Текст книги "Фарватер судьбы"

Вместе с друзьями

 
И друзей позову, на любовь свое сердце настрою,
А иначе зачем на земле этой вечной живу.
 

Булат Окуджава

Вместо первой же лекции нас отправили «на картошку» – в Лужский район, в деревеньку с ласковым названием Замошье. Здесь мы все сразу же перезнакомились, почувствовали себя единой студенческой семьей, дружно работали на колхозных полях. На третий день меня вместе с Игорем Бузиновым послали в лес обрубать сучья со спиленных елей. Неловкое движение – и я слегка разрубил себе ногу. Обратно в деревню Игорь нес меня на закорках.

Руководитель нашего студенческого коллектива, преподаватель кафедры физкультуры Иван Алексеевич, не слушая возражений, привез меня на колхозной машине в Лугу. В местной больнице обработали и перевязали мою рану и отпустили с миром. Машину надо было ждать еще пару часов.

После короткого совещания решили попить пива. Иван Алексеевич легко, как ребенка, взгромоздил меня на свою могучую спину профессионального борца, и мы двинулись на поиски вожделенного заведения. Оно оказалось поблизости. По крутой лестнице спустились в полуподвал, где удивленно и восторженно встретили нас любители пенного напитка.

В Замошье мы прибыли вечером в самом распрекрасном настроении.

Возвращаться в Ленинград не хотелось: стипендия была впереди, а дома ждали косые взгляды жены моего брата. На общем совете было решено оставить меня, бедолагу, в качестве кашевара в избе, где обитала небольшая команда мальчишек. Пока все работали, я прыгал на одной ноге у плиты, обжигаясь и матерясь. Помогала мне советами старушка-хозяйка. Ребята были вполне довольны моими кулинарными стараниями. Но вот закончились запасы продуктов, выделенных колхозом. Надо было ехать за продовольствием на центральную усадьбу. В помощь я взял Лёню Левинского. Запрягли в телегу смирную лошадь и отправились в путь.

Лёнька был на целых четыре года старше меня. В университет он поступил после службы в частях береговой обороны вполне взрослым, сложившимся человеком, хотя внешне ничем от остальных не отличался. Роста он был невеликого, телосложения явно не спортивного, лицо – обыкновенное лицо, но зато глаза умные, пытливые, живые. В них так и бегали веселые, ироничные чертики. Добрый нрав, врожденная интеллигентность сразу же располагали к нему, магнетически притягивали.

На центральной усадьбе мы получили кроме всего прочего небольшую тушку поросенка и полтора десятка обезглавленных при нас цыплят. В разговоре на обратном пути я обмолвился, что не очень-то жажду готовить свинину. То ли дело курятина: быстро готовится, и вкус – пальчики оближешь.

Лёнька это запомнил и вечером шепнул девочкам, что мы привезли вполне здорового поросеночка, а вот цыплятки уже перед насильственной смертью хворали. Конечно же, девчата поголовно проголосовали за то, чтобы им на съедение был передан поросенок.

Здесь, в Замошье, мне исполнилось двадцать лет. Вечером наша изба была переполнена. Долго и шумно рассаживались. Старт веселью неожиданно дали хозяева. Узнав, что у кого-то из нашей братии нарывает палец, бабка спросила лежащего на печи деда Ипата:

– А ежели на пальце надрыв, то что?

– Постять! – без промедления под общий хохот ответствовал дед.

Девочки торжественно водрузили на стол собственноручно испеченный пирог с ягодами. Шутки, веселый гомон, смех, песни, стихи и – ни капли спиртного!

Галя Анопченко подарила мне забавное стихотворение от имени подружек, которое заканчивалось:

 
Поэтому мы тра-та-та, –
Ведь просто-напросто талантов
У нас немножко не хвата!
 

Лёня Левинский прочитал несколько своих стихотворений, которые понравились всем. В полной же мере я тогда еще не готов был их оценить. Лишь позднее в значительной степени благодаря Лёне я пришел к пониманию поэзии. «Мы больше кожею, чем чувствами, искусства чувствовали власть», – так писал Лёня о нас, тогдашних, молодых, жадных до жизни.

Одно из стихотворений, прочитанных им в Замошье, навсегда врезалось в мою память:

 
Когда-то, в давние года,
В мороз или в теплынь,
Из камня капнула вода:
Тинь-тинь.
 
 
И побежала по камням,
Украв у неба синь,
На каждом камешке звеня:
Тинь-тинь.
 
 
И дальше вниз, и ниже с гор –
Ласкать лицо долин,
Чертить затейливый узор:
Тинь-тинь.
 
 
Все дальше: горизонт увлек.
Но… правда, – как полынь:
Она забыла про исток,
А он… забыть ее не смог:
Тинь-тинь.
 

Эту лирическую миниатюру молодой поэт сумел наполнить глубоким смыслом, соединить в одно целое зрительный и звуковой образы.

Через много лет я со слезами прочитал это стихотворение на похоронах своего друга.

Занимались мы с Лёней в разных группах: он – во второй русской, а я – в третьей, но после Замошья не мыслили себя друг без друга, на всех жизненных перепутьях находились друг от друга «на расстоянии вытянутой руки».

На протяжении всего первого курса Лёнька обходился без общежития. Знакомый его родителей Владимир Андриолетти предоставил бедному студенту свою комнату в коммуналке на Пятой Красноармейской улице. Сам же владелец столь роскошной фамилии жил у жены.

Зная, как мне неловко стеснять брата с невесткой в родительской комнате, мой друг перетащил меня к себе. Мы с ним жили – нет, скорее обитали! – в огромной комнате с двумя окнами и высокими потолками. Главным ее украшением служил дивной красоты старинный изразцовый камин.

За стенкой жил профессор-египтолог с женою. Был он маленького росточка, с кругленьким животом и бородой клинышком. Между собой с легкой руки Лёньки мы называли его не иначе как Кит. Для этой неразговорчивой пары самым главным была тишина. Мы в этом смысле для них были идеальными соседями.

После занятий спешили к себе, обменивались впечатлениями о преподавателях, запоем читали газеты – еще бы, на дворе набирала силу хрущевская оттепель, можно было говорить и публиковать то, что совсем недавно было недопустимо.

С каким упоением мы прочитали и тут же перечитали в «Правде» рассказ Михаила Шолохова «Судьба человека»! А сколько вечерами проглотили стихов самых разных поэтов!

До сих пор в памяти остались строки Якова Акима, напечатанные в сборнике «Литературная Москва»:

 
Разве умирают, как в романах,
Пригласив парторга в кабинет,
Чтоб успеть о графиках и планах
На прощанье высказаться. Нет!
 
 
Просто смерть коварную подножку
Нашему товарищу дает.
Просто вызывают неотложку,
И она опаздывает. Вот…
 

Мы стали посещать занятия Литературного объединения. На одном из заседаний благосклонно обсудили и Ленькины стихи. Некоторые из них были опубликованы в феврале 1957 года в трогательно свернутом из полос газеты «Ленинградский университет» шестнадцатистраничном сборничке «Разведка». А еще через год – в солидном сборнике «Стихи студентов Ленинградского университета».

Руководили ЛИТО поэт Вадим Сергеевич Шефнер и доцент (позднее – профессор) Евгений Иванович Наумов – один из авторов учебника, по которому все школьники страны осваивали русскую советскую литературу.

Естественно, нам с Лёней сразу же захотелось познакомиться с поэзией Вадима Шефнера. Прочитав его только что изданную книгу под непритязательным названием «Стихи», мы навсегда стали верными поклонниками творчества этого выдающегося художника слова. Кстати, редактором этой книги был Е. И. Наумов.

В разные годы, еще до нашего поступления в университет, членами ЛИТО были Владимир Алексеев, Василий Бетаки, Александр Крестинский, Вольт Суслов, Владимир Торопыгин, Олег Шестинский, Майя Борисова, Юрий Голубенский, Игорь Масленников, Галина Усова и другие. Все они оставили заметный след в отечественной литературе.

Среди нашей братии выделялся поразительно серьезный Илья Фоняков, чью первую книгу стихов «Именем любви» мы вскоре держали в руках и очень гордились успехам своего старшего товарища.

Девчонки были готовы носить на руках Валентина Горшкова за его лирические стихи. Он был действительно талантлив, покорял изощренной «бальмонтовской» звукописью:

 
…И лодка врезалась шурша
Шершавыми боками
В густую стену камыша,
И шла, и шла, покамест
Он не сомкнулся позади,
И, выгнувшись упруго,
Как скакуна, не осадил
Непрошеного друга.
И я всё вижу, как сейчас,
Отчетливо и резко:
Восторг твоих счастливых глаз,
Светящихся до блеска.
Над нами небо – на двоих.
И нас на свете – двое.
И ты – моя, и у твоих,
Обрызганных волною,
Чуть-чуть озябших, без чулок, –
В загаре ли, в пыли ли,
Любимых мною стройных ног –
Головки белых лилий!
 

Очень жарко обсуждались стихи Арсения Семенова, Валентина Верховского, Бориса Половникова, Виля Петрицкого, Александра Лущика, Якова Гордина…

Ходили мы на многочисленные городские поэтические вечера. На них было шумно, полемично, всегда интересно. Сильные молодые поэты группировались в ЛИТО Горного института – Леонид Агеев, Владимир Британишский, Лидия Гладкая, Глеб Горбовский, Александр Городницкий, Олег Тарутин…

С гордостью они именовали себя «ГЛЕБ гвардии СЕМЕНОВским полком». И это вполне закономерно: всех их выпестовал замечательный поэт и педагог Глеб Сергеевич Семенов.

Горняки выпустили свой сборник стихов в 1956 году. Трагические венгерские события в октябре – ноябре заставили перепуганных партийных идеологов начать постепенно закручивать гайки, обращая особенное внимание на творческую молодежь.

На комсомольском собрании студентка геофизического факультета Лидия Гладкая прочитала стихотворение, которое горячо восприняла аудитория, но которое не могло не возмутить кураторов от Смольного:

 
Там красная кровь – на черный асфальт,
там русское «Стой!» – как немецкое «Halt!»
«Каховку» поют на чужом языке,
и наш умирает на нашем штыке.
А здесь – равнодушье (с тоской пополам)
тащит людей по ничтожным делам,
философы плачут над лужами водки,
на танцы спешат красюки и красотки.
А комсомольцы с унылым задором
фальшиво гнусят фестивальные хоры,
и, если не слышат соседи и теща,
скулят сопляки про Сенатскую площадь.
…«Аврора» устало скрипит у причала:
Мертвою зыбью ее укачало.
 

В следующем году весь отпечатанный тираж второго сборника горняцкого ЛИТО был сожжен в котельной института.

Через пятьдесят лет в музее Анны Ахматовой на презентации книги Олега Тарутина «Возвратиться к истокам любви» Александр Кушнер вспоминал те давние годы. С гордостью говорил он о «вольных» стихах горняков, называя имена своих товарищей: «Мы… мы… мы…». Сам Кушнер уже тогда писал мастеровито, но по преимуществу «спокойные» стихи – о графине, стакане, готовальне, арбузе, микроскопе, фотокарточке… Поразительно: ни разу не упомянул он о самой главной «грешнице», ее взрывном стихотворении. И это притом, что в зале находилась безоглядно смелая поэтесса, скромнейшая женщина Лидия Дмитриевна Гладкая. В 1957 году, окончив институт, она вместе с мужем Глебом Горбовским уехала работать на Сахалин.

В нашем ЛИТО обстановка была куда спокойнее благодаря Евгению Ивановичу Наумову, человеку мудрому, осторожному, твердому в своих убеждениях. Кроме преподавания в университете, он занимал пост главного редактора издательства «Советский писатель», прекрасно знал не только историю советской литературы, но и все, что происходило в литературе в данный момент.

На занятиях ЛИТО он умело гасил излишние «всплески» в подчас накаленной атмосфере наших споров, несколькими ироничными фразами мог разрядить высокий градус аргументаций непримиримых сторон. Чутко улавливая процессы, происходящие в обществе, Евгений Иванович поощрял наш интерес к творчеству современных писателей и даже тех, имена которых еще совсем недавно были под запретом. Не случайно многие из нас оказались в его семинаре.

Хорошо помню, что Лёня Левинский написал курсовую работу о творчестве Ильи Эренбурга, который первым в стране произнес знаменательное слово «оттепель». Дипломную работу Лёня защищал о поэзии Владимира Луговского. Юра Мунтянов увлекся поэзией Николая Заболоцкого. Саша Лущик был покорен поэзией Михаила Дудина. А я буквально потерял голову, прочитав изданные в 1957 году поэтические однотомники Дмитрия Кедрина и сгинувшего в лагерях ГУЛАГа Бориса Корнилова. О Кедрине сделал на семинаре доклад, а о творчестве Корнилова написал по-юношески восторженную курсовую работу. Руководителем моего дипломного сочинения о поэзии Вадима Шефнера был Евгений Иванович Наумов.

Лекции наш руководитель читал очень интересно, привлекал множество любопытнейших фактов, подробностей из жизни классиков советской литературы, не скрывая своих пристрастий и антипатий. Любимым его поэтом был Владимир Маяковский. Я не знаю, кто бы так страстно, как Наумов, мог читать стихи поэта революции. А позднее он с головой погрузился в изучение творчества Есенина.

А вот Пастернака, Цветаеву он никак не мог принять. О Цветаевой мы в то время почти ничего не знали. А Пастернака с удовольствием читали. Евгений Иванович не упускал случая цитировать строку: «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?» При этом интонационно подчеркивал, что вот, мол, поэт демонстративно не желает понять, где и в какое время он живет. Вот тут мы расходились с нашим наставником.

После публикации за рубежом романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго» автор подвергся ожесточенным нападкам в газетах и толстых литературных журналах. Критики как бы соревновались в хлесткости обвинений.

В «Правде» один из лучших советских поэтов был назван «литературным сорняком».

В знаменитой тогда стенной газете «Филолог» мы все с восторгом прочитали стихотворение нашего товарища Яши Гордина, посвященное Пастернаку. Особенно впечатляли заключительные строки:

 
Ушел человек, но осталась дорога
Сквозь горы, леса и года.
И только лишь ветру дозволено трогать
Следы, уходящие вдаль.
Я выйду из дому не рано, не поздно,
Пойду сквозь дурманящий лес,
И будут дробить диковатые сосны
Прозрачную твердость небес.
Увидев следы, я помедлю немного,
Поправлю заплечный мешок.
Ушел человек, но осталась дорога,
Дорога, которой он шел.
 

Факультетское руководство всполошилось и рассердилось не на шутку. Яша был на грани исключения из университета. Мы узнали, что инициатором этой показательной акции был почитаемый нами Евгений Иванович Наумов. Решено было в неофициальной обстановке попробовать убедить его не делать этого позорного шага. Не откладывая, мы напросились к нашему руководителю в гости.

В назначенный час Лёня Левинский, Саша Лущик, Юра Мунтянов и я позвонили в квартиру на улице Халтурина.

Хозяин встретил нас радушно, но взгляд его был непривычно оценивающим, настороженным. Мы расположились за большим обеденным столом.

Домработница Валентина наполнила чашки ароматным чаем и сразу же внесла большое блюдо горячих жареных пирожков. Я был по обыкновению голоден и немедля затолкал в рот половину пирожка. Он оказался настолько раскаленным, что прожевать его было немыслимо. Немыслимо было и выплюнуть жуткий комок в такой полуофициальной обстановке.

Чтобы как-то потушить пожар во рту, сделал глоток из чашки. Но чай оказался столь же горячим, что и пирожок. И все же я заставил себя судорожно проглотить адскую смесь. Друзья потом рассказывали, что глаза мои при этом бешено вращались. Кончилось тем, что все дружно рассмеялись, видя мое мученье. Это разрядило атмосферу неловкости.

Евгений Иванович хвалил Валентину за пирожки и вообще за все, что она делала в его доме, рассказал, что она родом из деревни на Псковщине, в семье Наумовых она давно уже стала своей, родной, знает великое множество деревенских частушек, присловий, прибауток.

Саша Лущик был тоже из деревенских. Он тут же вступил в разговор. Постепенно наладилась общая беседа. Об учебе, о стихах, о времени.

Неизбежно перешли к тому, за чем появились в этом доме. Лишь только произнесли фамилию Яши, Евгений Иванович превратился из ласкового хозяина в жесткого, официального человека, стал, как за кафедрой, излагать мысли о необходимости соблюдать непоколебимые принципы социалистического реализма, основанного на принципах марксизма-ленинизма.

Мы стояли на своем, горячо защищали товарища, право каждого говорить и писать то, что он думает в наше быстро меняющееся время.

Пирожки были съедены, чай выпит, позиции четко определены. Мы гуськом направились в прихожую.

Евгений Иванович снова превратился в доброго, радушного хозяина. Улыбаясь, он сказал, что одобряет наше коллективное заступничество, хорошо понимает нас, еще раз подумает и тогда решит этот больной вопрос.

Прошло несколько дней тревожного ожидания. Мы решили, скрепя сердце, покинуть семинар Наумова, если расправа с Яшей все-таки состоится. Наш мудрый руководитель, видимо, это предугадал: такой исход дела ему самому был, безусловно, не нужен. Яшу Гордина оставили в покое.

Сформированный как личность советской эпохой, Евгений Иванович с трудом, но неуклонно менялся, принимал новое, непривычное, ощущая все, что несли в жизнь ветры перемен. Он был в самой гуще студенческой жизни, ежедневно общался с молодежью, все теснее сближался с нами, прислушивался к нашему мнению.

Бывало, мы «всем гамузом» приезжали к нему на дачу в Комарово, засиживались до поздней электрички. Было весело и интересно. Евгений Иванович был не только прекрасным лектором, но и замечательным рассказчиком. Иногда я помогал ему что-либо перенести, прибить, починить, а то и извлечь из колодца холодную бутылку водки.

Домработница Валя всех людей делила на самостоятельных и на несамостоятельных. Я у нее числился в самостоятельных. А вот, например, Лёню Левинского к этой почетной категории не причисляла. Говорила, что он веселый и умный, но все же несамостоятельный.

Запомнился домашний банкет, устроенный Евгением Ивановичем по случаю нашего окончания университета. В Комарово мы приехали вместе с несколькими девчонками. Была извлечена бутылочка из колодца, звучали тосты, стихи, обменивались шутками с обычно строгой и ироничной хозяйкой Нелей Наумовной и улыбчивой Валентиной, играли с большим добрым псом Томом.

Был ясный тихий вечер. Шумной гурьбой отправились купаться на Щучье озеро, затем вернулись на дачу. Пора было дать отдых хозяевам, возвращаться в Ленинград. Но тут появился любимый всей студенческой братией, феерически талантливый лектор Георгий Пантелеймонович Макогоненко.

Мы встретили профессора восторженными криками. Для начала он извлек из бокового кармана пиджака бутылку армянского коньяка и водрузил на стол. Дождавшись окончания аплодисментов, вытащил из другого бокового кармана еще такую же бутылку. Мы стоя устроили овацию. И уже когда все заняли свои места, Георгий Пантелеймонович картинно достал уже из заднего кармана брюк стеклянную фляжку божественной жидкости.

Нет, все нам осилить было не под силу, но домой, в общежитие, мы заявились очень поздно и навеселе.

К Евгению Ивановичу Наумову мы навсегда сохранили уважение и благодарность. Уважал он и нас – и зеленых первокурсников, и дипломников, живо интересовался, кто и как устроился в жизни после окончания университета. Как он порадовался за меня, когда узнал, что я стал работать в редакции художественной литературы «Лениздата»!

Не могу забыть случай, характеризующий Наумова. По его представлению наше издательство приняло к рассмотрению рукопись статей сотрудников кафедры советской литературы.

Редактором назначили меня. И я, и рецензент Юрий Андреев высказались против включения в сборник откровенно слабых статей двух кафедральных дам. Евгений Иванович попросил меня и Андреева принять участие в заседании кафедры, посвященной подготовке к изданию коллективного труда.

Мы хорошо подготовились и аргументированно доказали, что злополучные две статьи публиковать невозможно.

Обиженные преподавательницы яростно кричали: как смеют судить нас эти мальчишки, ведь еще совсем недавно они учились на нашем факультете!

Евгений Иванович подчеркнуто спокойно сказал, что приглашенные молодые люди – одни из лучших учеников присутствующих. Кафедра вправе гордиться ими, но вместо слов благодарности за профессиональную работу редактор и рецензент услышали оскорбительные высказывания двух педагогов. Самому ему стыдно, и он от имени кафедры просит Юрия Андреевича и Бориса Григорьевича принять извинение.

Нашу работу одобрили все, кроме двух рассерженных дам.

В 1969 году в «Лениздате» вышла капитальная книга Е. И. Наумова «Сергей Есенин. Личность, Творчество. Эпоха». Мне, редактору, работать с автором было очень легко. Сам в прошлом издатель, Евгений Иванович внимательно и уважительно относился ко всем моим соображениям, замечаниям, даже мелким придиркам, вносил в рукопись необходимую правку.

Помню один забавный случай. На полях против фразы «Скифы были варвары» я не удержался и язвительно заметил: «Неужели?» При очередной встрече в редакции мой учитель, прочитав вслух «резолюцию», снял очки и озадаченно посмотрел на меня.

Я сказал, что отчетливо слышу, как эти три короткие слова произносит ученик пятого класса, но моя натура неисправимого придиры отказывается эту фразу воспринимать в серьезном исследовании почтенного доктора филологических наук, профессора.

Евгений Иванович расхохотался и картинно поднял руки вверх. И тут же по-мальчишески заметил:

– А сам-то, сам-то, помнишь, как в дипломной работе написал, что творческий путь Вадима Шефнера не был усыпан розами? Фу, какая пошлость!

Пришлось поднять руки мне.

Летом 1957 года студенты Университета, получив Путевки Василеостровского РК ВЛКСМ, отправились на уборку целинного урожая в Кокчетавской области Казахстана. Сначала был митинг на Менделеевской линии, а затем длинной колонной под университетским знаменем мы прошествовали по Невскому проспекту до Московского вокзала.

Расположились в обыкновенных теплушках. Точно в таких в начале войны отправлялись из Ленинграда в эвакуацию, только сейчас вагоны были оборудованы еще и высокими нарами. Я занял место на «втором этаже» рядом с Леней Левинским, Сашей Лущиком и Юрой Мунтяновым.

Под звуки духового оркестра поезд тронулся. Дорога была долгая, на крупных станциях нас хорошо кормили в специальных пунктах питания. В дороге мы не скучали, рассказывали анекдоты, были и небылицы, распевали студенческие песни, чаще всего – «Фонарики», еще не зная, что их автор – Глеб Горбовский, широко отодвигали в сторону тяжелую дверь, садились на пол, болтали ногами «за бортом» вагона и любовались проплывающими мимо пейзажами.

У меня появился новый друг – Вальдемар Пырсиков, который не расставался с фотоаппаратом. Он беспрерывно щелкал затвором, делая профессиональные снимки «для истории».

Однажды я спрыгнул с «верхотуры» и ногой ударился о его коленку. От резкой боли охнул и закрутился на месте. А Володя со спокойной улыбкой глядел на меня.

В Свердловске по обыкновению наш эшелон загнали на запасной путь. Стоянка была довольно долгой, и наша компания решила хоть коротко осмотреть город. Мы быстрой трусцой бежали по эстакаде над переплетением рельсов.

В какой-то момент я заметил, что Володя отстал, подождал его и схватил за руку, думая, что он просто устал. Но он дышал ровно и лишь сказал, что у него побаливает «лапа» и он лучше вернется в вагон.

На маленькой казахской станции Таинча нас встретил духовой оркестр, приветственные транспаранты. Короткий митинг – и колонна грузовиков по ровной степи домчала нас до центральной усадьбы совхоза имени Менжинского Ленинградского района.

После сытной трапезы мы сразу же начали устраиваться, принялись изготавливать матрацы – набивать сухим сеном большие мешки, шумно спорили за самые удобные места в помещении.

Весь день осваивали небольшое совхозное пространство, навещали девочек. Володя Пырсиков без устали нацеливал на нас объектив фотоаппарата. Вечером долго устраивались на ночлег. Утром надо было вставать рано.

Сначала мы, парни, занимались тяжелой земляной работой, затем стали изготавливать саманные кирпичи. Вот это нам очень понравилось. Широкую яму заполняли водой, соломой, глиной и песком. И тут начиналось самое интересное: с восторженным ревом залезали в яму и, положив руки друг другу на плечи, долго подпрыгивали, приплясывали, перемешивая тяжелую вязкую саманную массу. Потом ее загружали в деревянные ящики, а когда под жарким в тех местах солнцем кирпичи подсыхали, мы их аккуратно изымали из ящиков и раскладывали на земле для окончательной просушки. Со стороны нас можно было принять за детей, увлеченно играющих «в куличики».

Вечерами собирались вместе, развлекались как могли, горланили песни.

Озорные тексты сочинял Саша Лущик на популярные мотивы «Ах, шарабан мой, американка, а я девчонка, я шарлатанка». Вот только два безобидных припева к множеству куплетов:

 
Ах, Казахстан мой, ты край целинный,
Хочу найти я вдову с периной!
………………………
Ах, Казахстан мой, ты край богатый,
Здесь скот разводят крупнорогатый.
 

Неважно, что край этот был не такой уж богатый, да и крупнорогатым скотом он не славился, зато хулиганскую песню эту мы задорно распевали и в Казахстане, и потом в университетских общежитиях.

Уже в темноте гуляли с девочками под луной. Иногда нас зазывал в гости местный парень Саша Крейн. Был он из семьи поволжских немцев, их в начале войны переселили сюда, в казахскую степь.

Поскольку на период уборки урожая был объявлен и строго соблюдался «сухой закон», наш общий приятель выставлял большую банку чемергеса – местной браги белого цвета, настоянной на диких степных травах. Для крепости использовался, как уверял хозяин, даже табак. Так это или не так, утверждать не берусь. Надо было выпить порядочное количество этой сладковатой жидкости, чтобы она «забрала», стукнула в голову.

Почин сделал Володя Пырсиков.

– Нормальная бражка, – резюмировал мой друг.

Его не замедлил поддержать я. С тех пор Володю стали именовать Бражкиным старшим, а меня Бражкиным младшим. Так на всю жизнь мы стали назваными братьями.

Вскоре у меня прибавился еще один приятель из местных – молоденький бычок Мишка. Завидев меня издалека, он со всех четырех ножек мчался навстречу и всем своим видом показывал свое расположение: терся об меня упругой головой, лизал руки.

Я вставал на коленки, и мы с ним бодались. Всегда побеждал он и очень этому радовался.

К восторгу присутствующих Мишка самым натуральным образом улыбался. Вот и на фотографии видно, как он мне улыбается.

Так грустно с ним было расставаться осенью…

Наконец-то на совхозный ток с полей стали прибывать потоки машин, груженные пшеницей. Длиннющие бурты с зерном необходимо было при помощи зернопогрузчиков беспрерывно сушить – провеивать и загружать на машины, которые тут же отправлялись в дальний путь на элеватор.

Зернопогрузчики-то были новенькие, только что с завода, а вот мотористов не было. Пришлось нам с Володей Пырсиковым взвалить на себя эти обязанности, хотя до этого ни он, ни я понятия не имели, как обращаться с техникой.

Все оказалось не так уж и сложно. Для начала я расстелил на земле брезент, разобрал ЗиФовский мотор, все детали аккуратно разложил. Полюбовавшись на дело рук своих, собрал мотор и озадаченно почесал затылок: на брезенте лежали «лишние» детали. После повторных мучений почти все детали оказались на своем месте, а после третьей разборки-сборки никаких «лишних» деталей уже не было. Залил бак бензином, крутанул заводную ручку – и мотор с ходу радостно взревел.

В помощники мне выделили Галю Гнатченко, Володю Чигиринова и Женю Печникова. Под движущиеся лопасти транспортера мы с Галей и Володей широкими деревянными лопатами подгребали зерно, которое золотым плотным дождем сыпалось в высокий кузов грузовика, вслед за буртом подтаскивали свой агрегат за новой порцией пшеницы. На машине в это время орудовал лопатой Женя Печников. В честь нашего агрегата Галю Гнатченко мы стали именовать Агрегатченко.

В это время на совхозных полях надсадно ревели гусеничные трактора, волоча за собою несамоходные комбайны «Сталинец». Началась уборочная страда. Наши ребята освоили специальность помощников комбайнеров, а девочки распоряжались специальными приспособлениями для сбора соломы – копнителями.

Все шабашили поздно вечером, а вот нам с Володей Пырсиковым приходилось очень туго: машины с зерном шли на элеватор круглые сутки. Шоферам платили с каждой ездки, мы едва успевали слегка прикорнуть, как прибывала очередная машина, ее надо было без промедления загружать.

Особенно тяжело было Бражкину старшему. Высокий, статный, добрейший Володя легко и свободно вошел в нашу компанию. Ходил он по-флотски – вразвалочку, гордо носил свою лысину. И только здесь, на целине, мы узнали, что у него ниже правого колена был… протез. Вот о него-то я в поезде и ударился ногой, спрыгнув с нар.

Прошло несколько утомительных дней работы. Утром, заметно прихрамывая, Володя отвел меня в безлюдное место и взял с меня слово, что я никому не заикнусь о том, что он скажет мне по секрету.

Я клятвенно пообещал хранить тайну. Володя сказал, что у него не все в порядке с «лапой», поднял брючину и отстегнул протез. На культе не было живого места, кожа стерта до крови. Оказывается, Володя потерял ключ, которым протез надежно крепился к ноге.

Вчера он весь вечер безуспешно ползал по току, а теперь просит меня заняться поиском. Я резонно ответил, что занятие это под стать поиску иголки в стогу сена, наверняка, ключик вместе с зерном мы погрузили в одну из машин, и он уже на элеваторе. А данное мною опрометчиво слово хранить тайну я забираю обратно.

Не откладывая, рассказал ребятам о Володиной беде. Было решено отправить Пырсикова в Кокчетав. Пусть в больнице подлечится, а потом отправляется в Ленинград.

Сказано – сделано. Вскоре подвернулся грузовик, который направлялся в областной центр. Мы посадили Бражкина старшего в кабину и тепло попрощались с ним. Думали – надолго. Прошло дней десять, и Володя, к нашему удивлению и восторгу, объявился собственной персоной, радостно улыбаясь и сверкая лысиной.

В Кокчетаве на улице он увидел занятого работой сапожника и наметанным глазом определил, что тот тоже пользуется протезом. После краткой беседы сапожник подарил Володе запасной ключ от протеза.

Слегка подлечившись, наш друг и не подумал возвращаться в Ленинград, а на попутках добрался до нас. Вскоре он пришел в норму и включился в работу, отвлекаясь лишь на то, чтобы пощелкать затвором фотоаппарата.

В один из вечеров Володю и меня пригласили местные ребята на дружескую посиделку. Оставить зерноток без моториста, конечно же, было никак нельзя. Посовещались и решили, что в гости пойдет Володя, а я – не впервой! – буду работать за двоих. Для куражу он одолжил у меня широкий ремень с самодельной, филигранно выточенной флотской бляхой, и часы у Бориса Зимина, нашего однокашника, исполняющего обязанности бригадира. С Борисом мы приятельствовали весь учебный год. Он был старше меня на пять лет. Мы рядом сидели на лекциях, а то и пропускали занятия, болели за «Зенит», пили пиво, сибаритствовали в Соловьевском саду около Академии художеств, иногда я бывал у него дома. Казалось, ничто не могло омрачить наших отношений. Оказалось, до тех пор, когда лишь под утро вернулся с посиделок Володя Пырсиков. Был Володя не в самом радужном настроении, беспрерывно пил воду из бачка и вполголоса матерился. Был он крайне собой недоволен. Да и как быть довольным, если неизвестно каким образом и где он умудрился посеять часы Зимина. Вот он и костерил себя: недавно ключ от собственного протеза потерял, а вот сегодня по хмельному делу лишился чужих часов.