Текст книги "ОДНАЖДЫ В ОТЕЛЕ АВРОРА"

Говорили почему-то в тот день о красоте.

-Знаешь, Оля, я просто болен красотой…Я не только влюблен в красоту, а именно болен…Красота спасет мир, говорил Достоевский, – и я верю в это, – ведь она меня уже спасла. Только здесь, в Питере, я по-настоящему понял и оценил красоту.

Она отнесла это признание на свой счёт, как вообще относила на свой счёт все его речи о красоте. Она лукаво щурилась при его словах, сбоку засматривая ему в лицо и поощряя его этим на новые признания и откровения, кокетливо играла сумочкой в такт шагам, а другой рукой по привычке теребила пуговицу на плаще, подсунув под неё два пальца.

-Не зря говорят о том, что человек сам себе создает судьбу, – продолжал он. – Если бы ты знала, как отговаривали меня ехать в Питер! Ты, мол, не поступишь, там таких своих хватает, а если поступишь, то не приживёшься…А я поехал и поступил, да ещё и тебя тут встретил…Разве это не так, Оленька? Нет, судьба мне светит! Да ещё и так светит, что я иногда не верю в том, что это происходит со мной наяву: неужели может быть такое счастье?.. Я, наверное, слишком высокопарно выражаюсь и тебе надоело меня слушать, но я не могу найти других слов…

-Нет, Олг, что ты! Я люблю, когда ты рассуждаешь о красоте. Честное слово, я не устаю тебя слушать. Ты говори, говори!

-Если бы только знала, какая перемена произошла со мной! Я Олечка, словно прозрел в Питере и у меня здесь словно бы крылья выросли…Знаешь, если бы я не приехал сюда, я бы, наверное, погиб в этом своем Добужево. Там так мучительно не хватает красоты! Там серость, бесцветность, скука. Там пошлость задушила красоту в самом зародыше. И я бы там жил, наверное, как живут все, не чувствовал бы красоты и не был бы таким богачом, каким чувствую себя теперь…

-Да? Разве ты такой богач? – чуть иронизировала она.

-Ещё какой! У меня есть ты, есть Питер, который я люблю безумно…

-Больше, чем меня? – всё так же иронизировала она.

-Нет, конечно! Разве можно что-то любить больше тебя? Но, знаешь, Москву, уверен, нельзя так любить безумно, а вот Питер можно. И ещё как!

-Наверное, ты прав. Я тоже очень люблю свой город. Вот всё смотрю-смотрю на Петропавловку и никак не могу налюбоваться.

-Я богач ещё и потому, что безумно верю в жизнь, в людей, в тебя, в этот город… Во мне живёт, Ольгуша, хорошая такая вера, ничего не требующая взамен. И, поверь, ни одна душа не сможет меня разубедить в этом.

-Ты и мне так сильно веришь?

-Тебе-то как раз больше всех верю.

-Неужели, Олг, правда, так веришь? – Она сжала его руку у локтя.

-Верю, Ольгуша, раз люблю, значит, верю, иначе я бы просто не смог…

-Доверяй, но проверяй, – тихо, не глядя на него, проговорила она. – Говорят, женщинам верить нельзя.

-Мало ли что говорят! Я счастлив, Оля, очень счастлив, и это главное! Я от этого своего счастья чувствую в себе такой душевный подъем, такие силы, такую жажду творить и работать, что горы могу своротить. Я и сворочу горы!

-Вот ты всё говоришь, красота, красота, – после некоторого молчания начала она, – а что же, по-твоему, Олг, красота? Как ты думаешь?

-Ну, наверное, это всё, что возвышает душу, делает её чище, совершеннее, – всё то, что ведёт к Богу, к спасению, я так думаю…В этом смысле я и понимаю мысль о том, что красота спасёт мир…

…Уезжал он на Шикотан в сильной тревоге за неё и свою любовь. В последние два месяца их встречи резко сократились. Оля всё ссылалась на страшную занятость, – и когда он, убежав с одной пары у себя в институте, приезжал к ней в университет, чтобы лишний раз повидать её, то находил её усталой, разбитой, изможденной. А иной раз она даже пропускала занятия. Всё время говорила:

-У мамы срочная работа, я ей помогала, просидели всю ночь.

Они перестали видеться встречаться в субботу и в воскресенье, потому что она предупреждала в пятницу:

-Олг, у мамы опять срочная работа, я буду помогать, не звони и не приходи.

Он умолял:

-Оля, ну я посижу в уголке молча».

-Нет, Олг, если ты будешь присутствовать, мы будем отвлекаться.

-Оля, что за срочная работа такая? Зачем вам с мамой надо надрываться по выходным?

-Да? А между прочим у мамы шубы нет, надеть нечего, в театр не в чем выйти! А между прочим, она ещё не старая, ей только сорок лет, и ей о личной жизни надо подумать.

Перед этими её доводами он отступал: она брала с него слово, что он не будет звонить, и они расставались до понедельника.

Её мать Нина Сергеевна, переводчица и одновременно машинистка в каком-то НИИ, печатавшая переводы с английского, французского и немецкого, – часто брала работу на дом и по целым дням, а то и по ночам сидела за столом, в табачном чаду, – эта худенькая женщина, стригшая коротко волосы, очень много курила, пила кофе крошечными глотками из миниатюрной чашечки, невесело, с налётом горечи улыбалась, скорее даже усмехалась, а не улыбалась, даже когда рассказывала что-то очень смешное, – и во всём её облике, особенно в двух складках вокруг рта, было что-то скорбное, поникшее и бессильное. Олегу казалось, что в Оленьке не было ничего от матери, кроме этих двух скорбных складок вокруг рта, если не считать, конечно, этой доставшейся от матери страсти к иностранным языкам.

Но однажды в понедельник он удрал с лекций и в одиннадцать был уже в университете. Нашёл по расписанию аудиторию её группы и, дождавшись звонка, вызвал её. Она вышла – опухшая, посеревшая, с синюшными мешками под глазами – и своим видом поразила его.

-Ольгушенька, что с тобой? – даже не поздоровавшись, спросил он.

-Опять просидели с мамой всю ночь, – проговорила она, прикрывая опущенными веками красные, слезящиеся глаза.

Она еле стояла на ногах от усталости, и в лице её было что-то поникшее и скорбное.

-Оля, ты с ума сошла! – закричал он. – Я сегодня же пойду к твоей матери и скажу, что так дальше нельзя!

-Не вздумай даже, – ответила она твердым тоном, хотя была даже не в силах поднять на него отяжелевшие веки. – Даже не вздумай…Очень срочная была работа, мы закончили только утром. Маме хорошо заплатят, очень нужны деньги…Я только два часика поспала…

-Но нельзя же так!

-Дай мне слово, что никогда не будешь заговаривать с мамой об этом, – потребовала она.

-Я не могу тебе этого обещать.

-Я поссорюсь с тобой, слышишь? Поссорюсь навсегда!

И только под этим нажимом он отступился и дал ей слово никогда не заговаривать с матерью на эту тему. Зато вскоре сделал ей предложение. Она не отказала, но и не сказала «да», ответила только, что надо подождать.

И он решил на каникулах поехать на Шикотан, на заработки, списался к этому времени со своим другом, с которым служил вместе во флоте, и тот выслал ему вызов для оформления пропуска.

IV

От ресторана «Невский» до гостиницы оказалось недалеко, и вскоре они вошли в широкий холл гостиницы, миновали двух швейцаров, которым спутник Олега показал какую-то бумагу, наверное, пропуск, сказав при этом, кивая на Олега: «Это со мной». У лифта, пока ожидали его спуска, а затем в лифте, когда поднимались наверх, парень давал Олегу последние «наставления»:

-Иди за мной и ничего не бойся, никто тебя не остановит…В номер сначала я войду, узнаю, что и как, а потом я выйду, а ты зайдешь…И деньги готовь, расплачиваться сразу надо.

Олег слушал парня рассеянно и отупело, всё так же избегая глядеть ему в глаза. Всю дорогу до гостиницы в его голове никак не укладывалась та мысль, что его ведут в «гости» на свидание с проституткой. А вдруг это она? Это, конечно, исключено, но вдруг? Он отогнал эту мысль и всё торопил минуту свидания, чтобы побыстрее всё разъяснилось. Но чем ближе подходили они к гостинице, тем сильнее он волновался, так что обмирало, а затем быстро-быстро, точно сорвавшись, начинало колотиться сердце, и сразу же делались ватными ноги. Ф лифте же от близости минуты свидания, которое было уже неотвратимо, и от одной только мысли «вдруг это она» его так резко затошнило, что он принужден был двумя пальцами массировать горло в области зоба, чтобы протолкнуть какой-то застрявший в горле и вызывавший тошноту комок.

-Да ты не волнуйся так, морячок! – тем же снисходительным тоном вдруг проговорил спутник Олега, от которого, вероятно, не укрылось состояние «клиента». – Ты не волнуйся! Впервой, что ли, с ними? Она сама тебе всё сделает!

Олег промолчал и, как только вышли из лифта, пропустил своего спутника вперед, а затем потащился за ним по коридору, ярко освещенному лампами дневного света. В коридоре не было ни души, – за столиком дежурной по этажу тоже никого не было.

Шли довольно долго, пока, наконец, парень не остановился перед каким-то номером с четырехзначным числом. Чуть помедлив, он три раза стукнул в дверь и, немного выждав, нажал дверную ручку вниз, открыл дверь и вошёл. Олег, весь дрожа и чувствуя, как подкашиваются ноги от слабости, остался в коридоре.

Прошла минута, не больше – так ему показалось, – парень вышел и проговорил:

-Ну, всё нормалёк, морячок, девочка ждёт, гони деньги, и я намылился!..

Олег достал бумажник из сумки, отсчитал двести пятьдесят рублей и отдал их незнакомцу. Тот бросил напоследок:

-Ну, будь здоров, морячок! Девочка – не пожалеешь…Понравится – приходи в «невский», только всегда в конце недели.

И он зашагал прочь.

Олег вошёл тихо, стараясь не клацнуть замком, точно был вор. Увидел торчащий в дверях ключ, запер дверь. Зачем – сам не мог бы объяснить. Впереди была ещё одна дверь с рифленым непросвечиваемым стеклом, он открыл её…

У окна, боком к нему, стояла и курила «особа» в шортиках со стройными ногами, длинными каштановыми волосами, спускавшимися на плечи, в розовой короткой блузе, так что видна была часть упругого тела. Он застал её в тот момент, когда она, вытянувшись, стряхивала пепел за окно, – одна из рам была приоткрыта. Он рванулся к ней, и только теперь она обернулась на шаги, – и прежде всего увидел широко открытые, полные ужаса и изумления «болотные» глаза.

-Ты-ы? – пролепетала она и попятилась к кровати. – Оле-ег? Как ты здесь оказался?

V

Всё началось ещё в начале апреля, когда Оленька одна пошла в бар гостиницы «Европейская». Бары она обожала по многим причинам. Во-первых, тут можно было запросто поболтать по-английски или по-немецки с каким-нибудь иностранцем; во-вторых, ей очень нравилась сама обстановка баров. Не потому, что ей так уж нравилось пить вино или коктейль, курить и именно здесь слушать музыку, но она с первого же раза, как оказалась в баре, поняла, ощутила всеми клеточками своего существа, что тут, в барах, как ни в каком другом месте, мужчины смотрят на неё и интересуются ею с одной известной только целью. И ей почему-то нравились эти взгляды и намёки и безумно волновала та мысль, что все мужчины, молодые и немолодые, готовы сорить деньгами только затем, чтобы добиться её тела. Это ужасно веселило её, забавляло, вселяло ощущение, какое с ней бывало только на «горках», самом «страшном» аттракционе в Луна-парке, куда они ездили вдвоём с Олегом. Она включалась в эту азартную, такую безумно волнующую игру, и ей нравилось балансировать на грани, ходить как бы по острию ножа, дразнить мужчин, и старых и молодых, давать им надежду и разом отнимать её, – и всегда она хотела чего-то такого, чего она ещё не испытывала и, быть может, никогда уже не испытает в жизни, – быть может, даже такого, чего ещё не было ни с кем в жизни, ни тс одной женщиной.

В третьих, бары при хороших гостиницах и ресторанах казались ей преддверием в какую-то другую жизнь, в другой мир, необыденный, прекрасный и даже сказочный, – с роскошью, с поклонением мужчин, с дорогими винами и духами, с дорогими нарядами, знакомствами со знаменитостями и интересными людьми. Но она никак не могла найти дорогу туда. Этот мир, казалось ей, начинался где-то этажами выше, – там в дорогих ресторанах и гостиницах, в офисах, где были бассейны, зимние сады, ковры, мягкая, роскошная мебель и где люди не заглядывали поминутно в кошелек и не считали денег.

Об этой другой, необыкновенной жизни, где впечатления менялись бы, как узоры в калейдоскопе, где она бы преуспевала и играла важную, видную роль, а в душе ее жила бы одна непреходящая радость, веселье и беззаботность, – об этой жизни она думала часто, как только стала сознавать себя. Но как шагнуть в этот мир, в этот «высший» свет, она не знала, не видела в него входа, и ей всегда хотелось встретить такого человека, который ввёл бы её в этот «высший» свет, распахнул бы в него двери, и она тогда бы сказала «прощай» тому миру серости, убожества и постоянного безденежья, в котором она жила. В какой-то степени она видела для себя выход в изучении иностранных языков и в университете нажимала на них, не жалея времени, – и теперь, в последние месяцы, к английскому и немецкому она прибавила ещё и модный, но очень трудный финский язык, на знание которого стал проявляться большой спрос. Она верила, да и Махотина ей внушала, что с помощью языков она ближе продвинется к желанной цели; она видела в знании иностранных языков тот трамплин, с которого она в одно прекрасное мгновение совершит головокружительный прыжок в эту прекрасную, сказочную жизнь. Но надеяться только на себя, рассчитывать только на собственные силы глупо и даже абсурдно, почти безнадежно. Махотина так утверждала, а она знала жизнь. Она утверждала, что без поддержки со стороны, без чьей-то помощи не обойтись.

С Олегом Оля познакомилась на областном слёте туристическом слёте студенческих отрядов, куда она попала случайно, так как не числилась ни в каких стройотрядах. Но подруги затащили её на этот слёт, достали приглашение, – было это в ноябре, два года назад. Олег поразил её своей неотступностью, страстным выражением карих глаз и даже своей «скобарской» тельняшкой. От него веяло силой, решительностью и ещё чем-то таким, чего не было в окружающих её ребятах. Её сверстники робели перед ней, и даже более старшие молодые люди не решались за ней ухаживать, а этот как пригласил танцевать, так и «прилип», ничуть не робел. На том вечере подруги увели её от этого «скобаря», но он отыскал её в многотысячной толпе, увёл от подруг и весь вечер был неотступен и интересен, не подпускал подруг, и это нравилось ей. Кончилось тем, что она увлеклась им, быть может, скорее из желания пооригинальничать и сделать назло подругам, да и в конце концов ей надоели вечно робеющие сверстники из её окружения, не смеющие даже притронуться к ней, и, кроме того, ей всегда хотелось иметь около себя хорошего, надёжного, решительного парня, видного поклонника, во всяком случае оригинального, – такого, чтобы не страдало её тщеславие от того, что он не хорош собою, а тем более не оригинален. А Олежка был видным поклонником, во всяком случае слыл оригиналом. Одна его тельняшка чего-то да стоила, это, пожалуй, то же, что и кирзовые сапоги у Шукшина, когда тот приехал поступать во ВГИК. И, кажется, Шукшин тоже ходил в тельняшке, – она где-то слышала или читала об этом.

Для будущего же она всерьез не имела его в виду, хотя никогда и не сбрасывала со счетов. Он был ей интересен, порядочно знал, устраивал как сексуальный прартнер, но что особенно удерживало ее около него, так это утверждение, что он станет знаменитым писателем. А вдруг, и правда, станет знаменитым? Скобари – они настырные, упорные, талантливые и оригинальные, они не похожи на изнеженных, инфантильных мальчиков из её университетского окружения. Теперь же ей хотелось иметь около себя всегда поклонника, легкого на подъём, готового в одно мгновение вместе с нею сорваться с места и помчаться хоть в Петергоф, хоть на Охту, – в любую погоду и без гроша в кармане. Единственное, что было неприятно ей и что пугало её, так это упорные речи о браке, – ведь он уже не раз делал ей предложение! Но она всё отшучивалась, говорила, что ещё рано замуж, но не лишала его надежды. Ей ужасно нравилось то, что он боготворит её и ради неё готов на всё, – и когда он так проникновенно, так искренне называл её «мадонной» и «ангелом», ей хотелось прижаться к нему, приласкаться и не расставаться уже никогда. Но временами ей казалось, что он боготворит не её, вернее, не столько её, сколько свой идеал, какую-то им придуманную девушку, и это тоже пугало её. К тому же со временем с ним становилось всё сложней и несвободней, он относился к ней всё серьезней и требовательней. А ей хотелось легкости, веселья, раскрепощенности; хотелось не обычного, а оригинального секса, но чтобы это ничем не осложнялось, никакими обязанностями и обязательствами. А он уже заговаривает об их общем, совместном будущем! Это не входило в её планы, по крайней мере, в ближайшее время.

VI

Однажды ей удалось сквозь многочисленную толпу жаждущих прорваться в бар при гостинице «Европейская», – и там, получив у бармена свой коктейль, она около получаса всё никак не могла найти себе места. Но потом, совершенно неожиданно, ей предложил сесть на один с ним стул какой-то молодой, черноволосый, красивый иностранец, которого она сначала приняла за югослава, сносно говорившего по-русски. Оленьке его предложение показалось странным, и она хотела было отказаться, но потом подумала: «Как это всё же мило с его стороны!» – и согласилась. И выяснилось, что иностранец вовсе не югослав, а грузин, говоривший по-русски с большим акцентом и многочисленными неправильностями в произношении, ничуть не лучше иностранца. И этот его акцент и неправильности были так милы и смешны, что сразу понравились ей, расположили к нему. И ещё выяснилось то, что он даже не грузин, а ассириец и зовут его Бадри. И это уже заинтриговало Оленьку и даже восхитило; восхитило и имя его, которое она произносила несколько раз, переделывая его по-своему: «Ба-дри, Бо-дря», играя ещё и словами, помимо своей обычной, привычной игры с мужчинами; восхитило её и то, что он такой экзотической, древней национальности – настоящий иностранец! Ассириец все-таки, а не какой-нибудь югослав, а тем более грузин. Этот Бадри оказался мил, щедр, любезен, весел, очень смешлив; у него над верхней губой, в усах была розовая, не заросшая волосами ямочка, такая милая, что Оленьке захотелось поцеловать его в это место, и сидя с ним на одном стуле, она чувствовала волнение от его близости, от его какого-то очаровательного, как она потом узнала, турецкого одеколона; угадывала по его блестящим глазам, что он безумно желает её тела, и её пьянило ощущение своей силы и власти над мужчинами. И уж совсем её восхищало то, что Бадри не мог правильно выговорить её имя, а называл её смешно, с таким смешным акцентом – Олой. «Не Ола, а Оля», – поправляла она его. Но он, строя милую, смешную рожицу в попытке правильно произнести её имя, всё равно повторял: «О-ла!» – И она хохотала от души над этим милым и смешным Бадри. А уж когда подошёл приятель Бадри Нодар и спросил, куда он, Бадри, пойдет после окончания, когда закроется бар, и когда этот Бадри, вздохнув страдальчески, проговорил: «Пойду куда-нибуц з Олом», – уж как хохотала она тогда! И ямочка в его усах казалась ей ещё1 милее, сам он ещё оригинальнее и желаннее. «Не з Олом, а с Олей», – поправляла она его, но он упорно повторял: «Нет, з Олом».

А уж когда в конце вечера она узнала, что Бадри остановился в «Европейской» как настоящий иностранец, то была просто очарована и на его предложение пойти к нему в гости в его номер, охотно согласилась. Это предложение не показалось ей предосудительным, но главное, ей не хотелось в этот вечер расставаться с милым, очаровательным Бадри, а хотелось продолжить ту игру, в которую она с ним играла.

В его отдельном номере во втором этаже она ещё больше восхитилась и совершенно опьянела и от ковров, и от зеркал, и от мягких кресел, от высоких потолков, от голубого кафеля в ванной комнате, от красивых тяжелых портьер на двух окнах, от мандарин, от чудесного вина «Изабелла», которым он её угощал. Но ещё больше она опьянела от близости к тому сказочному, прекрасному миру, который чувствовался уже здесь, во втором этаже, в номере Бадри. И пока Бадри принимал душ, она ходила по номеру, всё трогала руками, щупала, хмыкала, рассматривала, восхищалась…Не потому, что всё было так уж по высшему разряду в её понятии; и не потому, что она была такой уж мещанкой, падкой на вещи и шмотки, – она знала, что она не мещанка, потому что была счастлива, радостна и весела, не имея ни гроша в кармане, – но её всегда поражало, как поразило и теперь, у Бадри, разница между мирами, – тем, в котором она жила, с его коммуналками, грязной, обшарпанной ванной, склочными соседями, ободранным линолеумом, с его «колодцами и счётом каждой копейки…И этим, в котором она случайно оказалась – с его коврами, голубым кафелем, мягкой мебелью, и её мучила несправедливость всего, и непонятно было, почему эта разница существует, в чём её причина. В чём? В чём? В чём? Чем особенным отличается от неё и от Олега этот грузин-ассириец, что он может позволить себе такое, а они – нет? И впервые сожаление о себе и своей жизни так остро мучило её!

Разница между её жизнью и этой жизнью была слишком велика. А что же говорить о том мире, где-то этажами выше, где останавливаются и живут настоящие иностранцы? И никогда, никогда она, Оленька Садовская, к этому миру не прикоснётся, в него не окунётся, он не будет ей подарен, брошен к её ногам…И вот ведь: этот Бадри, совсем ещё молодоё мужчина, чуть старше Олега, ему нет ещё и тридцати, а уже чего-то добился, что-то значит, если останавливается в такой шикарной гостинице, которая далеко не каждому доступна. Как это ему удалось? И почему Олег и такие, как он, не могут ввести её в этот мир?

И Бадри казался ей волшебником, открывшим двери в чудесную, сказочную страну.

Когда он вышел из ванной в прекрасном махровом халате, крепко и вкусно надушенный, снова опьянив её запахом своего особенного одеколона, и когда он предложил и ей принять душ, – тогда она спросила его, спросила только по неопытности, где и кем он, Бадри, работает, но он мило отшутился:

-Очен ба-алшим началником, Ола…

И перевёл разговор на другую тему.

И тогда она поняла, крепко усвоила себе на всю жизнь, что спрашивать мужчин, добившихся какого-то успеха в жизни о том, как, при помощи чего они этого успеха добились, никогда не следует…

…На другой день утром, когда она стояла у зеркала и красилась, Бадри вдруг сунул ей в карман юбки какую-то бумажку. Она удивилась, достала эту бумажку и ещё больше удивилась, когда бумажка оказалась сторублевкой.

-Что ты, Бадри, зачем, за что? Какие ещё могут быть деньги? – смеясь, отказалась она и бросила деньги на столик.

Тогда в свою очередь удивился Бадри.

-Что ты, Ола? Какие это деньги? Бе-эри-бе-эри! Это тибэ на таксы до дому доехац.

И он, расстегнув её сумочку, бросил купюру туда, и в милом, улыбчивом лице грузина-ассирийца, в том, как всё это он проделал и как говорил, как был естественен и непринуждён, – во всём этом она увидела только просто желание Бадри сделать ей ещё что-то приятное – сверх того приятного, что уже она от него получила; сделать это в знак благодарности за то приятное, что он в свою очередь от неё получил. И она уже не посмела отказаться. Выходило всё так славно, мило, просто и естественно, словно бы она получила подарок, и она видела по его лицу, по его поведению, что он вовсе не считает её дурной женщиной известного рода, продающей удовольствие за деньги. Она сказала только:

-Ну, если ты такой богатый, то я тебя немножко разорю. – А потом прибавила задумчиво, пожимая плечами: – Наверное, это хорошо, когда мужчины умеют быть благодарными.

Она встречалась с Бадри пять дней подряд, и каждый вечер он приглашал её в какой-нибудь ресторан, чаще всего в «Европейский», где было много иностранцев, а потом они шли к нему в номер, откуда она утром уходила с новой сторублевкой в сумочке. И каждая встреча с Бадри, всё то, что этой встречей следовало, выходила такой же милой и славной, так что её ни разу не посетили какие-нибудь дурные мысли в отношении себя и не мучили угрызения совести. И каждый вечер она звонила матери, говорила ей, что будет ночевать у подруги в общежитии, и каждый раз добавляла: если, мол, будет звонить Олег, то ему говорить, что он7а ночует у Махотиной.

А потом Бадри уехал в свою Грузию; прощаясь с нею, он записал номер её домашнего телефона и сказал, что как только приедет, сразу же даст о себе знать.

После встреч с Бадри она купила себе австрийские осенние сапоги, финскую кожаную куртку и кое-что по мелочам. Когда Олег удивился при встрече её обновкам, пришлось солгать ему и сказать, что все вещи куплены на деньги, которые мать получила за дополнительную срочную работу. Пришлось солгать и матери, сказать ей, что так много денег ей нынче заплатило туристическое бюро и ещё, кроме того, она взяла в долг у Махотиной в счет будущей зарплаты.

Через несколько дней деньги кончились, но осталось ощущение неожиданного богатства, свалившегося на неё, и чувство сказочного пятидневного праздника, так быстро промчавшегося. И оно сладостно напоминало о себе всякий раз, когда она вспоминала Бадри и его номер в «Европейской»., и тем обиднее и мерзостнее казался ей в прежнюю обыденную жизнь; тем противнее каждый вечер было возвращаться в свою постылую коммуналку; и тем мучительнее было каждый день погружаться в привычные заботы, в нищую, убогую жизнь с её ежедневными трудами и счетом каждого рубля, выкраиванием необходимого ради лишения себя элементарного. И тем страстнее желала она встряхнуться, укатить куда-нибудь в Петергоф, погулять по залам Эрмитажа или Русского музея., и всю следующую неделю она как одержимая водила Олега всюду за собой, изумляя его своей неукротимостью, страстью и жаждой впечатлений. Дома она просто высидеть не могла и одного дня. Но главное, её всё ещё не покидало ощущение, что то сказочное богатство досталось ей даром, ничего ей не стоило. У неё, редко когда имевшей по десять рублей в карманные ежедневные расходы, впервые было так много денег. Легких и шальных денег и много от них удовольствий. И это тоже пьянило. Как же всё вышло так странно, , неожиданно и мило! Она хотела только удовольствий и наслаждений; хотела разнообразия и оригинальности; хотела прикоснуться к неведомой прекрасно-недоступной жизни, но вышло всё куда лучше. Вместе с удовольствиями и наслаждениями она получила ещё что-то сверх этого, и от этого удовольствия и наслаждения как бы удваивались. А теперь? Ничего нельзя себе позволить! Что это за жизнь? И кончится ли она когда-нибудь?

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

После встреч с Бадри Оленька повадилась ходить в бары одна. От подруг она отделывалась, а Олег сдавал сессию досрочно, был занят. В последнее время он просто с ума сошёл, казалось ей, опять сделал предложение, но она опять мило, необидно для него отшутилась, сказала, что надо подождать. «Подожду, когда ты станешь знаменитым писателем». Ей не хотелось рвать с ним, не хотелось сейчас терять его, – это просто незачем было. Но его неотступность и твердость в намерениях всё же нешуточно пугали её. Он взялся уже устраивать их совместное будущее, заявил, что поедет зарабатывать деньги, чтобы ей легче было и чтобы она не надрывалась, мол, на срочной маминой работе по ночам. И она знала, что он не отступится, и дальше играть с ним и держать его при себе было уже опасно, – это могло ещё дальше зайти. И она втайне от него радовалась тому, что он на лето уезжает на этот свой Шикотан. А дальше, осенью, видно будет, решила она.

Отправляясь в очередной раз в бар, Оленька, как и прежде, хотела только удовольствий, наслаждений и внимания мужчин, жаждущих её малейшего взгляда, мимолётной улыбки, тончайшего намёка…Но она уже не могла не желать каких-то выгод от своих отношений с мужчинами, от того, что она нравилась им, волновала их; не могла не желать этого, помимо обычной с ними игры, кокетства, разговорной практики по иностранным языкам, приятной, игривой болтовни и последующего, ни к чему не обязывающего, но приятного, невинного с ними развлечения в гостиничном номере высокого класса. И она желала теперь только таких знакомств и была только к таким мужчинам благосклонна, кто, по её расчётам, мог доставить ей это двойное удовольствие, устроить ей, пусть и маленький, но праздник, хотя бы даже на один вечер. И за одну только неделю она развлекалась таким образом с одним немолодым югославом, Драженом, говорившим по-русски, а в другой раз – со светловолосым, очаровательным шведом Юргеном, с которым она изъяснялась по-английски.

И то, что она совершила раз, другой, так же казалось ей невинными, приятными приключениями, полных удовольствий и разнообразия, – именно тем, чего она искала, – всё в её глазах было так же, как и в первый раз с Бадри, и как бы подтверждало тот успех, который она имела у мужчин, чьими маленькими подарками не воспользоваться было бы грешно. Ведь главное, воображалось ей, что от этих своих развлечений она не теряла головы до такой степени, чтобы они могли затянуть её, а тем более отразиться на её учёбе – главной её надежды в будущем. Всё было шито-крыто, никто ничего не знал и ни о чём не догадывался. Она чувствовала себя достаточно сильной для того, чтобы в одно мгновение прекратить свои похождения, если они надоедят или если этого потребует от неё перемена жизненных обстоятельств.

В самом начале июня, когда стояли холодные, ветреные, дождливые дни Олег улетел на Сахалин, чтобы оттуда перебраться на Шикотан работать на рыболовной судне от какого-то рыболовецкого колхоза, где ему держал место бывший армейский сослуживец, работавший на судне первым механиком. Олег так и говорил: «Еду работать на колхознике». И она с легким сердцем рассталась с ним – пусть он там отдохнёт от неё, и ей даст отдохнуть…

Через два дня после его отъезда, по обыкновению одна, она уже сидела в одном из баров «Невского». Её уже узнавали швейцары, эти самые понимающие люди на свете, и чаще всего перед нею они уже распахивали двери, впуская её без всяких задержек. И она уже не удивлялась этому.

Часу в девятом, попросив соседа-студента, с которым она сидела рядом за барной стойкой, присмотреть за тем, чтобы не заняли её место, она прихватила сумочку и отправилась в туалетную комнату. И когда после посещения кабинки подошла к умывальнику, чтобы ополоснуть руки, вдруг сзади кто-то схватил её за волосы, запрокинул голову, и какая-то незнакомая немолодая женщина стала быть её по лицу и в живот…А следом она услышала угрозу от другой женщины, той, которая схватила её за волосы, стоя за спиной.

-Если ты, сука, будешь приходить сюда сниматься, мы тебе скальп снимем с твоей поганой рожи!..