилось вчерашнее признание Ольфа: «Понял еще меньше, чем осенью». А как же тогда понять другим? Вот сейчас в десяти шагах от него сидят и ждут, когда он придет к ним и что-то объяснит. А как это сделать? Они, конечно, будут вовсю стараться, работать до изнеможения, – но к чему это приведет? Что, если они никогда не справятся с этим? Если им это просто не по силам? А ему самому?

Допустим, этих идей действительно хватит на несколько лет работы. А что дальше? Ведь совершенно очевидно, что снова наступит такой момент, когда придется делать очередной скачок, чтобы как-то осмыслить и разрешить клубок накопившихся противоречий и проблем. Наивно думать, что его идея, пусть даже и «безумная», наконец-то приведет к созданию «истинной» теории элементарных частиц… Мир-то бесконечен и неисчерпаем, это же азбучная истина. В лучшем случае его идеи – лишь очередной шаг на пути к этой «истинной» теории. И даже если он сделает его – что дальше? Очевидно, следующий шаг… А хватит ли у него сил сделать его?

Он встал и прошелся по кабинету, пытаясь как можно спокойнее и по возможности объективно оценить сделанное им.

Допустим, его работа – действительно большое открытие, как уверяют Дубровин и Александр Яковлевич. Пусть даже, предположим на минуту и это, выдающееся… Но почему именно ему удалось сделать его? Потому что он талантлив? Наверное, так. Но что это такое – талант? В сущности, лишь условное обозначение чего-то, существующего в природе. Снег назвали снегом, думал он, глядя в окно на заснеженные сосны, потому что его надо было как-то назвать. А можно было снег назвать талантом, а талант – снегом. И кажется, была такая мера веса, называвшаяся талантом… А что такое, в частности, его «что-то, существующее в природе»? По-видимому, главная особенность его таланта – крайнее перенапряжение мозга, после которого наступает какое-то патологическое истощение – и физическое, и духовное… Возможно, у других все это иначе, но у него, к сожалению, именно так. Конечно, куда лучше быть всегда исправной машиной, безостановочно генерирующей и обрабатывающей новые идеи, но ему это не дано. После каждой «генерации» ему, очевидно, придется становиться на ремонт. И ремонтироваться, бесспорно, после каждой поломки придется все дольше и дольше. До тех пор, пока он не сломается совсем. Интересно, когда это может произойти? – с любопытством, как не о себе, подумал он. Наверняка раньше его физической смерти… И что же тогда? Медленное угасание, воспоминания о славном прошлом? А собственно, почему бы и нет? В конце концов, не он первый и наверняка – не последний…

Дмитрий вспомнил, что уже думал об этом на Сахалине. Кажется, тогда эта мысль не слишком угнетала его – наверно, потому, что работа еще не была окончена и обо всем остальном думалось мимоходом. Значит, надо браться за работу и сейчас…

Но ему еще долго не удавалось побороть себя. За работу он взялся, но по-прежнему просиживал в одиночестве в своем кабинете и никак не мог решиться пойти к Дубровину. Слишком хорошо помнились недавние месяцы пустого, бессмысленного существования. И при одной мысли о том, что это снова повторится, – а он был уверен, что так и будет, – ему становилось плохо. И думалось: в этот раз его спасли Жанна и будущий ребенок, а кто и что будет спасать в следующий раз? А если этот следующий раз действительно окажется последним?

И все больше мучила его мысль: имеет ли он право связывать свою «безумную» идею с другими людьми? Пусть они сами этого хотят, но ведь они просто не знают, что им предстоит. Что, если эта работа для многих окажется в конце концов непоправимым психологическим крушением? И хотя он хорошо понимал, что рассуждать так теперь, когда «джинн» уже выпущен из бутылки, по меньшей мере нелогично, ведь его работа существует уже независимо от него и не в его власти ни запретить, ни уничтожить ее, – решиться было трудно. Он вздыхал про себя: «Если бы можно было всю жизнь работать одному…»

Но это, конечно, было невозможно. И Дмитрий, уже зная, что не может не согласиться на руководство лабораторией, все же со дня на день откладывал разговор с Дубровиным и при редких встречах с ним виновато отводил глаза.

«Гром небесный» грянул очень скоро – уже на девятый день после выхода статьи. В десять часов Дмитрию позвонил Александр Яковлевич и, ответив на приветствие, сказал:

– Вот что, Дима, давай-ка быстренько ко мне.

Александр Яковлевич впервые обратился к нему на «ты», и Дмитрий довольно заулыбался:

– Слушаюсь, Александр Яковлевич… Через час буду.

– Ты делаешь успехи.

– Одну в день выкуриваю, – сказал Дмитрий.

– Значит, скоро совсем на них перейдешь… – Александр Яковлевич помолчал и неожиданно спросил: – А газеты ты читаешь?

Дмитрий с удивлением посмотрел на него:

– Конечно.

– И эту тоже? – показал Александр Яковлевич.

– Эту – нет.

– Ну так прочти, есть тут одна любопытная статейка.

«Статейка» оказалась на полстраницы и называлась внушительно – «Безответственность». Дмитрий, еще не понимая, зачем ему нужно читать эту статью, бегло просмотрел начало, потом бросил взгляд на конец статьи, мельком заметил свою фамилию, но сначала прочел подпись: «В.И.Михайловский, академик, лауреат… член…», а затем снова наткнулся на свою фамилию и прочел весь абзац: «Совершенно очевидно, что публикации таких работ, как статья Д.А.Кайданова, наносят ощутимый ущерб престижу советской науки. В сущности, авторы подобных статеек недалеко ушли от печально знаменитых изобретателей „вечного двигателя“, и поныне посылающих свои „гениальные“ творения в различные инстанции…» Дмитрий почувствовал, что у него начинают гореть уши, и вернулся к началу статьи. Автор утверждал, что «наряду с огромной армией серьезных, добросовестных ученых, честно делающих свое нелегкое дело», есть небольшая группа «юных авантюристов от науки», во что бы то ни стало жаждущих сенсаций и дешевого успеха. Оказывается, эти «юные авантюристы», не удосужившись как следует даже разобраться в элементарных основах сложнейших современных теорий, «ничтоже сумняшеся» объявляют их неверными и взамен выдвигают свои, якобы «бесспорные» и «истинные». В частности, молодой кандидат физико-математических наук Д.А.Кайданов, спекулируя объективными трудностями теории элементарных частиц, в недавно опубликованной статье утверждает – ни много ни мало! – что многие положения этой сложнейшей из наук «по меньшей мере сомнительны» и «нуждаются в пересмотре». Завидная самоуверенность! Но это только цветочки, ягодки впереди. Здесь юный ниспровергатель еще сомневается… Там же, где он берется что-то прямо утверждать, у не слишком искушенного и легковерного читателя волосы должны подняться дыбом, если хоть немногое из того, о чем столь безапелляционно сообщает нам автор, соответствовало бы действительности… Но, к счастью, этого «не может быть, потому что этого не может быть никогда». Попытки «лихим кавалерийским наскоком» потрясти основы науки неоднократно предпринимались и раньше, но все они неизменно заканчивались печальным конфузом для инициаторов этих «атак». «И здесь уместно задать автору вопрос: думал ли он о том, на что посягает? Приходило ли ему в голову, что эти самые основы наук закладывались задолго до того, как он появился на свет, и что занимались этим тысячи и тысячи людей во многих странах мира – и нередко с риском для жизни?»

Дальше шло еще с десяток подобных патетических восклицаний, из которых Дмитрий узнал о себе несколько любопытных вещей. Что он, например, «дилетант, довольно искусно балансирующий на грани ложной глубокомысленности и невежества», что ему «явно не мешало бы заглянуть в учебники», что его «удивительная логика несравнима даже с женской». («Пусть простит мне это сравнение лучшая половина рода человеческого!» – тут же восклицал Михайловский.) И что некоторые его утверждения настолько ошибочны, что указывать на эти ошибки, очевидные даже для студента-третьекурсника, как-то неловко. Затем выражалось удивление по поводу того, как мог такой солидный и авторитетный журнал допустить «столь безответственную публикацию». А заканчивалась статья так: «Как только что стало известно автору, Д.А.Кайданову присвоено звание доктора физико-математических наук. Новость, которая, несомненно, повергнет в изумление всякого, кто отважится на неблагодарный и заведомо никчемный труд ознакомиться с только что опубликованной статьей новоявленного „светила науки“. Но еще большее изумление вызывает тот факт, что Ученый совет одного из крупнейших научно-исследовательских центров страны решился на такую акцию, а ВАК, – очевидно, по недосмотру, ничем другим это объяснить нельзя, – утвердила ее. Не следует ли из этого напрашивающийся вывод, что ученым советам всех институтов, и, конечно, в первую очередь ВАКу, следует повысить требовательность к уровню кандидатов, представляемых к высоким научным званиям?»

Дмитрий сложил газету и спросил:

– Можно взять на память?

– Бери. – Александр Яковлевич с любопытством посмотрел на него и улыбнулся: – Валидол, я смотрю, тебе вряд ли понадобится.

– Нет.

– Ну и… как тебе это? – Александр Яковлевич показал сигарой на газету.

– Да в общем-то никак… Неприятно, конечно. И неумно, хотя он академик, лауреат и член чего-то.

– Что верно, то верно, – согласился Александр Яковлевич. – Ума там не то что на палату, но и на собачью конуру не наберется. Мне даже неловко стало… за свое академическое сословие. Однако славу он тебе создал настоящую. Правда, скандальную, со знаком минус, но ведь известность-то какая, а? – Александр Яковлевич насмешливо прищурился. – Теперь несколько миллионов человек будут знать, что Кайданов – спекулянт, авантюрист, одержим манией величия и никакой он не доктор наук, а проходимец и чуть ли не самозванец…

– Переживу как-нибудь.

– Да уж придется… Ладно, повеселились – и хватит. – Александр Яковлевич сразу стал серьезным. – Что делать думаешь?

Дмитрий с удивлением посмотрел на него:

– Ничего, разумеется. Это же демагогия чистейшей воды.

– До этого я и сам додумался, – неласково сказал Александр Яковлевич. – А с демагогией, выходит, не надо бороться?

– А как вы представляете эту борьбу?

– Как – это уже второй вопрос. Ты же, кажется, считаешь, что принципиально не стоит бороться… – Дмитрий промолчал, и Александр Яковлевич сердито спросил: – Я правильно тебя понял?

– Примерно, – нехотя отозвался Дмитрий.

– Ты только посмотри на него, Алексей, – с удивлением обратился Александр Яковлевич к Дубровину.

– И смотреть не хочу, – отозвался Дубровин. – Я же тебе говорил, что он чокнутый.

– А чего вы на меня накинулись? – обиделся Дмитрий. – Мало того, что меня печатно облаяли…

– Выходит, что мало, – жестко сказал Александр Яковлевич.

– Я же сказал – как-нибудь переживу.

– Да не о тебе речь, а о твоей работе.

– Моя работа говорит сама за себя. Ничего добавить к ней я не могу. Если она стоит чего-то – поймут, кому надо.

– Ничего не скажешь, удобная позиция. – Александр Яковлевич язвительно прищурился. – Твои идеи будут извращать, шельмовать, издеваться над ними, а ты ручки в брючки и в сторону? Пусть другие защищают их – так, что ли?

– Я никого не прошу защищать мои идеи.

– Он, видите ли, не просит! – повысил голос Александр Яковлевич. – Мальчишка! Он, видите ли, считает, что его великие идеи сами себя защитят! А если нет – что тогда? Ты подумал о том, почему появилась эта статья?

– Откуда я знаю…

– Ну так я тебе скажу! И не так уж трудно это понять! Твоя работа задела – и очень больно – интересы многих людей. А эти люди, между прочим, живые, у них свои человеческие и вполне понятные и простительные слабости и недостатки. Они, как правило, честолюбивы, немало уже достигли и стремятся к новым достижениям, к признанию. И вдруг на их пути появляешься ты, какой-то новоиспеченный докторишка наук… Естественно, первая их реакция – ополчиться против тебя… И заметь – я говорю отнюдь не о карьеристах, а о вполне добросовестных, честных ученых. И Михайловский совершенно искренен в своем негодовании. Он абсолютно уверен в том, что выступает против тебя не потому, что твоя работа полностью отвергает немалую долю его прежних достижений, а с благородной целью защитить истину от посягательств какого-то проходимца. Не забывай, что твоя работа настолько сложна, что с первого взгляда вряд ли кто способен понять ее. Даже и мы с Алексеем не сразу поняли – при всей нашей доброжелательности к тебе… Чего же тогда от других требовать?

– Но в конце концов вы все-таки поняли…

– И что же? Ты предлагаешь ждать, когда поймут другие? А когда это будет – ты знаешь? Ты думаешь, эта статья – все? Нет, голубчик, это только начало, сигнал к атаке. Теперь на тебя набросятся все кому не лень. И шишки посыплются крупные. И не получится ли так, что твои идеи будут надолго погребены под кучами словесного мусора?

– Что же вы предлагаете?

– Прежде всего – ты должен начисто выкинуть из головы эти непротивленческие идеи. Драться придется, дружок, драться… – Александр Яковлевич успокоился и сел за стол. – И драться в первую очередь именно тебе, а мы в этой заварухе – твои верные помощники, но не больше. Алексею впору со своими болезнями справиться, а я… – Александр Яковлевич помолчал и спросил: – Ты знаешь, сколько мне лет?

– Семьдесят два.

– Увы, почти семьдесят три… – Александр Яковлевич грустно улыбнулся. – И сколько я, по-твоему, еще проживу? Десять лет? Наверняка нет. Пять? И это сомнительно. Я дал себе три года, и, поверь, буду считать, что мне повезло, если удастся прожить этот срок с ясным умом, не впадая в старческий маразм, как тот же Михайловский. А у меня еще очень много дел, Дима… Надо закончить свою работу, надо подыскать себе преемника, привести в порядок архив, надо, в конце концов, съездить на родину, побродить по старым местам, даже, черт возьми, перечесть старые письма, но на это времени уже вряд ли хватит… Так что большой помощи ждать от меня не надо. Разумеется, если приспичит, я брошу все и займусь твоими делами, но, конечно, не ради любви к тебе, а ради твоих идей. Но это на крайний случай, и дай-то бог, чтобы этого крайнего случая не было. Так что – хочешь не хочешь, а придется тебе засучить рукава и помахать кулаками. А мы уж с Алексеем рядышком, на подхвате… Так, что ли? – Александр Яковлевич подмигнул Дубровину. – Где надо – не погнушаемся и своими титулами тряхнуть, а их у меня побольше, чем у Михайловского; понадобится – и власть употребим, а она у меня пока что тоже немалая… Но это, так сказать, антураж, а черновую работу тебе придется самому делать.

– Не знаю, как это у меня получится.

– А мы поможем.

– И с чего я должен, по-вашему, начинать?

– Вот это уже деловой разговор, – повеселел Александр Яковлевич. – Во-первых, надо решать с твоей лабораторией. Когда думаешь приступать к руководству?

– Сегодня, – сказал Дмитрий.

Александр Яковлевич подозрительно посмотрел на него, нажал на кнопку звонка и сказал вошедшей секретарше:

– Анна Михайловна, подготовьте приказ на Кайданова.

Когда секретарша вышла, он признался:

– А мы с Алексеем, откровенно говоря, приготовились метать по этому поводу громы и молнии. Он – громы, а я – молнии…

– И чего я тогда торчал здесь? – недовольно спросил из своего угла Дубровин.

– Ладно, не ворчи… Это, в общем-то, главное, из-за чего я тебя вызывал. Сегодня у нас четверг, так?

– Да.

– Так вот, друзья мои, давайте-ка послезавтра вечерком соберемся у меня дома и попробуем набросать план антикампании по защите хилого новорожденного дитяти, мать которого – истина, отец – Кайданов, а восприемники – рабы божьи Алексей и Александр… Идет?

– Идет, – сказал Дубровин, вставая.

Поднялся и Дмитрий, но Александр Яковлевич сказал:

– Подожди, распишешься на приказе. Не приезжать же из-за этого еще раз. Времени у тебя теперь будет мало.

Дмитрий сел и спросил:

– Александр Яковлевич, а вы знаете этого Михайловского?

– Разумеется.

– Хорошо?

– Не столь хорошо, сколь давно. Лет этак… – Александр Яковлевич помолчал, припоминая, – сорок шесть или сорок семь.

– Неужели он ничего не понял в моей статье?

– Похоже, что так.

– Но как же это возможно? – с недоумением спросил Дмитрий. – Все-таки он академик…

– Как видишь, возможно. К сожалению, научные титулы даются пожизненно.

– А что он за человек?

– Да как тебе сказать… Когда-то был очень неплохим физиком и вполне заслуженно получил все свои титулы и звания. А что дальше с ним случилось, можно только гадать. То ли достиг своего потолка, то ли еще что, но лет пятнадцать назад он вдруг совершенно перестал воспринимать какие-либо новые идеи. И даже, как видишь, предпочитает бороться с ними… Случай, конечно, не самый типичный, но, к сожалению, и не столь уж редкий. И это не первый его демарш… Но на сей раз неуважаемый Василий Иванович явно дал маху. – Александр Яковлевич покачал головой. – И мы тоже, между прочим. Если бы в этом же номере была и наша коллективная статья, вряд ли Михайловский стал бы так писать. А может, и вообще промолчал бы…

Секретарша принесла отпечатанный приказ, Александр Яковлевич подписал его и пододвинул Дмитрию; он, не читая, расписался, и Александр Яковлевич улыбнулся.

– Что-нибудь не так? – спросил Дмитрий.

– Да нет, все так… Мне потому смешно, что ты даже не посмотрел, какой тебе оклад положен.

– Какой? – озадаченно спросил Дмитрий, даже не подумавший о том, что оклад может измениться.

– Не скажу. Будешь получать – сам увидишь… Ладно, идите. Жду послезавтра, часикам к семи.

78

Возвращались они вдвоем, на той же машине. Дубровин насмешливо хмыкнул:

– Однако, отделал тебя старик… И поделом.

– Я уже сам хотел идти к тебе.

– Да, дождешься тебя… А на статью плюнь. Этот Михайловский просто старый маразматик, правильно о нем Александр Яковлевич сказал. От практических дел он уже отошел, всерьез его давно никто не принимает. Так что и серьезных последствий эта писанина иметь не будет.

– А несерьезных?

– А несерьезные будут, конечно. В частности – шушуканья за твоей спиной и мысленные указывания пальцем. А то и реальные.

– Это не самое страшное.

– Не самое, конечно, но все же неприятно. По себе знаю.

– Тебя тоже так потчевали?

– Не так, но похоже.

– Все-таки немного странно… Какая-то почти детская озлобленность, как будто я лично оскорбил его.

– Так оно и есть, – невозмутимо сказал Дубровин. – Он как раз из тех, кто любой выпад против своей работы принимает именно как личное оскорбление. А кроме того, тут, вероятно, и счеты с журналом. Когда-то Михайловский был членом редколлегии и однажды пытался бурно протестовать против опубликования какой-то статьи. Его почти никто не поддержал, статью напечатали, и Михайловский демонстративно вышел из журнала. Так что, как видишь, оснований злобствовать у него предостаточно.

– Что значит предостаточно? Можно подумать, что ты считаешь это естественным.

– Не естественным, конечно, но и ничуть не удивительным. Старик трижды прав – наукой, как и прочими делами, занимаются живые люди, каждый со своим комплектом достоинств и недостатков. И не у всех эти комплекты выглядят так идеально, как у нас с тобой.

– Издеваешься?

– Немножко, – серьезно сказал Дубровин. – Но отчасти говорю правду. Ты думаешь, мне было очень приятно, когда я сообразил, что твоя работа вынуждает меня почти полностью изменить мои планы? Как бы не так!

– Однако же ты не только не стал сопротивляться, но и поддерживаешь меня?

– А что мне остается делать? Что толку… это самое… против ветра? Намочишь и штаны и репутацию. Я не настолько глуп, чтобы позволить амбиции взять верх над доводами логики. Да и вообще над чем-либо.

Дмитрий улыбнулся:

– Только этим и объясняется твоя поддержка?

– А с чего ты взял, что я тебя поддерживаю? Я себя продвигаю. Разумный симбиоз. Я просто воспользовался удобным случаем, и вот результат: благодаря тебе я стал начальником отдела…

– Как будто ты раньше не мог им стать, – сказал Дмитрий, отлично зная, что Дубровин уже несколько раз отказывался от этого назначения.

– Ну, мало ли я когда-то кем-то мог стать… А через пару лет мы выдадим такое, что все ахнут. Лавры, как начальнику, опять же достанутся мне. А ты как был бесхребетным гнилым интеллигентом, так и останешься им.

– А ну тебя… Слушай, Алексей Станиславович, – осторожно начал Дмитрий, – ты вроде собирался на время операции оставить отдел на меня.

– Это ты к чему?

– А к тому, что незачем тебе ждать до весны.

– Ишь ты какой прыткий… Ты сначала со своим хозяйством разберись.

– Это недолго, недели хватит.

– Вот тогда и поговорим… А может, ты меня заранее от моих лавров отпихиваешь?

– Что-то ты сегодня очень веселый.

– А почему бы и нет? – Дубровин улыбнулся и ласково положил ему руку на колено. – Просто очень рад, что ты наконец-то выбрался из этой ямы. Я ведь только тогда понял, насколько все серьезно, когда ты психанул и наорал на меня. И стал уже побаиваться, что это надолго.

– А у тебя так не бывало?

– Так, пожалуй, нет, – покачал головой Дубровин и вздохнул. – А еще, откровенно говоря, тому радуюсь, что теперь мне полегче будет.

– Ложился бы ты прямо сейчас на операцию.

– Сейчас не сейчас, а недельки через две сдам тебе дела и лягу. Кстати, тебе придется перебираться из своего закутка.

– Зачем?

– А затем, что noblesse oblige[2]2
  положение обязывает (франц.)


[Закрыть].

– Я же серьезно.

– И я не шучу. Ты теперь не кустарь-одиночка, а глава солидной лаборатории и замначотдела. К тебе теперь на поклон будут идти, с заезжими гостями кофе будешь распивать, да и разносы учинять в комфортабельной обстановке сподручнее.

– Может, и секретаршу прикажешь завести?

– Со временем – обязательно, – серьезно сказал Дубровин. – Можешь даже сейчас подыскать себе какую-нибудь симпатичную девицу, если, конечно, Жанна не будет против.

– Ты что, серьезно?

– Конечно. Всякой писаниной самому заниматься нет никакой необходимости. Ты теперь – общественный капитал, и институт кровно заинтересован в том, чтобы использовать тебя с максимальной отдачей.

– Ладно, убедил, – пришлось согласиться Дмитрию. – Но, надеюсь, я не обязан сидеть в кабинете все время?

– Да хоть совсем не появляйся, лишь бы дело делалось.

– А куда прикажешь перебираться?

– В бывшие шумиловские апартаменты, естественно.

– Почему именно туда? – неприятно удивился Дмитрий.

– А потому, что больше свободных помещений нет. А чем тебе плох этот кабинет? – Дубровин сделал вид, что ничего не понимает. – Он даже лучше моего.

– Вот и давай меняться.

– Э, нет. Я человек консервативный, привычек своих не люблю менять. Бери у коменданта ключи – и вселяйся.

– Откровенно говоря, – пасмурно сказал Дмитрий, – я предпочел бы остаться в своем закутке.

– А я вот предпочел бы сейчас сидеть на зеленом бережку и подергивать удочкой. Да ведь нельзя… Хотя бы потому, что зима.

– Разве ты рыбак?

– Был, – вздохнул Дубровин и, помолчав, начал с улыбкой рассказывать: – А знаешь, у меня ведь тоже подобная история была – как у тебя с нами. Лет двенадцать назад я получил результаты, которые основательно противоречили одной из работ Александра Яковлевича. Я долго набирался смелости, чтобы сказать ему об этом. А когда он убедился, что я прав, первым же и поддержал меня. Лет мне было тогда примерно столько же, сколько тебе сейчас, и я примерно так же не понимал некоторых элементарных вещей, потому что спросил его, почему он сделал это. Он так посмотрел на меня, что я почувствовал себя последним дураком и начал извиняться. И знаешь, что он мне сказал? «Молодой человек, я слишком стар, чтобы служить чему-то еще, кроме истины». История, как видишь, повторяется.

– А ты тоже слишком стар?

– Я?. Нет, наоборот, я слишком молод. И слишком честен, – серьезно сказал Дубровин.

Дмитрий хотел сразу пойти к Жанне и Ольфу, но, подумав секунду, зашел к себе в кабинет, заперся и развернул газету. При повторном чтении статья Михайловского показалась ему еще менее убедительной. Вот уж действительно – демагогия чистейшей воды… Но почему Михайловский написал ее? Неужели он действительно совсем ничего не понял? Поверить этому было нелегко. Все-таки Михайловский – фигура в науке далеко не рядовая, без упоминания его имени не обходится ни один учебник физики. «Совершенно перестал воспринимать какие-либо новые идеи», – вспомнил он слова Александра Яковлевича. Почему? «Достиг своего потолка…» А что, собственно, означает эта фраза? А если и он уже достиг своего потолка? Опять о том же… Все-таки почему он никак не может избавиться от этих мыслей? Черт возьми, совсем неплохо было бы походить на тех целеустремленных «сверхположительных» героев, которые, однажды решив что-то, без страха и сомнения идут по намеченному пути…

Он запрятал газету в дальний ящик стола, где лежала забытая «Королева Марго», и пошел к Жанне и Ольфу.

– Обедать идете?

– Так ведь рано еще, – сказал Ольф.

– Действительно, – пробормотал Дмитрий, взглянув на часы – не было еще и двенадцати.

– А с чего это у тебя так быстро аппетит разыгрался? – улыбнулась Жанна. – Вроде бы утром я кормила тебя нормально.

– Аппетит? – машинально переспросил Дмитрий. – Да мне и есть-то не хочется.

– А зачем тогда народ баламутишь? – уставился на него Ольф.

– Так это… – смешался Дмитрий. – Я думал, можно пораньше начать.

– Что начать?

– Работать.

– А мы, по-твоему… – начал Ольф и осекся, догадавшись, в чем дело. – Вот что… Ты хочешь сказать, пастырь, что наконец-то соизволил принять под свое крылышко стадо?

– Что за гнусный способ выражаться, – недовольно заявил Дмитрий.

– Да или нет?

– Да. – Они молча смотрели на него, и Дмитрий добавил: – Вышел приказ Александра Яковлевича… В общем, я назначен руководителем лаборатории. Постоянно.

Ольф вышел из-за стола – и вдруг замахнулся на него локтем.

– Как бы врезал сейчас… По-человечески сказать не можешь? Обедать пойдем, – по-козлиному проблеял Ольф, – пораньше начать, приказ вышел… Эх, ты!

– Ладно, виноват, братцы…

– Еще бы не виноват…

– Скажи ребятам, что после обеда объявляется общий сбор.

– Есть, товарищ начальник, – уже весело сказал Ольф. – А почему ты им сам не скажешь?

– Да ладно тебе, – усмехнулась Жанна. – У тебя язык тоже не отвалится.

– Это уж точно, – согласился Ольф. – Тем более такой, как у меня. Ладно, пойду последний раз исполнять свои временные функции.

Когда дверь за Ольфом закрылась, Жанна подошла к Дмитрию и боязливо спросила:

– Значит, у тебя… все кончилось?

– Да, – тихо сказал Дмитрий. – А ты очень боялась за меня?

Жанна вымученно улыбнулась:

– По-всякому… Иногда очень, иногда была уверена, что это ненадолго, а временами просто страшно становилось. – Она глубоко вздохнула. – Но я ведь неплохо держалась, правда?

– Да. – Дмитрий осторожно погладил ее по виску. – Ты вообще очень храбрая женщина. И я не знаю…

Договорить он не успел – вошел Ольф и объявил:

– Начальник, они все в сборе и хотят, чтобы ты начал немедленно.

– Можно, – согласился Дмитрий.

Когда они вошли в большую комнату, все сосредоточенно устраивались за столами, а Савин торопливо заканчивал вытирать доску. Дмитрий внимательно оглядел всех, чуть дольше задержался взглядом на новеньких – после разговора при оформлении на работу он не сталкивался с ними, – взял мел и, поддернув повыше рукава свитера, начал:

– Ну что ж, приступим… Приблизительно вы уже знаете, чем нам предстоит заняться. Сейчас я постараюсь в самом общем виде изложить те идеи и предложения, которые возникли у меня после того, как мы закончили эксперимент. Вы, вероятно, знаете, что идеи эти не совсем обычны, и у вас наверняка возникнет множество вопросов. Их я прошу пока оставить на потом и для начала лишь внимательно выслушать меня. По ходу дела вы увидите, что некоторые из этих идей и предположений существенно противоречат установившимся взглядам и фактам. Поэтому предлагаю вам на время забыть – по возможности, разумеется, – о некоторых вещах, как будто бесспорных и очевидных. О каких именно – сейчас вы сами увидите…

Дмитрий старался говорить как можно проще, избегая громоздких выкладок, но по их напряженным лицам видел, что они плохо понимают его. Поставив последнюю точку, он сказал:

– Вот что мы пока имеем. Как видите, слишком много неясного и спорного. И я сам еще очень многого не понимаю. Я даже не знаю, по какому из всех этих возможных направлений пойдет наша работа. И возможно, что выяснится это еще не скоро. И к чему приведут наши усилия – тоже не знаю… – Он помолчал и, оглядывая притихшую аудиторию, продолжал: – Откровенно говоря, я приготовил для вас небольшую речь. Мне хотелось рассказать прежде всего о тех трудностях, которые нас ждут. Что трудности эти будут очень велики, для меня очевидно. Я даже думаю, что не всем они окажутся по плечу. Возможно, и мне тоже… И я хотел, чтобы вы как следует подумали, прежде чем браться за эту работу. То есть я и сейчас этого хочу, – поправился Дмитрий. – Но вот расписывать черными красками предстоящую нам нелегкую жизнь мне почему-то уже не хочется. Хотя жизнь у нас действительно будет нелегкая, это я вам могу обещать довольно твердо. Но когда я рассказывал и смотрел на вас, мне пришло в голову, что пугать вас – дело достаточно безнадежное. И не только потому, что народ вы бесстрашный.

Кто-то засмеялся, и Дмитрий тоже улыбнулся.

– Я думаю, вряд ли вы обидитесь на меня, если я скажу, что поняли вы пока что не очень много…

– Вернее, очень немного, – сказал Ольф.

– Возможно, – согласился Дмитрий. – Какое из этих двух выражений больше соответствует истине, выяснится в ближайшее время. И вполне может быть, что, когда вы поймете чуть больше, кто-то из вас решит, это эти проблемы вовсе не стоят того, чтобы тратить на них время и силы…

Предупреждая начинающийся шумок протеста, Дмитрий поднял руку:

– Товарищи теоретики, вы напрасно так реагируете на мои слова. От души желаю никому из вас не приходить к такому решению, но предусмотреть его необходимо. И если такое все же с кем-то случится, убедительная просьба – откровенно сказать мне об этом. Поверьте, так будет лучше для всех нас. И ничего зазорного в этом нет. Я почему-то думаю, что сейчас никто из вас такого не скажет, но со временем…