Текст книги "Фарватер судьбы"

Узнав о пропаже, Зимин, с трудом сдерживая ярость, потребовал у Пырсикова за часы деньги, которых у Володи не было, и перестал с ним разговаривать. Я старался успокоить Зимина, просил потерпеть до зарплаты, и тогда Володя с ним рассчитается.

Мой аванс за круглосуточную работу на току оказался настолько солидным, что я тут же купил в магазине центральной усадьбы первые в своей жизни наручные часы. Плоские, блестящие, с черным циферблатом, пристегнутые на руку новёхоньким кожаным ремешком, они, как я возомнил, придавали мне респектабельный вид. Без особой надобности подносил их к глазам, чтобы определить, который час.

Однако долго пофорсить мне не пришлось. Из-за того, что Володя болел, он получил очень мало денег. Зимин ходил мрачнее тучи, и если обращался к Пырсикову, то с нескрываемым раздражением. Смотреть на это было тошно. Я не выдержал, снял с руки свои роскошные часы и, не слушая возражений, всучил их Володе. Через несколько минут он отдал их Зимину. И тот, как ни в чем не бывало, нацепил их на руку, хорошо зная, что они принадлежали мне. А мы с Володей, договорившись, делали вид, что ровным счетом ничего не произошло. Наши с ним дружеские отношения после пустякового на первый взгляд инцидента еще более окрепли.

У меня сохранилось множество фотографий из целинного цикла, сделанных Володей Пырсиковым. Они напоминают далекое время, когда мы, студенты, совершенно добровольно участвовали в освоении целинных земель Казахстана. В миллионах тонн зерна для страны была и частица нашего труда.

Здесь мне посчастливилось подружиться еще с одним замечательным человеком – Василием Васильевичем Гербачом. В университете он преподавал марксизм-ленинизм, читал лекции очень свободно, никогда не ставил студентом отрицательных оценок, говоря, что каждый, рожденный при Советской власти, заслуживает как минимум твердой троечки. А в узком кругу не стеснялся аргументированно критиковать самого Ленина. На целине он руководил всеми студенческими отрядами, объезжал на мотоцикле разбросанные в степи совхозы, был хорошо знаком не только с начальством, но и знал, казалось, всех нас, наши успехи и нужды, быстро решал все вопросы. Удивительной простоты, щедрости и обаяния был этот человек. Люди, знавшие его, не могли сдержать доброй улыбки, едва услышав фамилию Гербач.

Так выпали карты судьбы, что мы с ним дружили многие годы. После работы в университете Василий Васильевич возглавлял кафедру в Ленинградском Северо-Западном заочном политехническом институте, а затем был приглашен в Московский университет, где преподавал до самой своей кончины. Иногда он приезжал в родной город вместе с любимой огромной собакой-водолазом Вегой, а мы с женой гостили у него в Москве.

За работу на целине я впервые в жизни получил много денег и уже предвкушал, какой костюм, пальто и ботинки вскоре надену вместо обветшавшей флотской формы.

Обратно в Ленинград мы ехали в комфортабельных плацкартных вагонах: видимо, заслужили такое к себе внимание! Мой чемодан был забит книгами. Их я купил в совхозном магазинчике. Таких книг в Ленинграде днем с огнем не сыщешь. Чего только стоили, к примеру, двухтомник полузапрещенного Сергея Есенина, однотомник произведений Исаака Бабеля с предисловием Ильи Эренбурга, роман Ремарка «Три товарища», четырехтомник Маршака!

Довольно продолжительной была остановка в Петропавловске Казахстанском. Здесь мы успели запастись продуктами. У меня в карманах шуршали крупные купюры. Подобно купчику, возвращающемуся с золотых приисков, я притащил в вагон для угощения друзей целый ящик водки и шампанского, а также несколько банок с консервированными ананасами. Дело в том, что даже мы, начинающие филологи, уже знали роскошные строки Игоря Северянина:

 
Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
Удивительно вкусно, искристо, остро́!
Весь я в чем-то норвежском! Весь я в чем-то испанском!
Вдохновляюсь порывно! И берусь за перо!
 

Мне до смерти захотелось попробовать ананасы в шампанском. Для начала мы решили выпить не какого-то чемергеса, а нормальной водочки и поесть, а потом «отлакировать» божественным напитком. Мальчишеская затея удалась плохо: вкус ананасов в шампанском полностью выветрился из похмельной головы.

Василий Васильевич знал о моей жилищной проблеме и по возвращении в Ленинград очень быстро добился, чтобы меня поселили в общежитии. Но для этого надо было сняться с прописки в родной комнате.

Добрейшая паспортистка тетя Лена долго меня уговаривала не делать опрометчивого шага, пугала возможными последствиями. Она хорошо помнила моих родителей и то, как собственноручно вписывала меня, новорожденного, в домовую книгу. Однако иного выхода не было, я ежедневно ощущал, что мешаю нормально жить брату и его жене.

Тетя Лена с горестным причитанием выполнила мою просьбу.

Поселился я в общежитии на набережной Мойки, невдалеке от Поцелуева моста. Большая комната на втором этаже была густо заселена студентами. Многие имена выветрились из памяти. Был среди нас серьезный парень по имени Индустрий. Разве позабудешь такое имя! Наверняка родители назвали его в честь эпохи индустриализации в стране Советов.

Приятной неожиданностью оказалось то, что на соседней койке расположился Саша Лущик. Мы все любили этого высокого русоволосого парня за дружелюбие, скромность, широту натуры и главное – за его поэтический талант. Он писал светлые стихи о родном деревенском крае, о солдатской службе и, конечно же, о первой юношеской любви. Раскрываю сборник «Стихи студентов Ленинградского университета» на странице с его стихами. Над первым стихотворением старательным почерком выведено: «Боре Друяну мои первые стихи моему первому другу. А. Лущик».

Родник

 
Он под горой, среди травы,
Найдешь не без труда.
Лежит кусочек синевы
На дне его всегда.
 
 
Июльским, жарким днем не раз,
Злой жаждою томим,
Мальчишкой в полуденный час
Склонялся я над ним.
 
 
Смотрел, как в роднике живом
Вскипают пузырьки,
И воду пил, сложив ковшом
Две собственных руки.
 
 
Июльский полдень, летний зной
Забыты мной давно.
И, может, тот родник живой
Не вспомнил бы я, но…
 
 
В глаза ты посмотрела мне –
И в памяти возник
С кусочком синевы на дне
Тот маленький родник.
 

Саша, Леня Левинский, Юра Мунтянов и я по-прежнему держались вместе. Вместе гуляли по городу, ходили на танцы, посещали ЛИТО, читали стихи, спорили. К моему мнению друзья относились с вниманием, делали построчные исправления, радовались, когда в результате работы над словом стихи становились лучше. Мне и в голову не приходило, что пройдет несколько лет, и я стану профессиональным редактором, помогу многим молодым талантливым поэтам войти в литературу.

А тогда мы с друзьями и на лекциях садились рядом. С гордостью вспоминаю, что нам посчастливилось учиться у П. Н. Беркова, Г. А. Бялого, И. П. Еремина, А. И. Доватура, В. М. Жирмунского, Г. П. Макогоненко, В. А. Мануйлова, Е. И. Наумова, З. И. Плавскина, В. Я. Проппа, М. А. Соколовой…

Студенческая братия обожала ректора Александра Даниловича Александрова. О нем ходили легенды. Например, о том, как он на спор, подобно озорному мальчишке, прокатился на «колбасе» трамвая. Или о том, как на Большом Ученом Совете, проверяя наличие присутствующих, изумился: почему скот считают по головам, а членов-корреспондентов – по членам, чем вызвал неприязнь некоторых ученых и особенно – влиятельного академика Фока.

Одно время я обитал в общежитии на Мытнинской набережной. Там студенты рассказывали друг другу байку, как комендант нашел на чердаке матрац – подумать только для каких надобностей!!! Возмущенный комендант поставил об этом в известность свое прямое начальство.

Доложили ректору. Александр Данилович не только приказал «не поднимать пыль», но и посоветовал принести на чердак еще один матрац, заметив, что все когда-то были молодыми, молодых надобно понимать и по возможности помогать им.

Запомнился темный осенний вечер. На улице сильный дождь, а в 31-ой аудитории филфака – шумный, яркий, веселый студенческий бал в честь 7 ноября.

Вместе с друзьями-первокурсниками спускаемся в холл первого этажа покурить. Между входными дверями стоит дежурный по фамилии Гуч. Его задача – охранять от посторонних наше веселье. Посторонним очень нравились наши девчонки-филологини. Еще бы, ведь они самые красивые в университете!

И вдруг мы видим появившегося в дверях человека в темном пальто с поднятым воротником. Видим, как бдительный Гуч пихает его в грудь. «Братцы, да это же ректор!» – завопил кто-то из курильщиков, и мы мгновенно оттащили сокурсника от Александра Даниловича. Наперебой начали извиняться перед ним, а он, отряхивая руками мокрое пальто, добродушно говорил, что не стоит ругать своего товарища, ведь он все делал как надо, и вовсе необязательно всем студентам, тем более – первокурсникам, знать в лицо ректора.

Но было видно, что он доволен нашим горячим заступничеством.

– А руки у тебя крепкие! – улыбнулся он растерянному Гучу. Затем разделся в гардеробе, поднялся на второй этаж, понаблюдал за танцующими студентами и двинулся к выходу. Мы почтительно проводили его до дверей. Всей нашей компании он на прощанье пожал руки.

Интересно и весело жили мы в те годы. Плохо, что стипендия была, что называется, «с гулькин нос»: 290 рублей на первом курсе, 360 – на пятом. Все время хотелось есть, приходилось подрабатывать – разгружать вагоны с овощами, с песком, а в булочных – машины с хлебом. Из-за усталости утром не хватало сил ехать на занятия, неизбежно появлялись «хвосты». Ликвидировать их было не так-то просто. Но молодая бесшабашность, энергия били через край.

Бывало – что скрывать! – «сходили с рельс». Зимним днем мы с Володей Пырсиковым пошли на Невский проспект покупать со стипендии мыло. Все бы хорошо, но купленное мыло решено было «обмыть». В результате в полном соответствии со статусом братьев Бражкиных мы остались без стипендий. Что было – то было…

Иногда соученики, дети состоятельных родителей, приглашали нас в гости. Однажды Лена Ященко, девочка из моей группы, сказала, что ее родители будут рады, если я приду к ним домой на обед. Ну разве я мог отказаться!

У Лены была роскошная грива рыжих волос. Она начала учиться в нашей группе со второго курса. До этого с родителями жила в Узбекистане.

Сергей Диомидович и Антонина Михайловна встретили меня радушно, усадили за красиво сервированный стол, расспрашивали о моей жизни, о родителях, об учебе. Наконец хозяйка внесла вкусно пахнущее блюдо. На моей тарелке оказалась гора риса, мяса и еще чего-то, о чем я не имел ни малейшего понятия.

Со всей этой божественной вкуснотищей я без труда справился, вежливо, но с сожалением отказавшись от добавки.

В конце обеда Антонина Михайловна спросила:

– Ну, как, Боря, тебе понравилось?

– Отличная каша! – от души похвалил я ее кулинарное чудо.

Эх, знал бы, как я обидел своей похвалой добрую женщину! Как потом мне объяснила Лена, вкушал я тогда вовсе не кашу, а самый настоящий узбекский плов. Назвать плов кашей мог только полный невежда.

В этот дом меня пригласили еще всего один раз – на свадьбу Лены с нашим сокурсником Олегом Шарковым.

К девочкам на факультете я относился легко, по-дружески, но внутренне был скован, потому что из-за безденежья не мог позволить себе кого-либо из них пригласить в кино или в музей.

В общежитии нравы были значительно проще, там можно было на вечеринке выбрать любую красавицу на танец, а когда провозглашали «белый танец», подпирать стенку не приходилось: количество филологинь значительно превышало мужское «поголовье».

Девчата старших курсов иногда просили помочь в написании диплома. Я никогда не отказывался, рассказывал все, что знал. Но помочь было просто, когда дело касалось русской классической или советской литературы. С зарубежной было значительно сложнее, и я наотрез отказывался. Но однажды не устоял перед напором настойчивой студентки с английского отделения.

Перед тем, как сесть за написание сочинения о не переведенном еще на русский язык романе Германа Мелвилла «Моби Дик», дотошно выспросил ее об авторе, времени, когда он жил, литературном окружении и, естественно, заставил подробнейше пересказать сюжет книги. Когда узнал, что писатель в ранней молодости был юнгой, всерьез увлекся темой и за две ночи легко написал то, что было нужно.

Трудился я в девичьей комнате под настольной лампой, покрытой плотным халатиком. Иногда сбивался с мысли. Да и как не сбиться, когда рядышком – руку протяни – посапывают четыре девицы!

Крайне редко, но случалось, когда я всерьез увлекался соученицами. Но они об этом и не догадывались. К примеру, вряд ли замечала очаровательная Лада мои робкие, обожающие взгляды. Для меня она была недосягаемой богиней.

На факультете появился журналист из Москвы по фамилии Мурзин. Ему было поручено создать новую молодежную газету в далеком Сыктывкаре. Он сумел завербовать моего друга Володю Пырсикова, которому стала невмоготу вечно полуголодная студенческая жизнь. Бражкин старший перевелся на заочное отделение и укатил в столицу Коми.

Приезды Володи на экзаменационные сессии сопровождались веселыми застольями в общежитии. Тут уж он лично принимал «хмельные зачеты» у своих друзей. Неудивительно, что у него возникали «хвосты». Но он и не думал унывать, рассчитывая в следующий приезд отделаться от них.

Однажды во время зимней сессии мы шли с ним по коридору филфака. Навстречу шествовала группа ученых, принимавших участие в международной встрече по проблемам изучения классической филологии. Возглавлял шествие Аристид Иванович Доватур, руководивший на нашем факультете кафедрой классической филологии. Был он очень хорошим, добрым человеком, но одиноким, неухоженым.

Мы знали, что в 1937 году он был арестован и пробыл в лагерях целых десять лет. Так вот, мы почтительно прижались к стенке, но Доватур заметил нас, остановился, взял за руку рослого, представительного Володю и подвел его к коллегам.

– Прошу внимания. Хочу представить вам замечательного человека, – серьезно начал он. – Это Вальдемар Пырсиков.

Ученые почтительно склонили головы.

– Этот человек замечателен тем, что совершенно не знает латыни! – с улыбкой закончил Аристид Иванович под громкий смех коллег.

Володя был в крайнем смущении, его лицо и лысина здорово порозовели.

Ученые наконец медленно удалились, а мы с другом поспешили по своим делам.

В 1981 году Володя приехал в очередной раз ко мне в гости. Мы хорошо посидели, а ближе к вечеру неожиданно решили повидаться с Аристидом Ивановичем. Быстро навели справки. Оказалось, он живет в переулке Гривцова, около Сенной площади. На такси быстро домчались до его дома.

Жил, вернее доживал, крупный ученый в коммунальной квартире. Неожиданных, незваных гостей принял с искренним удовольствием:

– Надо же, не забыли старика, а Вас, Вальдемар, я никогда не забывал, Вы, смею думать, так и не освоили латынь.

Вся комната одинокого человека была завалена книгами. Хозяин принес из кухни чайник. Мы извлекли из авоськи большой торт к чаю и не меньше часа провели за разговорами с Аристидом Ивановичем.

В следующем году он умер.

Проводы Володи к месту работы всегда были шумными, веселыми. На перроне в ожидании отправления поезда мы слегка прикладывались по очереди к бутылочке, пели песни. И непременно – «По тундре, по широкой по дороге, где мчится скорый «Воркута – Ленинград…» и «Я не знаю, где встретиться нам придется с тобой. Глобус крутится-вертится, словно шар голубой…»

…Был редкий для Ленинграда необыкновенно морозный день. Я ежился от холода и даже приплясывал. Буквально за минуту до отхода поезда Бражкин старший стащил с меня тонкое демисезонное пальтишко, накинул на меня свое теплое зимнее пальто и уже из тамбура крикнул, чтобы я ни в коем случае не замерзал.

Поезд ушел, а я остался в большущем, не по росту одеянии. Лишь роскошный меховой воротник был в самый раз.

Пришлось на следующий день сдать Володино пальто в комиссионный магазин. Выручки еле-еле хватило на покупку зимнего полупальто.

Володя регулярно присылал мне письма. Как-то я получил от него фоторепортаж о моем торжественном приеме в «Партию убежденных холостяков». Несколько лет я состоял действительным членом этой почтенной организации, но не вытерпел – нарушил устав, женился, а удостоверение, на красной корочке которого значились три крупные буквы «ПУХ», до сих пор храню как важную реликвию.

Многие годы мой друг отдал Северу, работая сначала в газете Сыктывкара, а затем на телевидении Магадана. Там он познакомился с выдающимся эстрадным певцом Вадимом Козиным.

Узнав от Володи об изданной в 1976 году в Лениздате книге стихов и прозы Анны Ахматовой, Вадим Алексеевич очень захотел ее приобрести. Я немедленно выполнил его желание, а он прислал мне с трогательной надписью свою пластинку старинных романсов и песен.

Отдав щедрую дань Заполярью, Володя перебрался на материк – в родную Пермь, работал на радио, в областной газете «Звезда», с отрядом пермского ОМОНа не раз принимал участие в боевых действиях в Чечне. Об этом свидетельствуют государственные награды.

Для меня Володя Пырсиков, мой дорогой Бражкин старший, всегда был (увы! – теперь уже был) одним из самых лучших, мужественных людей, с которыми мне посчастливилось повстречаться в жизни.

После второго курса мы снова уехали в Северный Казахстан на уборку урожая. Работали в той же Кокчетавской области, но не в Ленинградском, а в Чкаловском районе, на полевых станах зерносовхоза имени Ильича. Как и в прошлом году, сначала нас использовали на самых разных работах.

…Мы загружали двукрылый самолет большими мешками с каким-то вонючим веществом, которое пилот распылял над полями. Чтобы не отравиться, нам выдали респираторы. Пока самолет был в воздухе, мы пластом лежали на земле. Но вот он приземляется, и мы опять впрягаемся в тяжелую работу. Вечером с трудом добрались до совхозной столовой. Руки, ноги, плечи, спина, поясница налились непривычной тяжестью, требовали отдыха.

На следующий день самолет с раннего утра отправился на поиски Юры Максимова. Он учился в нашей третьей русской группе. Найден он был на степной дороге полуживым.

Как потом выяснилось, накануне поздним вечером Юра гулял с девушкой Лидой. Они оказались далеко от центральной усадьбы совхоза. Сзади раздался шум мотора. Ехал грузовик. Толстые жерди, закрепленные перпендикулярно бортам для размещения большего груза сена, в непроглядной темноте были не видны.

В последнее мгновение Юра успел оттолкнуть девушку в сторону, а сам попал под страшный удар жердины.

Шофер лишь прибавил газ, и грузовик умчался вдаль.

…Вдвоем с Валерой Новиковым внесли Юру на носилках в санитарный самолет. Открыв глаза, он слабо улыбнулся нам на прощанье. Самолет взял курс на Кокчетав. В областном центре наш товарищ скончался. Травмы оказались, как говорили врачи, несовместимыми с жизнью.

На полевом стане возле длиннющего зернового тока под открытым небом наша бригада поселилась в двух небольших вагончиках. Девочки – в дощатом, а парни – в хлипком фанерном.

Снова я работал и мотористом, и рабочим на току. Физически сильные Саша Лущик, Валера Новиков, Володя Чигиринов, Федя Флягин, Игорь Бузинов не знали усталости, подбадривали друг друга шуткой, трогательно опекали девчонок.

Когда изредка выдавалась свободная минута, Саша скрывался за буртом пшеницы, доставал блокнот и писал стихи. Писал он и поздно ночью при свете коптилки или карманного фонарика. В такие минуты мы старались ему не мешать: рождались стихи и песни о нас, о нашей работе, о целинном братстве, о бескрайней казахской степи.

 
Вечер бьет голубым копытом
О дорожную черную стынь.
Горьковатым, далеким, забытым
Пряно пахнет степная полынь.
 
 
Месяц – тоже степняк полудикий,
Узкоглаз, кососкул, смуглолиц,
Слышит битвы победные крики,
Ржанье диких степных кобылиц.
 
 
В бой выходят ковыльные рати,
Ветер звездные строит полки,
И плывут облака на закате,
Как забытых кочевий дымки.
 
 
Кружит коршун над степью несмело,
Унося в безъязыкой тоске
То, что степь рассказать мне хотела
На гортанном своем языке.
 

Жаль, рядом с нами не было Лени Левинского. Он попал в другую студенческую бригаду, которую возглавлял наш новый товарищ – Яша Гордин. Иногда на полевой стан приезжал на мотоцикле с коляской Василий Васильевич Гербач. Он опять руководил всеми бригадами Ленинградского университета.

Невдалеке от наших вагончиков стоял еще один, в котором находилась «резиденция» бригадира 2-й тракторно-полеводческой бригады дяди Саши Ломанова. Вместе с ним жила и его жена, тихая незаметная женщина. Она исполняла обязанности нашей поварихи.

Дядя Саша, необыкновенно подвижный человек небольшого роста, из бывших зэков, виртуозно ругался матом к делу и не к делу. У него был старенький мотоцикл. Он возился с ним целыми днями. Как правило, дряхлая машина заводилась с большим трудом. Воздух содрогался от противного рева. Наездник делал несколько кругов, затем мотоцикл недовольно чихал и вовсе замолкал. Дядя Саша, озабоченно матерился, что-то подкручивал и безуспешно пытался его реанимировать. Продолжалось это довольно долго. Наконец с громкими матерными воплями бригадир поднимал мотоцикл над головой и швырял его на землю. От бедной машины отлетали какие-то детали, а дядя Саша отправлялся в свой вагончик. Приведя нервы в порядок, он принимался за разборку-сборку своего железного коня.

К нам он относился уважительно, видел, что мы работаем от зари до зари. Меня он отличал особо. И не только за работу, но и за то, что однажды я его убедительно изощренным флотским матерком попросил не пользоваться при девочках ненормативной лексикой. Изо всех сил он старался выполнять мою просьбу, но не всегда это ему удавалось.

В сентябре, накануне моего дня рождения, Саша Лущик, Валера Новиков и я на совхозном грузовике укатили по ровной степи в недалекую РСФСР за водкой, поскольку в Казахстане свирепствовал во время уборочной кампании сухой закон. В каком-то поселке мы купили несколько бутылок водки, «сняли пробу» и собрались в обратный путь. Однако шофер где-то умудрился так нализаться, что его загрузили в кузов под присмотр Новикова, а мне пришлось сесть за баранку.

Едва выехали в степь, как сидящего рядом со мною в кабине Лущика развезло, он стал отнимать у меня рулевое колесо. С трудом убедил я его заняться переключением скорости.

Кончилось тем, что мотор заглох. Решили, что дело в свечах. Я нажимал на стартер, а Саша проверял по очереди все свечи. Каждый раз его ощутимо дергало током. Мотор молчал. Был поздний вечер. На наше счастье невдалеке проезжал случайный грузовик. Мы дружно замахали руками.

Водитель посоветовал подождать, пока наш шофер придет в себя, но мы упросили его сейчас же помочь нам. Машина завелась, в полночь мы приехали на центральную усадьбу совхоза, занесли шофера в его дом и с песнями отправились на свой полевой стан.

Самым ярким воспоминанием о дне рождения в памяти осталась песня, которую сочинил Саша Лущик на мотив «Фонариков». В этом тексте-шарже мой друг зарифмовал всю тогда еще не длинную мою биографию:

 
Когда Друян на этом свете появился
И первый раз свои пеленки замочил,
Он не ходил в кабак, и не курил табак,
И никого он, кроме мамы, не любил.
 
 
Когда под стол ходить пешком он научился,
То в моряки на Балтику попал.
Он был лихой матрос и службу славно нес,
Когда на камбузе в компоте штормовал.
 
 
Он важно клешами утюжил мостовые, –
Мол, деньги есть, а мне на прочих наплевать.
А вечерком Борис на три ступеньки вниз
Катился с женщинами юность пропивать.
 
 
Но жизнь подобная наскучила Друяну,
О тихой гавани наш Боря затужил.
И, позабыв кабак, он поступил на фак
И филологию, как женщин, полюбил.
 
 
Но жизнь скоромная недолго продолжалась,
Она без выпивки совсем не весела.
И ровно в двадцать лет на почве денег нет
Со старшим Бражкиным судьба его свела.
 
 
И вот уже Борис Друян второе лето
На целине работает как черт.
Он как припомнит флот – так весь аванс пропьет,
Но не побил еще он Лущика рекорд!
 

Было форменным мальчишеством казаться забубенными любителями спиртного или просто походить на героев Ремарка, которые запросто опрокидывали двойной кальвадос. Мы и не знали тогда, что двойной кальвадос – мизерная для русского человека порция.

По правде говоря, сам Саша Лущик был большим любителем спиртного. Мне было действительно куда как далеко до его «рекорда»!

Спустя несколько лет после окончания университета до нас с Леней Левинским дошли слухи, что наш друг по распределению работал в школе в дальнем ауле где-то в Средней Азии. Его жена Тоня с маленьким сынишкой осталась в Ленинграде.

Школьники его обожали, но из-за пристрастия к алкоголю он был вынужден покинуть мусульманское селение. Поселился Саша в Севастополе, работал в заводской многотиражной газете. Однажды собрал все написанные стихи и «навалом» представил рукопись в Симферопольское книжное издательство. Там скорее всего не придерживались принципа: «Талантам надо помогать, бездарные пробьются сами». Стихи Саше завернули. Состояние его можно только представить. Вскоре на территории завода он оказался под колесами маневрового паровоза…

На втором курсе Саша Лущик написал поистине пророческое стихотворение и посвятил его мне. Автограф сохранился в моем архиве:

Боре Д.

 
Ночи, ночи – с черной гривой кони.
Только знает сердца жаркий кнут,
Как грустят по мне твои ладони
И глаза отчаянно зовут.
 
 
Может, так вот где-то на рассвете
Талых вод холодная рука
Обожжет тоской о знойном лете
Голые колени лозняка.
 
 
Ночи, ночи – с черной гривой кони,
Жизни вы не сбросите узду,
Если я на трудном перегоне
Под копыта мертвым упаду.
 

3 апр. 57 г.

В 1979 году мы с Леней Левинским в Ленинградской газете «Ленинские искры» опубликовали три целинных стихотворения Саши Лущика, предпослав им небольшую заметку о нашем друге. Затем была солидная публикация стихов Саши в журнале «Аврора». Номер с Сашиными стихами мы принесли Тоне. Мальчик уже вырос и очень был похож на своего талантливого отца.

…Внезапно наступили холода, пошли дожди. Наш фанерный вагончик продувался насквозь, мы здорово замерзали, чихали, кашляли. И совхозники, и студенты работали на пределе сил, надо было спасать урожай. Особенно тяжко приходилось девочкам. Наравне с парнями трудились Рая Демина, Рита Климова, Ада Мартынюк, две Ирочки – Плестакова и Санькова, Таня Силаева…

Незадолго до нашего отъезда бригадир дядя Саша Ломанов подошел ко мне и сказал, что он написал на меня характеристику.

Я не мог сдержать улыбки, мол, зачем она мне? Но дядя Саша все же вручил мне написанную от руки характеристику. Она была заверена совхозной печатью.

Как дорогую реликвию храню этот трогательный документ, написанный от всего сердца рукою полуграмотного человека. Горжусь сочинением дяди Саши не меньше, чем медалью «За освоение целинных и залежных земель» и Почетной грамотой ЦК ВЛКСМ.

Характеристика.

Дана студенту Друяну Борису Григоровичу втом что он действительно роботал во 2-й тракторной полевоческой бригади мотористом карбюраторных и дизельных моторох. тов. Друянов Б. Г. довольно освоил технику всех марок двигателей выше указаных. За яго перебувание во 2-й тракторной полевоческой бригаде з 3-го августа по 13 октября 1958 г. ни одной аварий небило, соблюдал правила тенического ухода за моторами. Он оказал большую помочь ни только бригаде и в целом совхозе. Нищитаясь з большой трудностю непогоды тов. Друян Б. Г. стоял на своем посту твердо и уверено чесно и справедливо дело чести и славы. где за его роботу оценил бригадир 2-й тракторной полевоческой бригады тов. Ломанов вынос перед бригадой за достигнутую роботу благодарность

13/Х-58 г. бригадир Ломанов

…На Васильевском острове построили новенькое общежитие для студентов. Туда поселились и мы с Леней Левинским. Жили мы с ним в разных комнатах. Во многих комнатах жили иностранцы, и советские студенты должны были им помогать осваивать русский язык.

В первый же день я зашел в свою комнату и увидел маленького худенького китайца, который почтительно встал и с улыбкой произнес:

– Здластуйте!

Я поздоровался, протянул руку, назвал себя и спросил, как его зовут. Имя его оказалось из трех частей, средняя состояла из одной буквы «Ю». Я сказал, что отныне буду его звать просто Ю. Он радостно закивал головой.

Кто-то меня вызвал в коридор, вернулся я через несколько минут. Мой новый сосед снова встал и, так же улыбаясь, произнес: – Здластуйте!

«Может, он меня с первого раза не запомнил?» – подумал я и четко назвал свое имя.

Однако все повторилось и в следующий раз, когда мне надо было ненадолго выйти из комнаты.

Пришлось дать ему первый урок. С тех пор я стал для него терпеливым учителем, непререкаемым авторитетом.

В то время обострились отношения между СССР и Китаем, чуть не каждую ночь проходили в общежитии собрания китайских студентов.

В комнате нас было четыре человека. Лишь только мы укладывались на ночь, как раздавался осторожный стук в дверь: вызывали нашего Ю. В конце концов мне это надоело. Услышав стук, я швырял в дверь ботинок и приказывал Ю не вставать с кровати. Но китайская дисциплина брала верх над уважением ко мне: Ю быстренько одевался и выскальзывал из комнаты.

Одно время жил с нами и албанец по имени Кемаль. Был он улыбчив и доброжелателен. К сожалению, в результате резкого обострения отношений между нашими странами всех албанских студентов режим Энвера Ходжи отозвал на родину.

Доходили скупые сведения, что их участь была трагичной. Со слезами прощаясь со мной, Кемаль настойчиво просил принять от него на память подарок – новый пиджак.

Жил в нашей комнате и студент отделения журналистики монгол Цэрэндаш Намсрай. Был он развитым, ироничным человеком, прекрасно говорил по-русски.

Когда ко мне заглядывали однокурсницы, он протягивал руку, склонял свою большую голову, коротко и многозначительно произносил:

– Намсрай.

Девочки в растерянности глядели на меня, не понимая, как им надлежит реагировать.

Я успокаивал их, уверяя, что это вполне приличное монгольское имя. Но он-то отлично все понимал и с удовольствием раз за разом повторял обряд представления девочкам. Однажды во время такого спектакля присутствовал Леня Левинский. Его реакция была мгновенна:

– Ты Намсрай-то Намсрай, но не срай на нам!

К монголу часто приходили письма с родины. На конвертах были наклеены большие красивые марки и значилось слово «Шуудан». Намсрай мне объяснил, что слово это в русском переводе – почта.

Слово мне понравилось, и я часто повторял: «Шуудан, шуудан!» Тогда Намсрай написал на листе бумаги несколько слов. Я их расставил в определенном порядке, они приобрели какое-то особое звучание, и я заучил их, как стихотворную строку.

Мой монгольский приятель восхитился моими способностями и попросил произнести эти слова, когда его навестит однокурсница-землячка.