Текст книги "Красный рок (сборник)"

26

После купания в Яузе Витя жизненного актерства посбавил. Баритон его зычный треснул. Выходя с недавних пор на сцену представлять очередную рок-группу, он теперь долго не разглагольствовал. Умом посетителей не стращал. Стишки читать бросил. После стёбовой предвариловки колобком укатывался со сцены.

То, как Витя смешивал музыкально-критическую терминологию и московский стёб – вопреки его собственным ожиданиям – многим нравилось.

В тот вечер, объявив одну из питерских подпольных групп: «К нам приехал Питер-Питер… Ждете, я срифмую – литер? Фигушки! Я просто скажу: музыка у них своя, незаемная, некоммерческая, с причудливыми гармониями и приличной ритм-группой. Есть склонность к импровизу, временами вы можете ощущать чудный свинг…» – Витя без замедления скатился со сцены.

Неожиданно для самого себя он двинулся ко все еще одинокой в этот ночной час Симметрии. Ходынин куда-то ушел, Синкопа отсутствовал начисто, бояться было некого.

Витя подступил к Симе с тихой жизненной укоризной. Пожаловался на район проживания. Подсыпал – с отвращением – и стишков: «В этой маленькой избушке все сидели друг на дружке…»

– Мушчина, – кокетливо отвечала Сима, все еще размышляющая о задних комнатах, а также про Ходынина и Олежку разом. – Какая избушка, мушчина? Гляньте лучше на сцену: вот там – басила-сила! А вы? Вы просто слабая копия всего, что было до вас. А тогда чего зря языком молотить? Закажите лучше даме текилки! Наша русская текилка – дикий крутняк!

– Да ведь избушка – не простая! Понимаете? Стоит терем-теремок, а напротив что? Думаете – харч-рок? Нетушки! А напротив – наш Кремлек! – Витя сел и, как пес перед вытьем, завернул голову в сторону и вверх, давая понять: он в курсе Симиных посещений кремлевско-ходынинской «каморки»!

– Здесь и там гиппопотам, – с неменьшим значением повела в сторону реки прекрасным плечом своим Сима. И во второй раз призывно глянула на Витю: после всего пережитого ей необходимо было выпить.

Витя понял: Симметрию стихами не прошибешь. И помощи от нее в трудном актерском, только что им задуманном, деле ждать не приходится!

Оторвав от стула свой немалый зад, Витя подался в задние комнаты – переходить от оптимизма к унынию, догадываться о смутном, далеком.

И уже на следующий вечер Витин унылый оптимизм дал ростки: он признался завернувшему на вечерок Ходынину: пустынного канюка, то бишь сокола Харриса, украл именно он, Виктор Владимирович Пигусов.

С готовностью указал и места, где пропавшего каню следовало искать.

Ходынин искал три дня.

Безрезультатно.

Сокол Харриса словно в воду канул!

А потом подхорунжему стало не до поисков.

В узких прорезях Беклемишевской башни, над бойницами косого боя – машикулями, горел тревожный свет. Рок-музыка не давала покоя. Симметрия каждый день где-нибудь подхорунжего отлавливала, спрашивала глумливо про Тайницкий Небесный Сад, о котором по неосторожности было ей сказано лишнее…

Спрашивала Симметрия, кстати, и про реально существующий, закрытый для обычных посетителей Московского Кремля, Тайницкий сад.

А это уже никуда не годилось.

– В бочку, в бочку бы ее смоленую! И под лед за такие вопросы! – мечтал вслух о законопаченной Симе, направляясь в ночной час из рок-харчевни в сторону Кремля, подхорунжий Ходынин.

«Кстати, как там, в смысле льда? Крепок ли? Хорошо бы подсадную ворону – да ранним утром, а лучше ночью – на лед! Вдруг ястребки ее возьмут?» – озаботился уже про себя подхорунжий.

Крепость льда подхорунжему захотелось проверить лично. Он решил, пройдя по набережной в сторону высотки-«Иллюзиона», спуститься в известном ему месте на замерзшую Москву-реку.

Серый сумрак царил на льду…

27

Сильно наискосок от Кремля, ближе к слиянию Москвы-реки и Яузы, в том месте, которое Ходынин когда-то мысленно предназначил для дополнительных ночных тренировок умного канюка и глуповатых ястребов, вдруг обнаружилась какая-то рыбацкая халабуда.

Издали халабуда напоминала островерхий шатер.

Медленно по набережной Ходынин побрел к шатру-халабуде.

Из шатра вдруг выступил человек.

Словно отгоняя от себя предутренний сон, он помотал из стороны в сторону головой, скинул прямо на лед тулуп, остался в белой полотняной рубахе, а поверх нее – в фартухе из рогожи с широким нагрудным карманом. Обут вышедший был в алые сапожки с загнутыми кверху носами…

Дунул и сразу опал сыроватый речной ветер.

Тот, что скинул тулуп, сходил в шатер и выволок оттуда, как санки, за веревочку, неширокий и невысокий деревянный помост. Затем сходил еще раз и вернулся с длинным, узким и скорее всего старинным ножом. Под мышкой человек нес здоровенные щипцы с расплющенным носом и аршинными ручками. Из рогожного фартуха маленькой жуковатой головкой торчали клещи…

Было совсем раннее утро. Наволочь морозного тумана мешала Ходынину смотреть.

Подхорунжий протер глаза и пожалел, что не взял с собой очки ночного ви́дения.

«Опять актеры? – с неожиданной злостью подумал он. – Ну, покажу я им балаганы на льду устраивать!»

Между тем чуть в отдалении от шатра обнаружился на льду и московский любопытствующий люд.

Людей было немного. Впереди несколько боярских детей, обряженных в саженные терлики (то есть в шубы до пят). От них слегка поодаль двое-трое разносчиков с лотками на головах. Еще дальше, крупно шевеля распухшими губами, бубнила молитвы баба-нищенка. И уж совсем в отдалении топталась всякая мелюзга человечья: как в рот воды набравшие церковные служки, беспутные люди, ярыги…

Подхорунжий подступил ближе, вгляделся внимательней: лед ожигал ярыгам ступни, и они без конца переступали ногами, обутыми в легонькие берестяные лапти.

Рядом с шатром темными острыми глыбами застыли стражники с бердышами в длинных теплых кафтанах.

Чуть в отдалении завиднелась на льду и повозка, с поместительным глубоким кузовом и просторной звериной клеткой, которая была повершена треугольной крышей.

Лошадей из повозки загодя выпрягли, на льду их не было.

«Побоялась актерская шатия коней на лед выводить», – стал было уговаривать себя Ходынин, но внутренним словам своим не поверил, кожей ощутив: повозку будут тащить не лошади – люди!

От вновь налетевшего речного ветерка подхорунжий вдруг задрожал и никакими гимнастическими движениями уже согреть себя не смог.

Тем временем легко одетый человек – скорей всего кат, палач, – сходил в шатер по третьему разу и выволок оттуда богато одетого боярина или боярского сына.

Бороду боярский сын имел выразительную, жесткую, торчком, а вот лица его было не разглядеть. Вскоре оказалась, что и одежда на нем хоть и богатая, но рваная, да еще и перепачкана чем-то. И только шапка горлатная, кунья была чистенькой, новой…

Вслед за этими двумя из шатра-халабуды вышел и тоже задрожал от московского холода глашатай: в расстегнутой шубе, без шапки и без бороды, под макитру стриженный.

Глашатай развернул свиток и попытался написанное прочесть.

Зуб на зуб не попадал у него, однако, вот в чем штука! Да и темно было.

Глашатай поманил к себе одного из стражников. Тот подошел, вынул из нагрудного кисета кремень и кресало.

Заискрил трут, полыхнул смоляной факел.

И тогда глашатай стал раздельно выкрикивать слова указа.

От крика он согрелся, дрожать перестал.

– Боярского сына Ваньку Беклемишева! По прозвищу Берсень! – голос глашатая окреп, дрожь прошла окончательно, – кажнить! Для того рвать ему, Ваньке Беклемишеву, язык до половины. А буде скажет еще хоть одно слово поганое, урезать ему и весь язык – из корения! А не угомонится – так спустить того Ваньку Беклемишева по прозвищу Берсень под лед!

– Кажни как следовает! Рви сразу язык из корения! Искореняй заразу! – крикнул кто-то из боярских детей.

Палач перехватил Беклемишева-Берсеня поперек спины, сбил на лед нежную, из горла куницы шапку, как зубодер, ухватил боярского сына за волосы и, ломая казнимому шею, прижал его голову к своей груди, как ту покорную, ко всему готовую бабу.

Раздирая боярский рот большим и указательным пальцами, кат полез за беклемишевским языком.

Тут боярский сын резко присел, и кат голову его на минуту-другую выпустил.

– Ныне в людях правды нет! – сразу же выкрикнул Берсень.

– Искореняй! Рви язык ему до самого корня!

– … А Бог – Бог есть еще! Коль не на Москве – так в других землях русских Бог еще обретается!

Палач поддернул Берсеня вверх и, уже не примериваясь: косо, грубо сдирая кожу, разрывая связки, стал за подбородок левой рукой отжимать ему нижнюю челюсть. Правой рукой кат поволок из фартуха похожую на ижицу железку, раззявил рот боярскому сыну до возможных пределов, вставил ижицу как положено и, перекусывая щипцами нежные человечьи хрящи, с выдохом рванул язык из пасти вон!

Берсень трубно охнул и вторично сел на помост.

– А кому свежего языка? Продам задешево! – кат зареготал, оттолкнул от себя с презрением Берсеня и кинул на лед дымящийся, сизый, продолговатый кус мяса.

Беклемишев-Берсень широко, словно водой, захлебнулся кровью, но сразу не онемел. Шевелился еще во рту у боярского сына – на беду ему – обрубок языка!

– … ес-соетие, – заревел Берсень, как бык, всей утробой, – н…н… ес-советие, князь-осудай, твоишь…

– Коротко захватил!

– Под лед его за слова про князя-государя!

– И ката за неумелость – тоже под лед!

– Вот я вас счас, сучьи дети! – крикнул кат, замахнулся на орущих длиннющими щипцами, даже подпрыгнул со зла на помосте…

Раздался страшный треск. Лед московский дрогнул, проломился!

Шатер, вместе со стражниками, катом, повозкой и бабой-нищенкой, стал уходить под лед. Крики боярского сына Беклемишева-Берсеня перестали быть слышны…

Зыркая по-звериному то на громадную полынью, то на берега Москвы-реки, до которых было не так уж и близко, еще остававшийся на льду московский зевачий люд стал пятиться, отступать. Ходынин кинулся к месту, где можно было спуститься на реку, поскользнулся, упал…

Когда подхорунжий вскочил на ноги, на льду уже никого не было.

Дымилась громадная черная полынья, плавала в полынье, вертясь, чья-то драная шапка…

28

Криков Берсеня, кроме подхорунжего, и впрямь никто не слышал. Шатра, боярских детей, повозку без лошадей, бабу-нищенку и ярыг – как выяснилось из разговора со случившимися здесь же неподалеку дэпээсовцами, – не видел…

– Ты пей, обормот, в меру. И по ночам меньше шляйся! Тогда и балет на льду видеть перестанешь, – был дан Ходынину искренний и для этого часа ночи вполне дружеский дэпээсовский совет.

Берсеня-Беклемишева и вправду никто не видел.

Но вот появление близ Кремля, а потом и в самом Кремле Наполеона Бонапарта без внимания, конечно, не осталось.

Едва ли не на самом верху было определено: этот самый Наполеон – никакой не символ, никакая не аллегория! А просто пьяная эскапада (решено было дать выходке научно-юридическое определение) безместного актера Пигусова.

Виктором Владимировичем Пигусовым заниматься не стоило. Мелок. Слаб.

Чего нельзя было сказать про подполковника Ходынина, самовольно понизившего себя в звании, почти на корню загубившего субсидируемую из госбюджета «Школу птиц», что-то ненужное болтающего про Тайницкий Небесный Сад…

Все могло бы рассосаться, но случилось непредвиденное.

В один из зимних дней – в последний день Святок – во время сильной, почти весенней оттепели вся ледяная Москва-река напротив Кремля, а также многие дорожки запретного Тайницкого Сада вдруг усеялись мертвыми птицами.

Птицы торчали хвостами строго вверх. Позы птичьей смерти были неестественны и неприятны: словно кто-то умышленно – причем каждую в отдельности, а не всех вместе – втыкал птиц головками в снег: в лопнувшие льдинки или – в местах от снега и льда очищенных – в трещинки асфальта.

Птиц убрали.

Однако на следующий день с неба свалились новые. Среди упавших были воронята, галчата, несколько десятков сорок, никому не нужные воробьи.

Тут возник вопрос: а зачем тогда ястребы, зачем «Школа птиц»? Зачем дорогостоящее и просторное кремлевское помещение, завешенное внутри мелкоячеистой рыбачьей сетью, если пернатые, портящие золото соборов и покрытие кремлевских дворцов, сами по себе выпадают в осадок?

Деятельность «Школы птиц» решено было приостановить.

Правда, четырех ястребов и пустынного канюка решили на всякий случай с довольствия не снимать.

Ходынина в Кремль еще пускали. (Все-таки присмотрит за ястребками.) Но кремлевские дни его были скорей всего сочтены.

Для подполковника-подхорунжего и впрямь настали трудные времена.

Приближалась весна. В этом году она не радовала, скорей тревожила: нависла угроза над «Школой птиц», рок-подпольщики перетряхнули все мозги напрочь, воспоминания о кельтской девушке теребили зрительный нерв…

И хотя снегу было еще много и лед не кололся на куски, Ходынин чувствовал: весна – вот она, рядом, готовится к масленичным замоскворецким пирам! И при этом несет в себе нечто небывалое, непредсказуемое.

– Что – пагубу, избавление? А если избавление – то от чего? – спрашивал себя подхорунжий и прямого ответа не находил.

Чувствуя грядущие перемены, Ходынин, вопреки инструкции, каждую ночь взбирался на Беклемишевскую башню и смотрел сквозь кремлевские прорези вниз, на Тайницкий сад.

А там, в Тайницком (реально существующем, не каком-то Небесном!) саду – происходили вещи необъяснимые.

По ночам в закрытом для посетителей пространстве, на краткие мгновенья замирая в воздухе, пролетали вихревые сгустки. Из этих сгустков вылуплялись трехмерные фигуры: словно кто-то на громадном «тридэшном» экране лепил из влажно-комковатых ветерков весны то ныне здравствующих, то давно угасших людей.

Пронеслись несколько раз по саду сгустки, сильно напомнившие отца Александра Меня и Юрия Щекочихина. Вслед за ними пронесся сгусток замечательного футболиста, а позже прекрасного писателя – Саши Ткаченко.

Следом – еще одна свето-вихревая, неясно какими признаками объединенная тройка: генерал Рохлин, Галина Старовойтова и с побелевшими от боли глазами Дима Холодов.

Ну, и напоследок, – три думских богатыря: их фамилии подхорунжему даже произносить не хотелось!

– Геша, Гоша энд Илюша, – все же перечислил Ходынин этих последних по именам.

«Богатырей», кстати, одно качество объединяло несомненно: вопреки тому, как выглядели они в реальной жизни, сюда, в сад, все трое являлись страшно худосочными, словно кто-то их выпил или высосал.

– Шкуры барабанные! – негодовал Ходынин. – Шкуры, а туда же, в богатыри лезут!

О тех же, кто предшествовал «шкурам», думал он наоборот, аккуратно, бархатно: «Фигуранты и пострадавшие».

Значительно реже пролетали фигуры дальние, исторические: какой-то иноземец в пышных, но разодранных сверху донизу кружевных одеждах. Василий Третий, седобородый, спокойный. Все тот же Иван Никитич Беклемишев-Берсень временами мелькал…

– Сейчас еще тройка заявится: Кадаффи, Лукашенко и этот… как его… Калугин, что ли? – прогнозировал негромко подхорунжий.

Но такой прогноз не сбывался. Названные лица в сад не являлись.

Зато появился очень подвижный, до дна прозрачный, сразу и навсегда к себе располагающий сгусток ВВП.

Чуть поеживаясь от садового ветра, ВВП подходил к некоторым из «фигурантов», а затем и к «барабанным шкурам», о чем-то с ними беседовал.

Слов с Беклемишевской башни ни по движениям губ, ни на слух (несмотря на уловитель звуков и очки ночного ви́дения) разобрать почти не удавалось. Было, однако, заметно: никто ВВП не отвечает! Не ответили даже тогда, когда Владимир Владимирович опустился перед самым крупным сгустком на одно колено.

– Это уж слишком, – негодовал Ходынин. – Здесь сад реальный, а не какой-нибудь Небесный! Отвечать надо, когда тебя спрашивают! Чего выеживаться! – резко выкрикивал в темноту, а потом, словно от зубной боли, морщился подхорунжий. И при этом страшно жалел, что нет у него на плече пустынного канюка: тот бы достоверность «барабанных шкур» и «фигурантов» враз проверил!

Исчезали сгустки всегда внезапно. Как потом подхорунжий ни всматривался – на деревьях сада оставались на короткое время висеть одни лишь бесстыдно отказавшиеся от теплой человеческой плоти «барабанные шкуры».

– Что за ересь такая в Московском Кремле? На фиг нам тут «барабанные шкуры»? Висели бы у себя, в Охотном, натягивались там на что попало! К шкуре ума ведь не пришьешь!

Впрочем, ВВП, видимо, имея по этому вопросу другое мнение, бережно вокруг деревьев ходил, шкуры барабанные с веток по очереди сдергивал, нежно их перетряхивал, сладко-вонючим тальком из коробочки присыпал, в глазки стекленеющие сочувственно смотрел.

Некоторые из шкур складывались про запас стопками. Другие, хорошенько встряхнув, оставляли висеть на ветках.

«Шкуры» висели тихо, смирно.

Только раз одна из «шкур», слетев с ветки, разостлалась на земле и завопила:

– Верните сей же час моё человеческое обличье! Кости, кости мои – верните!

– Вернем, обязательно вернем! – чутко отзывался ВВ.

И при этом все так же радостно, хотя немного и тише (эти слова ходынинский прибор уловил мигом) приговаривал:

– С одного вола – двух шкур не дерут!

«С одного вол-а-а… Двух шку-у-у-р…»

«С одного-о – дву-ух…» – эхом разносились непривычные слова по Тайницкому ночному саду.

29

Старший лейтенант Рокош давно мечтал занять место Ходынина.

Сам Рокош трудился не в Кремле, а около: в ближайшем РОВД. Но кой-кого из кремлевской охраны знал преотлично.

В Кремль ему хотелось давно и страстно. Тренировать птиц! По нынешним временам о лучшем нельзя было и мечтать. Дела – никакого. Свисти себе и свисти. Свистнул раз – птичка прилетела. Свистнул два – птичка улетела. Лафа!

«Лучше оно и проще с птицами, чем с людишками. Людишкам теперь, сколько ни свисти – ноль внимания, фунт презрения. Привыкли, маралы, к легкому поведению!»

Раньше «двинуть» Ходынина с места казалось невозможным. Теперь – могло получиться!

Старлей Рокош был потомственный милиционер из Подмосковья. На кличку Венгр обижался смертельно. Ни к каким венграм, ни с какого боку он иметь отношения не желал. Но и фамилию свою (как уверяли отец и дед: чисто русскую) объяснить толком не мог.

Рокош доложил важному кремлевскому знакомцу: подполковник Ходынин увлекся рок-музыкой и запустил тренировку ястребов. А пустынный канюк (который, правду сказать, был приобретен Ходыниным из личных средств) – тот по недосмотру вообще пропал.

«… Из-за всех этих упущений на дорожках, открытых для посетителей кремлевских территорий, как и на дорожках территорий, для посещений закрытых, и появилась уйма мертвых птиц. Пример небрежения, показанный подполковником Ходыниным, – плохо влияет на подчиненных, – не упустил важной черточки старлей. – И, наконец, – сообщал Рокош, – по некоторым сведениям, именно Ходынин подговорил артиста Пигусова аллегорически, в виде Наполеона Бонапарта, явиться Кремлю. Но ведь дурной пример заразителен! И теперь подобные «явления» – не Пигусов, так другой актер найдется – могут стать постоянными».

Но и это, по словам старшего лейтенанта, было не все. Слышал он и вовсе крамольные ходынинские слова!

Якобы сказал подполковник в рок-харчевне хозяину:

– Что наш мелкий театр на мелких сценах! Что бздюхливый Наполеончик с малахольными пресс-релизами про пожары! Не дома – души многих и многих жителей Москвы и России сожжены сегодня дотла…

На прямой вопрос: «Кто души сжег?» подполковник Ходынин ответил:

– Время и новые общественные отношения.

Многое из сказанного знали и без всякого Рокоша.

Однако несмотря на это доклад старшего лейтенанта был выслушан благожелательно и передан по команде выше. Правда, никаких действий по докладу пока не просматривалось.

30

– «Рочий рык!» Или, если вам так привычней, – титановый рок! – объявил Витя и колобком скатился со сцены в зал.

После трех испытательных вечеров Витю взяли-таки в штат кабачка: объявлялой.

Так в трудовую книжку ему и записали: рок-объявляла, а в скобках для ясности добавили (ведущий вечеров и концертов). И хотя первый вечер прошел не вполне удачно, два последующих сильно поправили дело.

А тогда, в первый вечер, объявив очередную группу, обозначив ее рок-устремления и черты стиля, Витя расслабился. И вышла неприятность.

Группа – плоховатая, рэпперская, запела совсем не то, что значилось в программе:

 
Мы кидалты из подвала,
Всех вас выкинем из зала.
 

Витя испуганно взмахнул руками, умоляюще приложил ладошку ко рту.

Но песня продолжилась:

 
Мы кидалты, мы пилоты,
Не какие-то задроты…
Мы обречены —
Снять стране штаны…
 

Снимать штаны рэперы стали не стране, а друг другу. Под музыку сиротливого клавишника не затруднились показать исподнее…

Как чуткий к слову человек и актер гражданского направления Витя позволил себе вмешаться. Он подступил вплотную к сцене.

Сдирание одежд приостановилось. Сиротка-клавишник по-прежнему звучал.

– Что такое кидалты? – попытался перекричать клавишника Витя. – Вы, конечно, не знаете? – обратился он к публике.

– Знаем, – откликнулся из зала чей-то кашляющий голос. – Слыхали! Эти кидалы у нас во где сидят!

Обладатель кашляющего голоса ткнул себя пальцем в горло и с двумя вилками в руках двинулся к сцене.

Музыканты попятились. Клавишник оторвал руки от синтезатора.

– Нет-нет! Не кидалы, а кид’алты… От английского слова «кид»… В общем, дети они… Веселые, радостные такие… – От собственной доброты Витя слегка вспотел.

– И ребятишек в такие игры впутывать? А ты, сволочь, их защищаешь?

Вслед за кашлеголосым к сцене кинулись еще двое.

Досталось всем. Вите – в первую очередь. Группу выкинули из программы. Хозяин кабачка, срочно вызванный на место побоища, объявил:

– Никаких мне тут больше кидалтов!

Вите было противно, горько. Неологизм рокеров толпой осознан не был. (Хотя и сами рокеры были виноваты: штаны за сценой снимать нужно!) Но ведь это как раз он, Виктор Владимирович Пигусов, делатель суперкультуры, не смог донести до присутствующих новейшее слово!

Эпизод странным образом способствовал Витиной популярности.

Ему разрешили молоть любую чушь. В надежде на новые – как выразился хозяин кабачка – «вспышки неконтролируемых иллюзий».

– Пусть лучше здесь «вспыхивают», чем на Манежной, – добавил умный хозяин и устало справился: – Новая винная карта готова?

Представили карту.

Хозяин прочитал:

«Рочий рык» (водка на коньяке) – 300 р.

«Рок-шкалик» (горькая настойка) – 240 р.

Портвейн «Думы перкашиста» – 125 р.

«Рюмка роковая» – 190 р.

«Рок-отстой» (спирт муравьиный

на травах) – 105 р.

«Лягушка в тереме» (бренди с сюрпризом) – 380 р.

«Рок-текила» (русская среднетягучая) – 440 р.

Коктейль «Рок над Кремлем» – 900 р.

Коктейль «Рок под Кремлем» – 1900 р.

– Почему «под Кремлем» так дорого?

– За непристойный вид снизу…

– Какой имбецилище все это сварганил?

Представивший винную карту отставил ногу в сторону, подбородок задрал кверху, произнес певуче:

– Поэт Быкашкин!

– Вы хотели сказать – Букашкин?

– Нет-с, именно – Быкашкин! Господин Быкашкин требует произносить его фамилию верно и гордо. Имя, говорит, – это вымя успеха. За правильностью употребления своего имени через литагентов следит неотступно! А заскакивает к нам – от случая к случаю. И платы за свои сочинения пока никакой не взял. Подумаю, сказал, сколько с вас слупить. Стихо-меню, – мой первый опыт подобного рода, сказал. А по мелочи брать с нас не хочет. «Уж грабить так грабить!» – выразился. И еще добавил: давно с исходной правдой жизни столь тесно не соприкасался. А в стихо-меню, – говорит, – соприкоснулся!

– Я что-то не понял – где тут стихи?

– Стихи в разделе «Десерт». Изволите прослушать?

– Ладно, давайте, что он еще там понаписал…

– А славные такие стишата: «Торт Обама – прощай, черно-белая мама»;

«Слоеный пирог «СНГ» – выход из кабака в одном сапоге»;

«Запивон браконьера: ломит зубы и сбивает шаг – не как питье, а как высшая мера (вышак)!»

«Опохмелон рокера» – пейте рассол из чашечек шестого размера, влитый в бутылку из-под Джонни Уокера»;

«Вафли Распутин: второй раз уже не захочешь»…

– Где же тут рифма со словом Распу́тин?

– А здесь, по словам господина Быкашкина, рифма сама собой подразумевается: Раз-путин, Два-путин, Три-путин… Прикажете «Распутина» подать на пробу?

– В другой раз… Состав «Опохмелона» представьте.

– Это мигом-с. Составчик – первостатейный! Вода волжская недоочищенная, спирт ректификат польского разлива, три капли из речки Яузы, шесть капель из Москвы-реки, пятьдесят грамм «Тройного», ну и – флакончик слез от вдовы Бориса Ельцина… Все в запечатанной бутылочке – 0,33 литра… Супер!

– Имбецилищи… Форма рока в России – совсем не бутылочная! Все переделать в виде сердец! Стаканы, тарелки, столы!

– И бутылки прикажете?

– Надо будет – и бутылки в виде сердец отольете… Сердце! Вот форма рока в России!

– А как в смысле гонорария? Что господину Быкашкину передать? Они уже раз десять косвенно про гонорар справлялись…

– Что значит – косвенно?

– Господин поэт Быкашкин про это говорит так: «Я вас, обдиралы, пока косвенно спрашиваю – когда мое бабло вернете?»

– Быкашкин – это та самая лобковая вошь? До шестьдесят шестого размера раскормленная? Вторичнобескрылая?

– Прошу прощения, не понял?

– Ну, жирный такой хмырек, с парикмахерской улыбкой… Усиками коммивояжерскими на рекламных щитах шевелит…

– Здесь в самую точку! Они-с! Вторично-бескрылые-с!

– Так вы гоните этого Быкашкина в шею! А вместо гонорара – два литра «Опохмелона» ему за шиворот. Все! Карту винную – переписать. Обаму с собой – имею в виду торт – мне завернуть… Два куска. Или нет. Давайте весь! Мазать морды – так мазать!..

Виктор Владимирович Пигусов шел к сцене и мечтал о новизне впечатлений.

Сегодня как раз должны были исполнять новое, ассоциативное.

Так и случилось: синтезатор и бас-гитара, потом ударник. Ближе к концу композиции добавился вокал. Пели без слов, зажимая рты ладошками. Звук утроб слегка пугал, но и восхищал.

«Немые ассоциации!» – вскрикивал про себя Пигусов.

«Так поет немота, перед тем как стать новым звуком и смыслом», – восхищался он все больше и больше.

Новизну рока – сразу, как вошел – ощутил и Ходынин.

Сегодняшние питерские сильно отличались от позавчерашних москвичей и третьедневошных харьковчан. Те пели рок-агитки, барабанили по клавишам, сломали в конце концов две гитары, продырявили барабан и не оставили в памяти ничего, кроме абсолютно ненужного стишка про «Питер-свитер и Лужкова-блажкова».

Сегодня было по-другому. Сегодняшние питерцы пели о скрытом, тайном.

Скачкообразный питерский вокал будил в Ходынине мысли дерзкие, запретные: про смерть, про чужую любовь, про чудесное и почти невозможное соединение жизни небесной и жизни земной. Питерские скачки на лендроверах и джипах, джигитовка на мотобайках заканчивались внутри у Ходынина не дракой, не пьяным базаром, а восхождением на лесистые холмы Небесного Тайницкого Сада.

А после питерцев на сцену вышла давно ожидаемая подхорунжим московская «кельтская» группа.

«Кельтов» не было почти три недели. Целая жизнь проскочила мимо! И вот – снова флейта, снова шотландский (похожий на маленькую жестяную водопроводную трубу) вистл, снова акустическая гитара, ударник и, конечно, арфа…

«Кельты» не гнались за модой. Их песни были изысканны и просты. Английский язык в сопровождении кельтской арфы звучал не чванливо и не полусонно, воспоминаний про весенних лягушек и про неудачные операции по удалению гланд не вызывал.

И главное, у «кельтов» была арфистка, которую подхорунжий впервые увидел здесь же, в рок-кабачке, в ночь со 2 на 3 января, когда искал Наполеона-Пигусова.

Подхорунжий, не сдерживая себя, улыбался. Сладкая волна понимания и грусти пощипывала краешки губ под звуки арфы. Хорошо было и то, что девушка – а она была все в том же сером с цветами платье – не пела, а только играла.

Кельты вроде бы собирались заканчивать, и подхорунжий уже готовился идти за сцену, знакомиться с арфисткой, когда на подмостки опять выдрался Витя Пигусов.

Задыхаясь от принятого за счет заведения бокала виски и прочих высоких чувств, бывший Наполеон, а ныне заслуженный объявляла стран СНГ и республик балтийского побережья крикнул:

– А сейчас сюрприз! Группа приготовила для вас русско-шотландскую песню. Не знаю какую, но музыканты уверяют – супер, сверхсовременную!

Витя убрался со сцены, и за спиной у перкашиста-ударника дважды крикнул ворон.

Ходынин сразу насторожился.

За время службы подхорунжего в Кремле настоящий ворон прилетал туда лишь однажды: в самом конце 1999-го, во время тревожных ожиданий года 2000-го.

Тогда, в 99-м, ворон успел крикнуть всего два раза.

Крупный балобан, спущенный с руки сокольником Иткиным (теперь в Кремле не работающим), кончил ворона сразу. В тот вечер подхорунжий долго смотрел на умную мертвую голову. Ворон с виду был не молод и не стар (потом его исследовали и определили возраст: 116 годков!). Вид имел важный, перья гладкие, чистые. Был в меру лысоват и очень походил на одного из министров тогдашнего кабинета. От этого ворон вдруг показался Ходынину не только умным, но и лукавым, ушлым.

И все-таки ворон – даже мертвый – производил сильное впечатление. И в особенности тем, что в огромном полураскрытом клюве удерживал не еду, не веточки для гнезда! Удерживал невыговоренное птичье слово. И слово это – так сразу почудилось Ходынину – было предназначено для людей…

Живой балобан сидел на руке у сокольника Иткина, как царек на троне.

Мертвый ворон лежал на земле.

На секунду представилось: птицы как люди! Когда надо, лукавы, когда надо, хитры, когда надо, трусоваты, когда надо, смелы беспредельно.

Но суть-то просматривалась в другом: лучшие из людей и птиц – слишком быстро уходят. Худшие – слишком часто и слишком надолго остаются. Лучших ловят и сажают в клетки. Худшим и подлейшим – вся ширь и свобода!

Словом, мертвое и живое поменялось в мире местами.

Мертвое (лучшее, невозвратное) – и есть по-настоящему живое!

Живое (чванливое, гадковатое, как репей уцепившееся за бытовуху) – и есть мертвое!

Точнее высказаться ни про себя, ни вслух подхорунжий не мог.

«Вся мудрость – у мертвых. Вся глупость у живых», – постарался утешить он сам себя. Но не утешило и это…

Именно в тот вечер подхорунжему впервые захотелось всех ястребов к чертовой матери продать в Эмираты, а балобана срочно (для уголка природы) таксидермировать…