Текст книги "Памятные страницы жизни"

На Уралмаше нашей подлинной спасительницей, добытчицей хлеба насущного снова проявила себя моя бабушка – Елизавета Васильевна. Быстро освоившись на новом месте, она стала приносить из заводской столовой картофельные очистки. Мыла их, пропускала через мясорубку, перемешивала с отрубями и, добавив крохи растительного масла, жарила лепёшки. Они всегда были горькими, но на какое-то время притупляли чувство голода. А вскоре бабушка нашла более надёжный путь поддержки семьи. Она начала брать заказы на перелицовку пальто, хотя раньше никогда этим не занималась. Очень общительная, с открытым светлым лицом, Елизавета Васильевна, как рассказывала моя мать, с первого взгляда располагала к себе даже совсем незнакомых женщин. Однажды баба Лиза принесла заказ от женщины, которая даже не спросила адреса незнакомой ей модистки – так эта клиентка доверилась ей. Вскоре пальто было готово, бабушка отнесла его владелице, получив за работу продукты. Быстро освоив новое для себя дело, она всё чаще стала брать заказы от жён различных начальников, от которых получала более весомый «навар». Потом некоторое время бабушка работала надомницей: шила наволочки. Не раз она ездила со знакомыми из нашего дома и в ближайшие сёла, где что-то шила для людей или исправляла их одежду в обмен на продукты.

Особую заботу Елизавета Васильевна проявляла обо мне, поскольку мама была постоянно привязана к маленькому Шурику. Порой я чувствовал, что бабушка не очень довольна моей матерью, считая, по-видимому, что пора отваживать Сашу от кормления грудью и брать на себя часть её забот. Раза два или три, в особенно трудные минуты, бабушка позволяла себе делиться своим настроением со мной. Моей маме она ничего такого не высказывала. Мне иногда казалось, что моя мать, привыкнув к своему положению кормящей, не вполне сознавала, насколько тяжело приходилось свекрови. А однажды я обиделся на мать, когда она, покормив Шурика, отцедила из груди часть оставшегося молока в фарфоровую чашечку и, весело посмотрев на меня, предложила выпить его. Мне стало не по себе, я никак не ожидал такого от матери, но она проявила настойчивость. Морщась от непривычного вкуса сладкого тёплого молока, я с трудом выпил его. Через несколько дней предложение повторилось, но я наотрез отказался.

Когда мама, наконец, отняла от груди Шурика, ей также пришлось участвовать в добыче пропитания. Сейчас я понимаю, насколько тяжёлой была для неё эта ноша! В одной из своих записей она так поведала о своих мытарствах:

«Я стала ездить в деревни, не одна, конечно, а с квартирными соседками. Чтобы ехать на поезде, надо было получить пропуск, поэтому домой часто приходилось добираться пешком. Вспоминаю такой случай. Была зима. С одной женщиной я добралась до какого-то села, чтобы поменять взятые с собой вещи на картошку. На обратном пути мы решили остановиться передохнуть на ближайшем вокзале, но началась облава – искали спекулянтов. Моя попутчица на всякий случай убежала от возможной беды, и мы потеряли друг друга. Я осталась одна с двумя вёдрами картошки в мешке. Взвалив его на плечо, шла по лесу с этим нелегким грузом. Вначале рядом были и другие люди, но они шагали быстрее и вскоре оторвались от меня. В ближайшем селе я переночевала у одной хозяйки в коридоре, за что отдала ей часть картошки. Утром пошла лесом домой. Мне повезло: меня догнали 2 человека – как оказалось, командированные на Уралмашзавод. Они за несколько коробок спичек донесли мою картошку до вокзала. Ночь я провела на вокзале, так как из-за позднего времени боялась идти домой. Дома я застала мужа и свекровь в сильном волнении, так как та женщина вернулась, а меня не было. Соседку поругали, конечно, за то, что она оставила меня одну в пути следования.

Ходила я по селам менять вещи на картошку и еще несколько раз. И всё приходилось отдавать за бесценок. Помню, было у меня красивое ажурное покрывало, хорошие платья и многое другое, что мне нравилось – со всем пришлось расстаться. Надо же было как-то жить, а с вещами не проживешь. У нас ведь бывало и так: вскипятишь воду, заправишь её ложкой растительного масла, добавишь тёмной соли, которая продавалась на рынке по 35 руб. за стакан, – вот тебе и первое на обед! Сейчас и представить себе такое невозможно. После мужу выделили участок с картошкой, репой, брюквой и турнепсом – и стало легче жить».

Я тоже помню эту перемену, хотя, конечно, в то время не знал никаких подробностей. Только в конце 1990-х годов, работая в Снежинском городском музее, я случайно узнал, что такие участки выделялись по инициативе директора Уралмашзавода Бориса Глебовича Музрукова.

Жизнь моя в Свердловске была однообразной. Особенно огорчало, что я мало бывал на улице: дома боялись, что со мной может что-либо случиться, особенно если я попаду в какую-нибудь нехорошую кампанию местных мальчишек. Видимо, поэтому, когда мне удавалось бывать во дворе, эти ребята меня не очень воспринимали. Я чувствовал себя неуютно, пытался найти контакты с ними, но чаще всего оказывался в одиночестве. И вот однажды меня осенила довольно сумасбродная мысль. Мама накануне сварила почти целое ведро похлёбки, дома никого не было, и я решил показать мальчишкам, что тоже не лыком шит. Выйдя на улицу, я пригласил их домой, сказав, что у нас оказалось много супа, и я их угощаю. Недолго думая, все четверо ребят пошли со мной. Мы съели почти всё содержимое ведра, и только тогда я подумал, что вечером мне будет устроена серьёзная взбучка. К моему удивлению, меня никто даже не поругал, хотя и мама, и бабушка были недовольны, что я сделал всё это без спроса. На улице же отношение ко мне ребят сразу улучшилось, но не потому, что угостил их: главным для них было то, что они увидели во мне «своего», способного на поступки, сулившие мне неприятности.

В конце октября 1942 года мама устроилась техничкой в заводскую столовую, проработав там около года. Это временно облегчило наше положение, хотя и не столь заметно. Условия жизни в неблагоустроенной тесной комнате, плохо отапливаемой, оставались трудными. А спустя 9 месяцев семья наша неожиданно уменьшилась: 29 июля 1943 года, в возрасте 1 год 7 месяцев и 9 дней умер Шурик. В свидетельстве о смерти в качестве причины указано воспаление лёгких. По словам мамы в то время он болел ещё и коклюшем. Несмотря на тяжёлое состояние, Шурик никогда не плакал, словно понимая, что он вскоре умрёт.

Отец сделал простенький дощатый гробик, и братик мой был погребён где-то недалеко от места нашего проживания. Похороны прошли буднично, без посторонних людей и без слёз. Смерть Шурика почему-то не всколыхнула тогда по настоящему и мою душу – и это несмотря на то, что обычно я испытывал к нему искреннюю привязанность. Такая реакция объяснялась, вероятно, и особенностями того времени, и постоянными трудностями, которые приходилось испытывать нашей семье с двумя детьми. Может быть, поэтому мы с мамой редко говорили на эту тему. Но теперь, когда прошло столько лет, я иногда вспоминаю Шурика и очень жалею, что он так рано ушёл из жизни. Мне кажется, что если бы мы были вместе, всё могло сложиться как-то иначе: забота о младшем брате, возможность вместе разрешать какие-то проблепомогать друг другу сделали бы мою жизнь более наполненной и интересной.

Глава 4. Снова в Сталинграде

1 октября 1943 года отца вместе с группой других рабочих откомандировали в Сталинград. Из Свердловска мы снова ехали в товарных вагонах. На место прибыли 26 октября. Отец сразу же приступил к работе на уже знакомом ему заводе (№264). Теперь мы жили в самой южной части Сталинграда – Красноармейском районе, в одном из 24-комнатных бараков. Здесь, после более чем двухлетних путевых неудобств и испытаний, началась, наконец, наша оседлая жизнь.

Жильё наше находилось довольно далеко от центра района – на склоне Ергенинских возвышений – бывших когда-то, как я узнал впоследствии, берегом древнего моря.

Бараки представляли собой удлиненные одноэтажные деревянные строения с двухскатными крышами, покрытыми толью. В строение можно было подняться по правому или левому крыльцу, а затем – через небольшую прихожую – в коридор, по обеим сторонам которого располагались комнаты площадью по 22 кв. метра. В каждой из них было электрическое освещение и радиоточка, а также дровяная печь, топившаяся иногда и углем, если его удавалось достать. С нами была и электрическая плитка, о которой я уже рассказывал.

Водоразборная колонка располагалась на некотором отдалении от барака. Носить ведра с водой приходилось в горку, что особенно трудно было делать зимой, когда на тропинке постоянно образовывалась наледь, и она становилась очень скользкой. Особенно опасно было ходить за водой в январе 1948 года, когда на бесснежную землю неожиданно обрушился сильный дождь, и сразу после этого ударил мороз. Подобной картины мне никогда больше не доводилось видеть! На местных склонах не только воду носить, но и просто ходить было невозможно. Все прямо у барака садились на мягкое место и скатывались вниз, пытаясь хоть как-то управлять спуском с помощью ног и рук. Хорошо, что вскоре днём стало заметно теплеть, и обратно можно было добираться без особого труда. Вообще же, местный климат не раз удивлял нас и в последующем. Лето здесь было жарким, а зимой мороз доходил порой до 40 градусов: в один из таких дней я видел, как вылетевший из-под крыши дома воробей через несколько секунд камнем упал на землю. Неприятности случались и в ветреные дни, когда даже 15-градусный мороз было очень тяжело переносить. Однажды я испытал это на себе, вынужденный, при всей своей стеснительности, зайти по пути со школы в первый попавшийся дом и отогреваться в какой-то квартире. Я нередко мёрз и из-за отсутствия тёплой одежды: года два, например, я ходил в заграничной шинели какого-то грязно-фиолетового цвета, переданной нам в рамках американской помощи.

Трудности зимних месяцев с избытком компенсировались весенними днями. Я воспринимал это время года, что называется, всеми фибрами души. Мимо барака бежали многочисленные ручьи, на которых мы любили устраивать запруды, пускали в образовавшихся лужах бумажные кораблики, а потом наблюдали, как эти запруды размывались быстро накапливавшейся водой. Повсюду слышались бодрые птичьи голоса, нахально суетились чуть ли не под ногами прохожих стайки воробьёв, то ищущих какое-то пропитание, то вдруг с шумом взмывающих вверх.

Очень любил я наблюдать за стрекозами. Каких только видов этих удивительно красивых насекомых здесь не встречалось! Они отличались и по размеру, и по строению, и по окраске, но мне больше всего нравились изящные, с зелёно-голубыми тельцами, необычно тонкие стрекозы, подолгу сидящие совершенно неподвижно на какой-нибудь травинке или колоске. Иногда даже не верилось, что это земные существа: так они отличались от других сородичей!

Самое же главное впечатление осталось от запахов, рождавшихся весенними переменами. Я постоянно ощущал их, с удовольствием вдыхая молодой животворящий воздух. Нигде потом я не встречал такой весны – ни в Горьком, где учился в институте, ни на Урале, где довелось позднее жить и работать.

Метрах в двадцати от нашего барака, ниже по склону, мрачным коричневым прямоугольником выделялась общественная уборная, с крупными буквами «М» и «Ж», сделанная из толстого листового железа и не освещаемая ни одной лампочкой. По этой причине в ночное время малую нужду люди чаще всего справляли дома – в ведро, заполненное частично водой. Фекалии из уборной периодически откачивались через гофрированный шланг в большую бочкообразную ёмкость старенькой водовозки, приспособленной для этих целей. Пожилой ассенизатор, не склонный к какому-либо общению с любопытной детворой, не считал выполняемую работу зазорной, полагая, что делает необходимое для всех дело. Несколько ругательских слов он произносил лишь тогда, когда в шланге застревала утопленная кем-то кошка.

Через несколько недель после приезда в Сталинград в нашей семье обсуждался вопрос о моём поступлении в школу, хотя прошло уже почти 2 месяца после 1 сентября. Как и родители, я склонялся к тому, чтобы начать учёбу, но в школе сказали, что нарушать правила они не могут, тем более что 1 сентября мне ещё не было семи лет. У меня осталось ощущение, что при большей настойчивости со стороны моей матери директора школы можно было переубедить. В конце концов, решили, что, может быть, не стоило и торопиться: после эвакуационных передряг и трудностей я не успел окрепнуть и предстоящий год отдыха пойдет мне только на пользу.

Весной 1944 года поблизости от нашего места жительства начал строиться Красноармейский мясокомбинат, что было весьма значимым событием для жителей ближайшей округи, особенно, для безработных и малообеспеченных. Хотя и не сразу, повезло и нашей семье: в конце декабря мама начала работать на комбинате. Произошло это благодаря бабушке Лизе. Она пошла к главному инженеру предприятия Ерёмину (по словам матери, он оказался очень добродушным, хорошим человеком) и попросила устроить её невестку на работу. С «легкой руки» свекрови маму взяли на должность секретаря-машинистки – без прохождения курсовой подготовки (проработала она на комбинате 28 лет – вплоть до выхода на пенсию).

Судя по тому, как мало отец бывал дома, напряжение на заводе не спадало. Каждый день рано утром всю округу будил долгий надоедливый гудок. Спустя какое-то время немногочисленные улицы заполнялись рабочими первой смены, продолжительность которой для отца чаще всего значительно превышала установленное время. Нередко вызывали его и ночью: в таких случаях за ним присылали кого-либо с работы. Днём отец бывал дома очень редко. Но и в это время, как и в первую Сталинградскую эвакуацию, он умудрялся иногда заниматься различными поделками – в основном на продажу. А однажды, как рассказывала мне позднее мать, к отцу обратился начальник цеха с просьбой «довести до ума» давно вышедшее из строя охотничье ружье. Этот заказ отец выполнял, конечно, на производстве, потратив на него немало времени. Ему удалось отремонтировать или изготовить вновь большинство деталей ружья, кроме ствола, который оказался исправным. Труднее дело шло с сильно изношенным затвором. Для его изготовления требовалась специальная сталь, которую почти невозможно было найти на заводе. Работа затягивалась, начальник же цеха стал поторапливать, считая, что нужные детали можно сделать из более простой стали. Чем закончилось это малоприятное для отца дело, я не знаю: возможно, ружье так и не было до конца восстановлено.

Зима 1943—44 года оказалась холодной, и одной из главных забот для мужчин, а порой и подростков, была добыча топлива для печек. Некоторые доставали где-то уголь, однако при длительном его использовании колосники могли выйти из строя, поэтому нужны были, главным образом, дрова, которые в то время не столько покупали, сколько «добывали» где придется – порой и там, где они «плохо лежали». Заготовка происходила в основном малыми порциями, редко кому удавалось сделать более солидные запасы. Отличился однажды и мой отец. Ничего не объяснив нам, он отправился в Чапурниковскую балку, вернувшись оттуда лишь через пару часов. Обхватив конец ствола старого дерева с уже засохшей кроной, он волок его по земле, упорно преодолевая неблизкий путь. Увидев его, я пожалел, что в этот момент на улице не оказалось никого из наших соседей. Я был удивлен, как мог отец вытащить такой груз из довольно глубокой балки, подумав не без гордости, что вряд ли ещё кто-нибудь из мужчин нашего барака смог бы с этим справиться.

Мне почему-то кажется, что тот случай не прошёл для меня бесследно. Отец, похоже, был не только физически крепким, но и достаточно честолюбивым и упорным человеком, не допускавшим ни малейших недочетов или огрехов в любом деле. Наверное, не без влияния этой черты его характера я в своей жизни стремился, как правило, к достижению наилучшего результата, даже тогда, когда в этом, возможно, и не было особой необходимости.

В июне 1944 года отца перевели на заводскую электрическую подстанцию. По-существу ему одному было доверено обеспечивать её бесперебойную работу. Возможно, у него был какой-то помощник, но когда мы с мамой приносили отцу обед, на подстанции никого больше не встречали, никто нас не останавливал и перед входом в эту зону. Несмотря на большой опыт работы с электрическими установками, на подстанции оказалось незнакомое для отца оборудование, и ему пришлось самостоятельно пополнять свои знания. Хорошо помню, что в это время у него появилась объемистая книга профессора Фролова «Электротехника сильных токов» – в довольно изношенном сером картонном переплете, напечатанная на грубой шероховатой бумаге. Книга была старая, но шрифт и особенно рисунки были очень чёткими и наглядными. Этим пособием я иногда пользовался, когда учился в техникуме.

Как и прежде, бабушка Лиза во всём помогала нам. Она сумела сойтись с работниками местного магазина, шила им или ремонтировала теплую одежду, за что ей часто продавали хлеб и другие продукты без карточек, что сильно облегчало наше существование. В августе 1944 года бабушка, посчитав, вероятно, что жизнь наша наладилась, уехала к дочери Зине, в Касторное.

В Красноармейском районе ко времени нашего приезда следов военных событий заметно не было, хотя, начиная с 1942 года, немцы сбрасывали бомбы на сам Красноармейский посёлок, на станцию Сарепта, пристань и затон. Совсем другое зрелище представлял собой Сталинград. Первый раз я вместе с несколькими ребятами и сопровождавшим нас мужчиной из барака побывал в нём весной 1945 года. Непривычная нашему глазу панорама разрушенных зданий ошеломляла. Тут и там зияли сквозными проёмами остовы кирпичных домов, в том числе, по-видимому, красивого когда-то центрального универмага, в подвале которого располагалась до разгрома немцев ставка Паулюса. Мы спустились вниз и увидели унылую картину: голые стены, колонны с отбитой штукатуркой, на сером каменном полу кучи мусора. Через пустые оконные проёмы первого этажа просматривалась уже приведённая в порядок площадь Павших Бойцов. По городу, представленному преимущественно одной улицей, мы не ходили. На вокзал возвращались молча: разговаривать ни о чем не хотелось.

Позднее я приезжал в город еще несколько раз и замечал, как быстро он восстанавливался. В прежнем виде сохранялось как памятник солдатской славы только одно здание – бывший 4-х этажный жилой дом, названный в честь одного из его героических защитников «Домом Павлова».

Навсегда отложилась в сердце ещё одна примета недавней войны – обстановка в пригородных поездах. Почти на каждой станции в вагоны заходили просящие милостыню, чаще парами – худой мужчина или женщина (как правило, слепые по виду) и девочка или мальчик-подросток с котомкой через плечо. Войдя в вагон, они тут же начинали петь жалостливые песни, прерываемые просьбами ребёнка о милостыне. Сердобольные всегда находились. Появлялись и одинокие просители, тоже незрячие, с палкой вместо трости, которой они ощупывали границы прохода. Были и более дееспособные старцы, певшие под гармошку бравшие за душу песни, больше похожие на тюремные. Однако, среди слепцов, как иногда выяснялось, попадались и ловкие имитаторы.

На центральном вокзале, и на отдельных станциях я несколько раз встречал также моложавых женщин с привлекательной внешностью, неплохо одетых, которые добывали деньги другим способом. Женщина обращалась к прохожим с просьбой оказать посильную помощь, так как её недавно обокрали, оставив без копейки, и ей теперь невозможно добраться домой. Эти были настоящие артистки, зачастую им трудно было не поверить, и поэтому всегда находились люди, дававшие им какие-то деньги. Просительница чуть не со слезами благодарила их, желала им всяческого благополучия и божьих милостей. Но я уже знал, что это ловкие обманщицы, поскольку за неделю до этого заметил как-то одну из прежних «знакомых» на другой станции.

Особую категорию инвалидов представляли безногие, с короткими культями, но крепкие физически мужики, потерявшие свои конечности на войне. В первый раз на них тяжело было смотреть, и я старался поскорее отвести от них взгляд. Таких инвалидов было немного, и они хорошо знали друг друга. Средствами их передвижения были дощатые прямоугольные платформы, оснащенные четырьмя шариковыми подшипниками. В руках у них были дощечки с приклеенной снизу резиной, оснащённые деревянными ручками. Ими они отталкивались, придавая сиденью нужное направление. В вагоны их кто-нибудь заносил. Медленно катясь по проходу, они ни к кому не обращались, но им почти всегда клали в карманы мелкие деньги. Иногда они делали перерыв, спускаясь на избранную ими станционную платформу. Однажды я случайно оказался свидетелем, как они сбрасывались на водку. Их никто не осуждал, так же как никто и не жалел вслух, понимая, что такое сочувствие им не нужно…