Текст книги "Князь Курбский"

Борис Федоров
Князь Курбский

© ООО ТД «Издательство Мир книги», оформление, 2011

© ООО «РИЦ Литература», 2011

Часть первая

Глава I. Юродивый

Служба закончилась, и при торжественном звоне колоколов псковитяне благоговейно выходили из Свято-Троицкого собора. Перед народом шел степенный посадник об руку с государевым наместником; на паперти, обратясь к храму Божию, он трикратно осенил себя крестом и, кланяясь на все стороны, поздравлял народ с праздником и оделял деньгами слепцов и недужных, стоявших на ступенях паперти. За ним, сопровождаемый степенным тысяцким и боярами, шел воевода большого полка князь Курбский, беседуя с воеводою Даниилом Адашевым о священном пении. Все почтительно расступались. «Доблестный Курбский, славный воитель!» – говорили в толпе, указывая на любимца Иоаннова, и не одна стыдливая красавица, отдернув фату, украдкой бросала взгляд на боярина. Посадник просил князей и бояр отведать его хлеба и соли по случаю именин; звал и почетных граждан, и именитых купцов. Вдруг, пока стремянные, ожидавшие у ограды, подводили статных боярских коней, раздался крик: «Юродивый! Юродивый!»

Курбский посмотрел в ту сторону, где теснился народ. Он увидел юродивого; ветхое рубище, накинутое с одного плеча, покрывало его; железная цепь опоясывала; волосы, распущенные по плечам, развевались от ветра, но на лице, изнуренном и бледном, сияло спокойствие. Все выходили из собора; лишь он один шел в храм и, размахивая перед собой посохом, пробирался сквозь толпу.

– Юродивый! – кричали ему.  – Поздно идешь на молитву.

– Молиться никогда не поздно! – отвечал он.

Он прошел мимо посадника, не поклонясь ему, не поклонился он ни князю Курбскому, ни гордому воеводе Басманову, но в то же время преклонил смиренно голову пред служителем, подводившим Курбскому коня, и простерся на землю пред мальчиком, которого стрелец оттолкнул пикой с дороги, крича народу: «Место князьям, воеводам!»

– Знаешь ли, кто он будет? – сказал юродивый.  – Смирись, чти непорочное сердце.

Стрелец замахнулся было на него, но Курбский остановил его.

– Для чего ты поклонился слуге, не почтив нас приветствием? – спросил Басманов.

– Думаете ли, бояре, что все, идущие здесь позади, пойдут позади вас и в веке будущем?

Юродивый вошел в церковь и, повергшись пред гробницею, в которой почиют святые останки князя Довмонта, стал безмолвно молиться.

– Кто этот чудный старец? – спросил Курбский посадника.

– Имя ему Никола, иноки прозвали его Салос[1]1
  То есть по-гречески – юродивый.


[Закрыть]. Рода его не знаем – и когда спрашивали: откуда он, то всегда отвечал: странник земной. Уже два года, как он обитает во Пскове. Жилище его – летом под кровом неба; спит он у стены Довмонтовой или под деревом в поле; зимой люди добрые зовут его в свои домы; одну ночь проводит он на богатом ковре, в теплой светлице, на другой день застают его спящим в стойле близ яслей или в тесном и холодном подклете. Обнаженными стопами ходит он в зной по горячему песку, а в трескучий мороз – по снегу и льду; ест черствый хлеб, пьет одну воду. Играет с детьми и, лаская последнего калеку из черной сотни, неприветлив с боярами. Но кто знает, может быть, он и прав…

– Да,  – сказал Курбский,  – мудрость века сего есть безумие пред Богом, по Святому Писанию. Но отчего так изъязвлены его ноги?

– Вскоре после Нового года – это было в последних днях сентября[2]2
  Новый год тогда считался с сентября.


[Закрыть], вошел он в дом дьяка Ртищева, что у реки Псковы, возле каменных ворот. Подозвав к себе детей, игравших на дворе, и целуя в чело, говорил каждому: «Прости, мой добрый, иди, мой прекрасный!» Привыкнув к юродству его, не дивились тому; но не прошло недели, как в доме Ртищева открылась язва и несчастные отцы предали земле детей своих. За несколько недель перед тем Салос вздумал снова войти в дом сей, но его встретили кольями и проводили камнями, так что едва не дошло дело до губного старосты. Хорошо, что я распорядился, а то чернь вломилась бы во двор и дьяку было бы худо – его же в соседстве не любят. За десять лет пред сим, когда выгорел Псков, в доме Ртищева бросились не помогать, а грабить.

– Честь тебе, посадник! – сказал Курбский, оглядываясь вокруг.  – Я не вижу и следов пожара, а слышал, что от большой стены до Великой реки только пять домов уцелело.

– Нет, боярин, много еще мне потрудиться для Пскова и Святой Троицы. Правда, что соломенных кровель мало, дворы богачей выше прежнего, над палатами возводят хоромы, но прежде с одного этого места было видно полсорока светлоглавых церквей, а теперь и пяти не начтешь; не блестят верхи их при солнце! Где было белое железо, там дерево.

Посадник вздохнул.

– Прежде,  – продолжал он,  – на тридцать рублей можно было поставить каменную церковь о трех верхах, а теперь вдвое дай – не поставишь. Дед мой дал пол сорока рублей – башню возвел, а теперь люди те же, да время не то.

– Не печалься, посадник! – сказал Курбский.  – Слово даю, когда поможет мне Бог сослужить царю новую службу, пришлю к тебе из Ливонии немецкого серебра и золота, и с этого места надеюсь увидеть с тобою более прежнего светлоглавых церквей!..

Солнце уже высоко поднялось на полдень, и жители Пскова, после праздничного обеда, сладко засыпали на дубовых лавках, на пуховых изголовьях, когда на широкий двор степенного посадника еще только начали собираться званые гости, привязывая статных коней своих к железным кольцам.

В это время Никола Салос вышел из собора. Улицы были пусты, торговые ряды заперты, кое-где дети играли в городки у тесовых ворот, бегая перед бревенчатыми избами по мягкой траве.

Тихо пробирался старец на Завеличье, через высокий мост, придерживаясь за красивые рели[3]3
  Перила.


[Закрыть]. Скоро миновал час отдыха… запестрели одежды, повысыпал на улицы народ, и опять окружили Салоса.

– Леонтий! – сказал юродивый.  – Завтра я приду к тебе в лавку. Приготовь мне кусок парчи да кусок тафты. Денег я не плачу.

– Возьми, что изволишь,  – отвечал Леонтий с поклоном.  – Помолись за меня и за семью мою.

– Когда так,  – сказал Салос,  – то отнеси и тафту и парчу к старухе, вдове старосты Василия, в приходе жен-мироносиц, на Скудельницах. Смотри же, отдай от себя и скажи: на бедность твою Бог посылает.

– А я думал помочь твоей нищете.

– Помогай нищете души,  – молвил Салос и, увидев крестьянина, ехавшего мимо в телеге, закричал: – Половник Василий![4]4
  Половниками назывались свободные земледельцы, нанимавшие поля для посева с договором отдавать половину жатвы владельцам.


[Закрыть] Что ты печален?

– Ох, отец мой, наказал нас Господь зимою бесснежною; пророчат неурожай. Будет четверть ржи по шестнадцати денег. Худо нам. Чем запастись на зиму?

– Видишь ли ты лошадь твою? – спросил юродивый.

– Как не видеть, отец мой?

– Она более тебя трудится и терпит. Трудись и терпи.

– Хорошо, отец, твоею святостию…

Салос закричал: «Боюсь, боюсь!», застучал посохом и бросился на другую сторону улицы. Там шел ремесленник и, качая головой, говорил сам с собою:

– Немного же получил я за работу! Отдать три псковки долгу соседу Семену, останется всего два пула[5]5
  Самая мелкая медная монета того времени.


[Закрыть], и опять зарабатывай! Ни себе шапки, ни сестре бус не купил к Великому дню!

– Подай для Бога! – закричал жалобно Салос.

Бедняк оглянулся, увидев юродивого, и остановился от удивления. Салос протянул руку, ожидая подаяния.

– Прими для Бога,  – сказал ремесленник и подал ему пул.

– Велик твой дар, благословен твой путь! – сказал, перекрестясь, Салос; он взял монету и протянул ее богатому новгородскому гостю, который проходил мимо, размахивая бархатным рукавом своей шубы, опушенной черною лисицей.

– Ты что, старик?! – закричал новгородец, отталкивая его руку, так что пул покатился на землю.  – За кого ты меня принял?

Салос с горестию посмотрел вслед новгородцу.

– Увы! – сказал он.  – Он отказался от смирения!

Глава II. Пир у посадника

По высокому деревянному крыльцу поднимались гости в светлые сени дома посадника. Пред боярами и воеводами почтительно шли знакомцы их[6]6
  Бедные дворяне, жившие в домах бояр.


[Закрыть], поддерживая их под руки на ступенях, скрипевших под их тяжестью. Вершники суетились на дворе, около боярских коней. В широкой, разгороженной светлице, по стенам обитой холстиною, перед святыми иконами, сияющими в среброкованых окладах, с венцами из синих яхонтов и окатного жемчуга, горела большая именинная свеча. Гости, проходя в светлицу из-под низких дверей, наклонялись и, обратясь к образам, крестились с поклоном и молитвою, после чего кланялись хозяину. Именинник подносил гостям заздравный кубок сладкой мальвазии.

Вошел князь Курбский. Взглянув на иконы и, по благочестивому обычаю предков, перекрестясь трижды, пожал руку именинника, пожелав здоровья, и поклонился псково-печерскому игумену Корнилию, троицкому протоиерею Илариону, наместнику князю Булгакову и всем боярам и воеводам, которые при входе его встали с лавок, покрытых богатыми коврами. Сев на почетном месте, у красных окон, и положив на скамью горлатную шапку, он сказал посаднику:

– Благодарю за твой именинный дар и, как воин, дарю тебя ратным доспехом. Сей доспех прислан мне от царя Ших Алея, но у меня броня прародительская, над которой ломались мечи татарские, и другой мне не нужно…

Два боярских знакомца внесли чешуйчатую кольчугу из меди, с серебряными поручьми.

– Вот тебе,  – сказал Курбский,  – одежда для приема незваных гостей, меченосцев ливонских.

– Ты, воевода, их встретишь и угостишь,  – отвечал посадник,  – а нам, псковичам, принимать твоих пленников.

– В войне, посадник, до Пскова не допустим, но с ливонцами нужно ухо держать востро. Знает Ивангород!..

– И в прошлом году они набегали на область псковскую, в Красном выжгли посад,  – сказал Булгаков.

– Теперь снова русские сабли засверкают над немцами и русские кони изроют Ливонию,  – сказал окольничий, Даниил Адашев.

– Любо, князь Андрей Михайлович, смотреть на коня твоего,  – вмешался в разговор князь Горенский.  – В поле ты всегда далеко за собой нас оставишь. Конь твой как стрела летит.

– Так аргамак мой – царский подарок за ратное дело в Ливонии. Государь велел мне выбирать лучшего из его коней. А я умею выбирать… Конь мой, как вихрем, вынесет меня из закамских дубрав, из ливонских болот. Пожаловал меня царь; драгоценная от него шуба соболья – роскошь для воина, привыкшего к зною и холоду, но конь, товарищ в поле – мне приятнейший из царских даров.

– И золотого, с изображением лица государева? – сказал протяжно Басманов, указывая на медаль, висевшую на кольчатой цепи, поверх голубого кафтана юного воеводы.

– Здесь художник изобразил царя,  – отвечал Курбский,  – но сам царь запечатлел свой образ в моем сердце. Милостивое слово его выше всякого дара. Никогда, никогда не забуду последних слов его…

Курбский остановился и замолчал, не желая хвалиться пред всеми царскою милостию. Но всем было уже известно, что перед походом призвал Иоанн Курбского в почивальную и сказал: «Принужден или сам идти на Ливонию, или послать тебя, моего любимого. Иди побеждать!»

Уже придвинули лавки к длинным столам, накрытым узкими скатертями браными, на коих поставлены были деревянные блюда с золочеными краями, кубки, осыпанные перлами, и в красивой резной посуде стояли любимые приправы русского стола – лук, перец и соль. По зову хозяина, гости встали и, помолясь, шли к столам. Запестрела светлица разноцветными парчами, бархатом и струистою объярью богатых боярских кафтанов, ферязей, охабней. Садились по роду и старшинству: за большим столом сел наместник, воеводы и гости именитые, за сторонними – люди житые, дворяне и дети боярские. Один только гость не садился. Боярин Басманов хотел занять место рядом с Курбским, но окольничий Даниил Адашев опередил его, и Басманов, по предкам своим считавший себя старшим, остановился с неудовольствием.

– На пиру быть воеводам без мест! – сказал Курбский.

Смех гостей раздался по светлице, и Басманов, вспыхнув, сел ниже Адашева.

Пир начался жареным павлином и лакомым сбойнем из рыбы, приготовленным в виде лебедя.

Двое служителей с трудом несли на подставках огромного осетра.

– Богатырь с Волги,  – сказал Адашев,  – и не менее сверстнаго змея, из которого громили Казань.

Еще двое служителей несли щуку необычайной величины.

– Чудо морское! – молвил один из гостей, попятясь от зубастой, разинутой пасти.

– Щука шла из Новгорода, а хвост волокла из Белаозера,  – сказал толстый новгородец, осушая братыню серебряную.

Янтарная уха, караваи обходили кругом стола, между тем зашипели кружки бархатным пивом, из рук в руки передавался турий золоченый рог с медом.

Заговорили о подвигах ратных, о войне ливонской.

– Ливонцы будут просить перемирия,  – сказал наместник.

– Не устоять им ни в битве, ни в мире,  – промолвил посадник.  – Помнишь, как было под Ругодевом[7]7
  Нарва называлась русскими Ругодевом.


[Закрыть], когда они в перемирие, встретив великую пятницу за кубками, вздумали ударить из пушек через реку на Ивангород.

– Три дня,  – сказал Курбский,  – немцы пили без отдыха и три дня стреляли без умолку. Но, когда воеводы, дождавшись царского слова, грянули в них, витязи затихли и отправили в Москву послов просить мира, а мы взяли их Нарву.

– Бог явил великое чудо! – молвил игумен Корнилий.

– Расскажи, князь, порадуй сердца!..  – просили гости, и Курбский продолжал:

– Немцы, по обычаю, праздновали. В одном доме, где останавливались псковские купцы…

– В том самом, князь Андрей Михайлович, где проживал я с братом, отъехавшим в поморские земли,  – сказал один из псковитян.  – Мы-то и оставили там на стене святую икону…

– Увидев икону, немцы вздумали над святынею рыцарствовать: сорвали со стены и бросили в огонь. Громко смеялись, но вдруг весь огонь ударил вверх и запылала кровля. К тому же нашла сильная буря; вихрем раскинуло пламя, и весь Нижний город огнем обхватило. Храбрецы с женами и детьми бросились бежать в замок Вышегородский, оставя на страже у стен одни пушки. Стрельцы увидели и устремились через реку в ладьях на город ливонский; кому не досталось ладьи, тот плыл на доске; иные, выломав ворота домов и сдвинув на волны, переплывали реку. Воеводы не могли удержать ратников и пошли с ними. Все войско, как туча, поднялось на Вышгород. Опомнились немцы, но поздно. Русские сквозь дым и огонь вломились в ворота и громили ливонцев ливонскими же пушками. Ругодев сдался, воеводы ливонские вышли из города, как бы в укор себе неся мечи, коими не могли отбиться. Ратников их выпустили без оружия. Неисповедимы силы Христовы в обличение дерзающих на имя Его! А икона найдена невредимою среди пепла и разрушения…

– Да прославляется Имя Господне! – сказал Корнилий.  – Святую икону я принес в Москву, где царь встретил ее со всем освященным собором.

– Да прославляется Имя Господне! – сказал Курбский.  – После сего двадцать градов ливонских пали пред русскими мечами.

– Да славится Иоанн, победитель Ливонии! – сказал посадник, встав с места и высоко подняв красную чару.  – За здравие царского дома!

– За здравие царского дома! – раздался радостный крик, и все гости последовали примеру посадника.

– За здравие царской думы его, за здравие бояр родословных!

– За Алексея Адашева, царского друга, за Сильвестра, опору царства,  – сказал с восторгом Курбский и первый осушил кубок.

– За Адашева, за Сильвестра! – повторилось в кругу пирующих.

Боярин Басманов, нахмурясь, сказал:

– Князь, кубок предложен за здоровье мужей стародавних в русских родах… Мы пьем за Шуйских, Пронских, Мстиславских…

– И Курбских! – перебил его Даниил Адашев.  – Отчиною предков их было княжение ярославское. Одна любовь к отечеству осталась в наследие им!

– За наместника царского в Пскове! – предложил Курбский.

– Первым пить псковичам! – сказал посадник, обратясь к Булгакову.  – После воеводы Турунтая, пожара и мора, которыми в прошлых годах Бог наказал их, они при тебе отдохнули!

– Теперь не страшимся и литовцев,  – сказал тысяцкий.  – Крепок Псков наш, огражден стенами, башнями, высокими насыпями, глубокими рвами.

– Не в стенах и не в башнях крепость его,  – сказал Курбский,  – но в мужестве граждан. Обступят ли Псков полки литовские,  – пусть укажет воевода на гроб Довмонта, пусть повторит он ратникам слова его: «Братья, мужи псковские! Кто из вас стар, тот мне отец, кто из вас молод, тот мне брат! Перед нами смерть и жизнь. Постоим за Святую Троицу!» Слова сии воспламенят души мужеством и любовью к отечеству отразить силу противников. Так псковитяне, доколе гроб Довмонта и меч с надписью: «Чести моей никому не отдам останется в Пскове, дотоле останется Псков, и чести своей никому не отдаст!»

– За подвиги храбрых, за воителей доблестных,  – сказал наместник.  – Князь Андрей Курбский, ты носишь за отечество славные раны. Прежде всех пьем за здоровье твое!

– Много сынов у отечества! Да цветет славою Россия,  – сказал Курбский, и слезы заблистали в глазах его.

– Воевода Басманов! – заметил посадник.  – Ты не выпил кубка.

– По всему видно, посадник, что в высоком доме твоем глубокие погреба,  – отвечал Басманов, неохотно поднимая кубок.

Румянец блистал на лицах; веселые гости шутили. Разрушили коровайную башню, за нею появился на столе сахарный медведь.

– Не взыщите, дорогие гости,  – говорил посадник,  – чем Бог послал.

Бояре обнимались с ним и обнимали друг друга.

– Сладок твой мед,  – сказал наместник посаднику,  – но слаще из хозяйкиных рук. Доверши твой пир, почти гостей, покажи нам посадницу!

Посадник вышел и возвратился с хозяйкою. Низко поклонилась она гостям. Из-под накладных румян нельзя было видеть румянца стыдливости; но изумрудное ожерелье колебалось над атласным ферязем прекрасной посадницы; жемчужное зарукавье дрожало на полной руке, из-под черных ресниц голубые глаза не поднимались на любопытных гостей. Взяв серебряную стопу, налила она шипящего меду в кубок, первому поднесла с поклоном своему мужу, потом стала к стене и, склоняясь застенчиво на белый рукав, потчевала подходящих бояр и воевод; потом, снова приветствуя поклоном всех гостей, вышла.

– Не правда ли, князь, что две родные сестры не сходнее, как твоя княгиня с посадницей?..  – сказал Даниил Адашев Курбскому.  – Одна разница, что княгиня твоя, против обычая, не белит, не румянит лица, за что ее жены наши, по Москве, осуждают.

– Не наряд жену красит, а кротость,  – отвечал Курбский.

– Когда-то,  – сказал Адашев,  – попируем мы в семье твоей?

– Я живу в ратном поле. Родительницу свою мало видел, от жены был далеко. Но завоюем Ливонию, отдохнем в Москве. Будем беседовать с Сильвестром, с братом Алексеем Адашевым. Повеселимся в полях с соколами и с белыми кречетами. Помнишь, в забавах мы были всегда неразлучны, как теперь сын твой Тарх и мой Юрий.

– Тесть мой, Туров, ждет не дождется, когда мы будем вместе.

– Туров? – переспросил посадник.  – Каково поживает старый друг мой?

– Прихварывал,  – отвечал Даниил Адашев,  – но целебные травы, которые посылал я из Ругодева к родственнице нашей, Марии, помогли ему.

– Но видение его не к добру,  – сказал Курбский.

– Какое видение? – спросил с любопытством посадник.

– При отъезде моем из Москвы,  – сказал Курбский,  – Туров сказал мне: «Прощай, князь, не увидимся»! – Я изумился. «Как не увидимся?» – спросил я его.  – «Скоро дети наденут по мне смирное платье[8]8
  Так назывался траур.


[Закрыть]».  – «С чего тебе в мысли пришло?» Тогда он рассказал мне странный сон. «Я видел,  – говорил он,  – видел так ясно, как теперь тебя вижу, что я иду по высокому и длинному мосту. Казалось мне, будто, вступая на него, я был еще в летах детства. Около меня резвились товарищи моей юности. Многих из них я давно уже похоронил и оплакал. Идучи, я скоро потерял их из виду, и казалось мне, будто бы я чем далее шел, тем более входил в лета, и скоро постарел… Увидел я семейство мое, Адашевых, тебя. Вдруг мост, который был тверд, стал подламываться под ногами моими, доски распадались, и я с трудом пробирался по остающимся бревнам, над кипящими в глубине волнами. Внезапно как бы хладный лед коснулся руки моей, и я увидел, что возле меня кто-то стоял под белым покровом. В это время ударил вихрь с облаком пыли, сорвал белый покров и обнажил остов безглавый, у ног которого лежала в крови моя голова. Мост обрушился, я закричал – и проснулся. В волнении духа я устремил глаза на мою рукописную Библию; она лежала, раскрытая, на столе у постели моей, и я, обернув лист, на котором за день пред тем остановился, читал: се глад и казнь! – Ужасное предвестие охладило кровь в моем сердце». Так говорил мне Туров и прибавил: «Прощай, Курбский!» – Сознаюсь, бояре, какое-то печальное чувство тогда овладело мною, и я не мог с Туровым без скорби расстаться.

– Оставим женам боязнь,  – сказал Даниил Адашев,  – удалим смутные мысли. Сегодня Туров пирует в царских палатах с моим братом.

– А мы здесь выпьем за здоровье его,  – сказал наместник.  – Здоровье друга моего Турова!

– Здравие Турова! – повторили гости.

В это время прибыл гонец из Москвы, с грамотою государевою, к князю Андрею Михайловичу Курбскому. Низко поклонясь всем боярам, он почтительно подал Курбскому царскую грамоту.

Курбский развернул свиток и стал читать письмо Иоанна.

Царь благодарил его за поспешность в распоряжениях воинских, хвалил доблести его и заканчивал письмо надеждами на новые победы, указывая ему первой целью – считавшийся неприступным – замок епископа Ревельского, Фегефейер[9]9
  Фегефейер на немецком языке означает Чистилище.


[Закрыть].

– Ступай, князь православный, в немецкое чистилище! – сказал, шутя, наместник Булгаков.

Между тем гонец подал Даниилу Адашеву свиток, запечатанный перстнем его брата Алексея Адашева.

С изумлением читал окольничий письмо брата и не мог скрыть своего смущения.

– Курбский! – сказал он затем.  – Брат мой оставил царскую думу и принимает начальство над войсками в Ливонии. Сильвестр удалился в обитель Кирилла Белоозерского. Тесть мой Туров…  – Он не договорил, закрыл руками лицо и подал письмо Курбскому.

Тот прочел: «Туров в темнице…»

Басманов улыбался.

Изумление выражалось на лицах всех. Каждый старался постигнуть причину внезапного удаления Адашева и Сильвестра и каждый спешил переговорить о том наедине со своими ближними.

Посадник проводил до крыльца последнего гостя, покачал головой, взглянув на служителей, выносивших в кладовую серебряные чары и кубки, вздохнул и в раздумье вышел из опустевшей светлицы.