Текст книги "Памятные страницы жизни"

Глава 5. Семья Антоненко и соседи по бараку. Смерть отца

Бытовые условия нашей жизни с отъездом бабушки несколько улучшились, но, как оказалось, ненадолго. Вскоре к нам подселилась семья Антоненко: дядя Павел, тётя Маруся и их сын Петька, очень похожий на отца – высокого, сухощавого мужчину с глубоко посаженными светло-голубыми глазами. До этого я ничего о них не слышал, но вспоминаю, что сошлись наши семьи благодаря тёте Марусе, случайно познакомившейся где-то с моей матерью. Они откуда-то приехали, и не имели ни жилья, ни знакомых. Видя отчаянное положение этих людей, родители мои дали согласие на их подселение к нам. В одной комнате нас сразу оказалось 6 человек. Дядя Павел вскоре устроился на судоверфь, притащил откуда-то металлическую панцирную кровать, и, хорошо владея столярным мастерством, сделал пару табуреток и небольшой обеденный стол. Совместное наше проживание облегчалось, отчасти, тем, что мужчины основную часть суток проводили на работе. Кроме того, в отличие от малоразговорчивого дяди Павла, тётя Маруся оказалась женщиной удивительно открытой и доброжелательной, всегда готовой прийти на помощь моей маме в любом, даже малозначительном деле. Сейчас я могу с полной убежденностью сказать, что столь простодушных и отзывчивых людей я никогда потом не встречал.

Чрезмерная теснота сказывалась, всё-таки, на общем настроении. Тяжелее женщин переносили неудобства мужчины. Они, как и их жены, были молоды, а возможностей для нормальной супружеской жизни не было никаких. Спустя некоторое время тётя Маруся, которая была, видимо, при переезде к нам уже беременной, родила второго ребёнка. Это оказалась девочка, которую назвали Наташей. Жизнь наша стала ещё более трудной, но все как-то мирились с этим. Родители мои стойко переносили все перипетии судьбы ещё и потому, что знали, что дядя Павел уже строил дом. Где он «добывал» необходимые материалы, было неведомо, но тогда все как-то «выкручивались», выживая каждый по-своему, кто как мог.

Я замечал, что дядя Павел очень переживал, что они нас стесняют, и потому не терял времени. Постоянное напряжение и отсутствие возможности хотя бы краткого отдыха, заметно сказывались на нём. Он ещё больше похудел, щеки его ввалились, глаза под мохнатыми белесыми бровями смотрели на окружающий мир без проблесков радости, скрывая в своих светлых глубинах выпавшие на его долю житейские тяготы. Понимал, конечно, это и мой отец, но не позволял себе даже намёком выразить какое-либо недовольство.

Первые месяцы жизни в Сталинграде запомнились чувством постоянного голода: желудки наши часто страдали без нормальной пищи. Неважно питались и рабочие в заводских столовых. Постоянное недоедание особенно остро ощущали подростки, которые, несмотря ни на что, тратили много энергии на подвижные уличные затеи. Я помню, как однажды на нашей любимой завалинке – с левой стороны барака – мы с ребятами мечтали хотя бы раз наесться досыта. Я сказал тогда, что если бы мне пообещали буханку хлеба, я бы добежал до затона – это более чем в 2 км – за 10 минут. Вряд ли кто-то верил, что мне удалась бы такая прыть, но мечта о еде была столь сильной, что все промолчали.

Иногда мы находили неглубоко от поверхности песчаной почвы длинные очень сладкие корни солодки. Они, конечно, не могли заменить настоящую пищу, но на какое-то время ослабляли чувство голода.

Рядом с бараком росли довольно высокие белесые кусты маслин (так, по крайней мере, их называли), веретенообразные, сладкие, хотя и мелкие плоды которых мы очень любили. Сейчас бы я сказал, что листья этих растений по форме походили на листья облепихи, но были длиннее и гораздо светлее, словно серебристые – особенно с нижней стороны.

Нравились многим и синеватые, будто слегка припудренные, сладкие в спелом виде, но почти всегда терпкие, ягоды тёрна, которые попадались в Чапурниковской балке. Деревца тёрна, больше похожие на крупные кусты, были обильно оснащены длинными колючками, оставлявшими на руках очень болезненные царапины. Из-за этого многие отказывались от такой добычи, но меня эти неприятности не останавливали.

В южную сторону балка углублялась и значительно увеличивалась по ширине; здесь попадались и дубовые рощицы с отдельными довольно крупными деревьями. Мы срывали с веток жёлуди или подбирали их с земли, а дома, поджарив на сковородке, употребляли в пищу, хотя особого аппетита они не вызывали.

Куда более привлекательной добычей были суслики, которых добывали, заливая воду в их норы (обычно до двух вёдер) некоторые ребята и мужчины, но я таким промыслом не занимался.

Несколько позднее мы стали добывать макуху: так назывался жмых, остающийся после отжима масла из горчицы. Обломки плотных плиток были горьковатыми и довольно трудно поддавались зубам, но очень всем нравились, и, хотя со временем начинали надоедать, мы всегда радовались такому «лакомству».

Кажется, в конце лета 1944 года, зайдя необычно далеко от бараков, мы с ребятами неожиданно увидели довольно высокое ограждение из колючей проволоки, за которой виднелись какие-то строения. Проходящий мимо нас мужчина пояснил, что это лагерь военнопленных, который появился тут в конце 1943 года. Явно не расположенный к общению с нами, он сказал только, что «эти фашисты» используются на разных работах – в том числе, на ремонте подбитых немецких танков на судоверфи. Вернувшись домой, я спросил про лагерь у всезнающего соседа по бараку Вовки Безбожного. Обычно весьма словоохотливый, он лишь чертыхнулся. Похоже, толком он ничего не знал, однако с необычной для него злостью процедил, что этих сволочей кормят лучше, чем наших заводских рабочих. Так ли это было на самом деле, никто из барака не ведал, но дядя Павел уверял, что это правда. И мы, мальчишки, и взрослые чурались подходить близко к этому месту, но после одного неожиданного для нас события, стали посмелее.

В один из воскресных дней мы вдруг услышали красивую музыку со стороны лагеря, и, подойдя к заграждению, увидели поблизости от него небольшой инструментальный оркестр из пленных. Расположившись на пригорке, мы с какими-то противоречивыми чувствами, и в то же время с удовольствием слушали слаженное звучание незнакомых нам инструментов. Концерты повторялись почти регулярно, и их порой посещали даже некоторые взрослые, хотя и не скрывали неприязни к бывшим оккупантам. Такие настроения подогревались и слухами о том, что практичные немцы, когда умирал кто-то из обладателей золотых коронок, обязательно их выбивали – не пропадать же добру! Нам было противно осознавать, что они способны на такое, тем не менее, почти профессиональное исполнение музыкальных произведений вызывало уважение, невольно отзываясь добрым откликом в наших сердцах.

Через много лет, когда я уже занимался этими воспоминаниями, я решил поискать в интернете какую-либо информацию об этом лагере и обнаружил воспоминания одного из бывших его заключённых. Таким человеком оказался Фритце Клаус. Он находился в Красноармейском Лагерном отделении (108—1) – с 1943 по апрель 1944 года. В книге «Цель – выжить. Шесть лет за колючей проволокой», написанной автором в 75-летнем возрасте, условия, в которых пребывали там немцы, предстают в несколько ином виде. Весьма скудная еда, голод, вши и клопы причиняли пленным постоянные страдания, приводили к развитию различных заболеваний, в результате чего для части немцев красноармейская земля стала последним пристанищем. И всё-таки, как рассказывает автор, условия жизни пленных после проведённого в начале 1944 года комиссионного обследования и замены руководства лагерного отделения стали заметно улучшаться. Дистрофиков перестали водить на работу, организовали для них специальную оздоровительную зону. Улучшилось и питание – в первую очередь специалистов, работающих на рембазе судоверфи. А наиболее стойкие духом, решившие бороться с депрессивными настроениями, стали заниматься простейшими общественными делами, физкультурой и художественной самодеятельностью. Сам Клаус возобновил изучение русского языка, который начал осваивать в предыдущем месте своего пребывания – под Астраханью. Автор упоминает лишь о переданной немцам гитаре, инструментальный ансамбль, который нам довелось услышать, появился позднее…

Несмотря на трудное время, наша жизнь постепенно налаживалась. С устройством мамы на мясокомбинате, разместившемся поблизости от нашего барака, мы почувствовали себя более уверенно. Хотя зарплата у неё была, как и у всех, небольшой, ей, как сотруднице комбината, разрешали покупать подешевле некоторые субпродукты, среди которых особенно вкусной была требуха. Бесплатно можно было взять во время забоя скота какое-то количество крови, которая быстро свертывалась на горячей сковородке и употреблялась нами в качестве блинов. Кровь приносил в чистом оцинкованном ведре кто-нибудь из «бойцов» – забойщиков животных. Хранить её было нельзя, поэтому избытки мама отдавала соседям. Однако такая пища быстро приедалась, и мы вскоре от неё отказались.

Спустя два-три года, на мясокомбинате, как и на других предприятиях, занялись бахчеводством. Выделенная земля располагалась на плоскогорье, недалеко от Чапурниковской балки. Здешний климат оказался подходящим, и в первый же год случился хороший урожай, в составе плодов которого преобладали арбузы. Кроме того, уродилось и немало дынь – в основном двух сортов: «дубровка» и «колхозница». Небольшие, круглые, с тонкой шкуркой, ярко желтые «колхозницы» отличались медовой сладостью и пользовались у всех особой любовью. В несколько меньшем количестве сажали тыквы. По окраинам бахчей буйно росла кукуруза, варёные початки которой мы очень любили есть с солью. Арбузы продавались у конторы мясокомбината по 10 копеек за килограмм, а для работников комбината – всего по 3 копейки! Я помню, что мы как-то сразу купили с десяток арбузов, один из которых весил 9 килограммов, разместив их под кроватью. Пролежали они там, однако, не долго, так как потребляли мы их столько, сколько позволяли возможности наших желудков. Эта была настоящая объедаловка!

Иногда на комбинат привозили из Камышина темно-зелёные арбузы сорта «Красная роза» (так, по крайней мере, их называли). Они были поменьше размером, но остались в памяти на всю жизнь. Стоило было только слегка вонзить в их тонкую корку нож, как они с хрустом распадались на кроваво-красные половинки с мелкими черными семечками. Их вкус описать невозможно: он был поистине волшебным! Жалко, что такие арбузы редко появлялись на прилавках. В целом же бахча, которую охранял всего один сторож, живший прямо на поле в шалаше, стала хорошим подспорьем в питании семей работников комбината. Через несколько лет этот общий «огород» почему-то прекратил своё существование, но вскоре каждому, кто этого желал, стали выделять землю в пригородном хозяйстве. Мама оказалась в числе таких пайщиков.

На нашем участке выращивались в основном тыквы – очень полезное дополнение к нашему однообразному столу. Сначала мама сама справлялась со всеми заботами, но потом стала привлекать и меня – прежде всего к сбору урожая и доставке его домой. Это было нелегко, так как путь до бахчи был долгим. Каждый из нас мог нести не более двух тыкв. Мы клали их в мешок, завязывали его и, уложив средней его частью на плечо, приносили домой. Такие ходки приходилось повторять порой по нескольку раз, и я всегда удивлялся упорству матери и способности переносить такие нагрузки. Меня же очень тяготил этот рабский труд, и я полагал, что, наверное, можно было бы как-то решить вопрос с транспортом через руководство мясокомбината, но мама предпочитала никого не тревожить. Мое негативное отношение к этим мытарствам заканчивалось, однако, после первой же миски великолепной тыквенной каши, которую мама умела готовить, наверное, как никто другой. Каша была хороша и из одной тыквы, но особенно вкусной она оказывалась с добавлением небольшого количества пшена.

Появление Красноармейского мясокомбината людям смекалистым и рисковым позволило извлечь немалые выгоды. Мясопродукты, несмотря на систему обысков всех выходящих с территории предприятия, регулярно воровались (как тогда говорили, «выносились»). Наиболее дерзкие работники делали это не только для себя, но и для продажи. Через полтора – два года у многих появились дополнительные деньги, и вокруг началось строительство частных домов. Предпринимаемые руководством комбината меры по латанию вновь и вновь появляющихся дыр в железобетонном заборе и заделке подкопов под ним не давали должного результата. А в одну из осенних ночей мясокомбинат был обворован какой-то бандой. Как потом рассказывали, неизвестные «предприниматели» связали сторожа и вывезли изрядное количество мяса на бортовой машине. Говорили, что это были не местные, и, несмотря на все усилия, найти их не удалось. Подобных ЧП больше не случалось, хотя мелкие кражи продолжались.

Отец был сильно загружен по работе, очень уставал, и на меня у него просто не хватало времени. Невольно, еще с эвакуационных мытарств, я стал привыкать к такому положению. Иногда, правда, я думал, что после окончания войны мы снова переедем в Мариуполь, и у отца появится больше времени. Однако совершенно неожиданно в нашей жизни все изменилось: 9 сентября 1944 года отца не стало.

В конце августа у него заболел зуб. К врачу он не пошёл, надеясь, видимо, что всё пройдет и так. Но боль усиливалась, отец практически перестал спать, правая щека у него опухла, а затем и пожелтела. Иногда я, проснувшись ночью, видел его прислонившимся к стене или шагавшим с приглушенным стоном то в одну, то в другую сторону. И даже в эти дни его вызывали порой на какое-то экстренное дело в ночную смену. Мама говорила ему, что надо срочно идти к врачу, но отец тянул до последнего. Когда же, вконец обессиленный от боли и бессонных ночей, он пошёл в поликлинику, врач сказал, что удалять зуб поздно. Отец написал расписку, что всю ответственность за последствия берёт на себя. Вскоре после удаления зуба состояние отца резко ухудшилось, и его положили в больницу. Мама поехала по чьему-то совету в Бекетовку, привезла врача, оказавшегося отоларингологом (попроще – «ухо-горло-нос»), заплатив ему за визит 300 рублей, но деньги не помогли. Через 9 дней после удаления зуба отец скончался от заражения крови. Перед этим его, почти уже не реагировавшего на окружающее, привезли домой. Как-то я сидел рядом с кроватью и вдруг заметил, что отец затих, и у него изо рта пошла тёмная густая кровь.

Врач сказал потом маме, что если бы у них был пенициллин, то его бы спасли. Папе в это время не было ещё и 30 лет…

Несмотря на столь тяжкую утрату, проводы отца в последний путь оказались почему-то будничными, без слёз и причитаний. Гроб сделал дядя Павел, помогали в похоронах тётя Маруся, несколько мужчин с завода и женщины из барака. Смерть отца почему-то меня не потрясла: скупая на чувства, не успевшая ещё должным образом развиться, моя душа подавала лишь слабые сигналы тревоги. Всё происходило как будто не по правде, как во сне. Непонятным казалось мне отсутствие слёз у мамы – скорее всего, постигшее горе она пережила в предыдущие дни.

Место захоронения выделили почему-то не на районном кладбище, а на склоне Ергенинского нагорья, немного выше начинавшейся недалеко от бараков частной жилой застройки. Поблизости уже было несколько могил, и мы подумали, что этими захоронениями открывалось новое кладбище. Грунт оказался песчаным и часто осыпался при копке. На могиле установили сваренный из стальных труб и покрытый черным лаком крест, прикрепив к нему проволокой жестяную пластинку с надписью фамилии, имени и отчества отца. Елизавета Васильевна, жившая в то время в Касторном, не смогла приехать на похороны сына: от потрясшего её известия у неё резко поднялась температура и развилась фолликулярная ангина.

Мы несколько раз посещали могилу, и однажды обнаружили крест сильно погнутым, а в последний наш приход, после долгого перерыва, он вообще исчез. Не знаю, обращалась ли мама на завод с просьбой о восстановлении этого скромного памятника, но могила так и осталась «обезглавленной».

Я не запомнил, когда переехала в свой дом семья Антоненко, но к тому времени бедовая Наташка уже не только быстро ползала по полу и умела сидеть, но и стремилась, цепляясь за что-либо, вставать на ноги. Одна из таких попыток могла окончиться плачевно. Мы неожиданно услышали её отчаянные вопли, но тётя Маруся не сразу сообразила, что случилось. Определив, наконец, что крики раздаются из-под стола, она ахнула, увидев торчащие из выварочного бака Наташкины ноги. Тётя Маруся страшно испугалась, уверенная в том, что дочь повредила шею, но, к счастью, всё обошлось.

Спустя годы, в 1975 году, мы, жившие уже на Урале, ездили на своей машине всей семьёй в Мариуполь и на обратном пути побывали у Антоненко. Все, кроме умершего за несколько лет до этого дяди Павла, оказались дома: тётя Маруся и дети – Наташа и Петя. При их простом по виду, но очень удобном, доме располагался небольшой сад, заложенный ещё с участием главы семейства. Как и на территории, где прежде были бараки, поблизости от дома Антоненко появилось несколько улиц. Давние наши знакомые жили не богато, но были, кажется, довольны тем, что имели. Время и постоянные заботы не пощадили тётю Марусю, но глаза её светились прежней добротой. Для Наташи я был, конечно, незнакомым человеком, Петя же, хотя и не сразу, вспомнил меня, но особых эмоций не проявил.

Поездка к Антоненко была связана не только с желанием встретиться со старыми знакомыми. Главное, что мне хотелось, – попытаться разыскать могилу отца. К сожалению, мы не нашли никаких признаков начинавшихся когда-то захоронений: это место давно уже было застроено…

Кроме почти родных для нас тёти Маруси и дяди Павла я постепенно познакомился и с другими соседями по бараку. Вспоминается, прежде всего, семья Болотовых. Она состояла из четырёх человек: довольно немолодых, как мне казалось, супругов и двух дочерей. Хотя старшие Болотовы вели замкнутый образ жизни, их знали все, так как в каждую получку они дружно напивались и нередко устраивали шумные «разборки». Дочери их в наиболее бурные моменты уходили куда-нибудь, возвращаясь тогда, когда изнуренные перепалками, а то и дракой родители теряли запал и оказывались в горизонтальном положении. Я не раз слышал разговоры взрослых, осуждавших поведение Болотовых, но никто не верил, что этих людей можно как-то образумить. Всякий раз выражалось также недоумение, как живёт эта семья, пропивающая почти все средства к существованию. Это было загадкой. Между тем, дочери, также почти не общавшиеся с соседями, вели себя скромно и не вызывали никаких нареканий. Младшая из них, Маша, была года на два старше меня и вначале мало меня интересовала. Перемена произошла позднее, когда я учился 6-м классе. Я как-то вдруг почувствовал, что при встречах с Машей Болотовой – почти всегда в простом белом платье, плотно обтягивающем её быстро развившуюся фигуру, во мне пробуждается неведомое ранее волнение, острое желание прижаться к ней и крепко-крепко обнять. Испытывая к ней сильное влечение, я переживал, что она как-будто совершенно не замечала меня. Тогда я ещё не понимал, что такое моё состояние было вызвано началом полового созревания: природа брала своё, и с этим ничего нельзя было поделать. Преследуемый её физическим обаянием, я с трудом гасил свои «грешные» мысли. Проклиная свою слабость, я решил закалять свой характер. Некоторое время старался избегать встреч с Машей, но добиться этого не удавалось, тем более что наши комнаты располагались почти рядом. И тогда я придумал для себя испытание. Будучи как-то дома один, зажёг свечу и поднес пламя к запястью левой руки. Испытывая сильную боль, я изо всех сил продолжал добровольное истязание своей плоти, пока не получил довольно серьёзного ожога. Я был горд, что проявил такую выдержку, но и после этого в моём отношении к Маше ничего не изменилось.

Мои страдания продолжались, однако, не так долго: совершенно неожиданно, ничего никому не сказав, Болотовы куда-то уехали. Далеко не сразу я вернулся в «нормальное» состояние, но совсем забыть столь сильно волновавшую меня соседку так и не смог…

Поблизости от нашей комнаты жили муж и жена Апаршины, из казаков. Они были самыми старшими в бараке и нелюдимыми. Не навязывались на общение с ними и соседи, однако с некоторого времени я понял, что они не такие уж и суровые. В нескольких случаях я оказывался в поле их внимания, они задавали какие-то вопросы, интересовались, чем я занимаюсь, почему не хожу в школу. А однажды они удивили всех своими гостями – видимо, их знакомыми по старому месту жительства. Крепко выпив, собравшиеся вышли в коридор и, охвативши друг друга руками за плечи, образовали что-то вроде хоровода, и стали громко петь казачьи песни, шагая в тесном вытянутом кольце то в одну, то в другую сторону. Пели казаки с каким-то отрешённым видом, не обращая ни малейшего внимания на коридорных зевак. Песни были однообразными и по мелодии, и по манере исполнения, но особенно раздражала их продолжительность. Такие встречи у Апаршиных бывали, однако, редкими и не очень нарушали привычную для всех атмосферу.

Какие-то особые чувства я и мои друзья-ровесники испытывали к Володе Безбожнову. Он был заметно старше нас, но его неизменно благодушное настроение и необыкновенная общительность притягивали к нему не только нас, но и некоторых женщин, в том числе и пожилых. Вовка (так мы его всегда звали) был большим балагуром, и от него можно было узнать немало различных историй и рассказов о забавных случаях, приключавшихся с ним самим или со знакомыми ему людьми. А осенью 1945 года у него появился красивый трофейный аккордеон, который он удивительно быстро освоил и часто под нехитрый аккомпанемент пел различные песенки или частушки, усевшись на барачном крыльце. И всё-таки Вовка оставался для нас в чём-то загадочным, мы чувствовали, что он не вполне нам доверяет, оставляя откровенные беседы для более взрослой аудитории. Мы не очень понимали даже, как он живёт, как добывает деньги на пропитание. Знали только, что по осени он всегда отправляется в низовье Волги, в Ахтубу, привозя оттуда по нескольку мешков яблок – для еды и продажи.

Все остальные взрослые, жившие в бараке, работали либо на судоверфи, либо в других местах. Зарплата была недостаточной и тратилась в основном на продукты, среди которых обязательно присутствовало издавна здесь производившееся горчичное масло.

Дней получки ждали обычно с нетерпением и в то же время с некоторым волнением: бывали случаи, когда люди приходили с пустыми карманами. Возвращавшихся с работы в такие вечера нередко поджидали в наиболее малолюдных местах местные «добытчики» и отбирали деньги. Такие случаи особенно участились в 1947 году, когда, как многие говорили, в Сталинград, в том числе и в наш район, стали наезжать ростовские бандиты. Нападения на людей заканчивались порой и убийствами. Среди лишившихся части получки оказались как-то и двое мужчин из нашего барака. Одному из них несколько позднее довелось снова попасть в подобную ситуацию, но благодаря проявленной им смекалке деньги осталась при нём. В тот лунный вечер он не опасался нападения, но когда переходил располагавшийся недалеко от барака овраг, столкнулся с угрюмым громилой. Оттолкнув его, мужчина выхватил из кармана заранее приготовленную алюминиевую суповую ложку, направив её ручку в сторону нападавшего. Блеснувший в лунном свете предмет бандит принял за нож и предпочел ретироваться. Довольно уже немолодой сосед по бараку стал на какое-то время местным героем.

Примерно в тот же период переживания внезапно «обчищенного» человека пришлось испытать и мне. Мы с ребятами часто ходили в кинотеатр «Культармеец», располагавшийся в центре Красноармейска. Хотя кино было недорогим, местные хулиганистые подростки, пристроившись у кассы, нередко вырывали у ребят помоложе купленные ими билеты. Так было раза два и со мной, когда я оказывался один, без сверстников. Помню, как однажды, ослеплённый злостью, я бросился за моим обидчиком, убегавшим к проходу в зал, но меня резко отдернули его напарники, открыто пригрозив расправой. С большим трудом я сдержал себя, понимая, что «эти» слов на ветер не бросают. Вскоре всё повторилось, и некоторое время я не ходил в кино. Возобновил я походы в кинотеатр только вместе с ребятами: в таких случаях с нами предпочитали не связываться.

Проходя по главной улице, ведущей к центру посёлка, и болтая о своих делах, мы почти не обращали внимания на постоянно встречавшуюся нам наглядную агитацию, но однажды заметили что-то новое и остановились. На крупном, окрашенном в неяркий белый цвет, фанерном щите было написано красными буквами: «Мы живем в такое время, когда все дороги ведут к коммунизму». Внизу, с правой стороны, четко выделялась фамилия автора этого утверждения – В. М. Молотов. Красивая фраза ободряла, мы были согласны с автором, хотя и не представляли, какой пост он занимает.