Текст книги "Два романа о любви (сборник)"

Назавтра я надумал. Написал. Через месяц получил ответ. И вскоре позвонил Карелу. Всё бы хорошо, да деньги, деньги за эти разговоры с любимой Прагой! Да черт с ними, потому что мы с Карелом хорошо поговорили, а это дороже денег.

5

В начале 80-х Кир Булычев спросил меня однажды, причем с обычной лукавинкой, не созрел ли я издать свою книгу. Кажется, созрел, ответил я, книга есть, точнее, рукопись книги, сборник повестей и рассказов, но как издать? Он кивнул и сказал: дай почитать. Я дал. Через пару недель звонок: «Сэр, это литература, надо печатать. Однако сие сложно в нашем мире, тебе сложно, ибо ты не член Союза писателей. У нас ведь формула такая: тебя не издают, потому что ты не член Союза, а не член Союза ты потому, что тебя не издают. Замкнутый круг. Но попытаться надо. Первое – рекомендации или связи в этом мире. Но начнем с предисловия, оно и есть рекомендация. Давай я предисловие напишу, идет?»

Ну, что тут скажешь?

Еще дней через десять новый звонок: «Приезжай ко мне, посидим, предисловие возьмешь».

Потом я сделал ксерокопию этих двух машинописных страниц за подписью мэтра. На память. А первичный текст приложил к машинописной рукописи книги и отнес в редакцию издательства «Молодая гвардия». Именно туда посоветовал Кир, там его издавали, к тому же они намечают серию «Проза века». Как раз для тебя, пошутил он.

Я отнес. Рукопись зарегистрировали, сказали: звоните через месяц, а лучше через два, у нас полный завал, а читать будет редактор Авраменко, человек опытный, грамотный, разбирающийся.

Я доложил Булычеву, кто мой грядущий убийца: «Игорь, его фамилия Авраменко». А в ответ: «Нет, он не убийца, а мучитель. Долго тянет резину, а в принципе нормальный мужик. Давай так: если он будет тянуть, то через полгода, не раньше, я ему позвоню. Я не великий писатель, но напомню о себе, он меня издавал, напомню о себе и о тебе».

Тягомотина длилась действительно немало – два года, несмотря на звонок Булычева. Но издали-таки. В 84-м. Успел я, успел. За год до перестройки, ибо во время и после нее одни издательства вошли в штопор, другие разделились, третьи стали радикально политизированными, а в 90-х почти все – нещадно коммерческими, то есть или зарабатывали на известном, раскрученном авторе, или издавали за счет автора.

Я успел. Моя первая книга с предисловием Кира Булычева называлась «Несколько нежных дней». Естественно, она была послана в Теплице, и так же естественно, что я преподнес ее моему благодетелю, автору предисловия. Когда мы обмывали это дело, он в числе прочего поведал мне о своих корнях. Отец его Всеволод Можейко, оказалось, выходец из белорусско-литовских шляхтичей с гербом Трубы, а мать была дочерью офицера, полковника Михаила Булычева, преподавателя фехтования Кадетского корпуса, а сама она до революции обучалась в Смольном институте благородных девиц.

Вот такая генеалогия писателя-фантаста, потомка фехтовальщика и благородной девицы, крепкого историка и моего благодетеля.

Тем не менее перестройка и некоторые ее последствия лично мне кое-что дали. Точнее, дали две вещи – членство в Союзе писателей и визу в Чехословакию.

По настоянию отца я подал заявление в Союз писателей, присовокупив к нему: а) три положенные рекомендации от членов Союза (конечно, от Кира Булычева, поэта Юрия Ряшенцева, с которым был знаком несколько лет, и от еще одного знакомого – известного поэта-барда Александра Городницкого); б) как полагалось, свои публикации в «Дружбе народов», вышедшую книгу «Несколько нежных дней» и изданный в Австрии рассказ «Молодой Александр» (теперь – наконец-то! – на эту «антисоветчину» вряд ли поглядели бы косо).

Странно или нет, но меня приняли в Союз писателей.

Что я от этого получил? Да ничего по сути, кроме осознания, что теперь я писатель официально.

А вот от наличия визы в Чехословакию я получил очень многое.

6.

– Нет-нет, только самолетом! – твердо сказал я в ответ на возражение Петры по телефону. – В поезде с ума сойду от нетерпения. Только самолетом!

– Страшно мне. Но… ладно. И вот еще: мы тебя встретим в аэропорту, я и Квета.

– Господи, да зачем вам мотаться? Я спокойно прибуду в Теплице автобусом, всего-то два часа! Зачем тебе ехать, да еще с девочкой?

– Петер, она не девочка, она уже холку… э, ну, девушка, ей одиннадцать лет, ты забыл, да?

Я помнил, но всё равно чуть не ахнул, услышав это:

– Одиннадцать? Да-да, конечно, одиннадцать… Но, Петра, незачем вам ехать, я сам!

– Нэ, Петер! Встретим. Ты решил про самолет, а я про встретить. А еще: мне надо в Праге одно дело узнать. Всё, мой Петер. Скажи про билет, когда купишь его: день, рейс, какой час. Я жду тебя, жду, и Кветка, и все мы!..

Опять был сентябрь, как и в первый мой приезд в Прагу. Солнечно, тихо, легкая дымка. Самолет приземлился в международном аэропорту Рузыне около двух пополудни. Из вещей при мне – одна большая сумка с ремнем через плечо, поэтому после паспортного контроля не надо было ожидать багаж, и я сразу вышел в зал, где толпились встречающие.

Вот и Петра – я увидел ее, когда она уже подлетела ко мне, с развевающимися длинными волосами, в расстегнутом светлом плаще. Мы обнялись (я только успел сбросить сумку с плеча) и так стояли с полминуты. Наконец Петра чуть отпрянула и, улыбаясь, кивнула себе за спину:

– Смотри, кто есть там!

Там, в десяти метрах от нас, в джинсах и короткой куртке, стояла девушка-подросток. Уже длинноногая, с длинными темными, как у матери, волосами. А лицо… нет, это не Петра, это кто-то другой, но симпатичный. И смешной, черт возьми, несмотря на серьезное, даже напряженно-серьезное выражение этого смешного лица. Она, моя дочь, которую, уже не на фото, я видел впервые, отца не узнавала, хотя тоже видела меня на фотографиях. И я не узнавал ее: она для меня так и осталась трехлетней Кветкой на большой фотографии Карела, что висела на стене в моем московском доме. А ей, оказывается, уже одиннадцать. Время, наше социалистическое время, что же ты наделало с моими мозгами!

– Квета, ты не так, не надо стоять, иди к папе! – радостно крикнула Петра и следом что-то продублировала по-чешски.

Квета сделала шаг вперед, не меняя серьезного выражения лица – глаза напряжены, губы в ниточку, и опять встала как вкопанная. Я понял. Я понял, что это должен сделать я. И сам пошел ей навстречу. Охватил руками, прижал к себе, стал водить щекой по ее волосам, зарываясь в них. Долго так водил, пока она не отстранилась. И выговорила низковато одно слово:

– Отец.

И тут же звонкий голос Петры за моей спиной:

– Папа, папа, говори по-русски – папа! Разумеешь, дцера?

И дцера (дочь) опять выдавила из себя хрипловатым баритоном и как-то без удивления, серьезно:

– Папа.

Я хохотнул, Петра замотала головой, убирая с глаз непослушные волосы, Квета по-прежнему стояла столбом. Я набросил на плечо ремень сумки, спросил длинноногую:

– В волейбол играешь, в баскетбол?

Она повела головой:

– Нэ, в теннис. Мы с мамой на корт ходим. Я играю лучше ее. И тренер меня хвалит, сказал, буду чемпион.

– Ты будешь чемпион хлубит се! – хмыкнула Петра и тут же услышала поправку:

– Мама, по-русски это – хвалиться, хвастаться.

– Поняла, мама! – сказал я, уже делая шаг к выходу из зала: – Пошли, Новаковы!..

Меня повели к стоянке такси.

– Зачем это? – не понял я. – Что, на автобусе нельзя? Очень богатые, да?

Петра не прореагировала на эти мои вопросы, а Квета отчеканила:

– Мама решила – это всё. Заважни очень.

Смысл этого слова был мне понятен:

– Серьезная, говоришь, мама? Да, согласен, она – очень-очень. А вот я не серьезный. Скажи, Петра, у тебя несерьезный муж?

Вместо ответа Петра скомандовала:

– Быстро в авто! Петер, сумку в багажник! – Но уже в машине объяснила: – Э, муж несерьезный! От аэропорта до Праги семнадцать километров, на авто это пятнадцать минут, а на автобусе – полчаса или почти час. А у нас рейс на Теплице через час, с автовокзала. Понятно? А кто-то сказал «заважни», «заважни»!

Мы долго сидели за столом всем семейством – три поколения сразу. Я поглядывал на Квету, украдкой, но постоянно. Она тоже стреляла глазами в мою сторону, и иногда наши взгляды встречались. Тогда она резко опускала голову и что-то искала в своей тарелке. А в беседы не вступала, ела молча, но внимательно слушала, без эмоций на лице. Всегда такая или меня стесняется? Так и спросил напрямую, с улыбкой:

– Кветослава, ты молчушка?

Она лишь пожала плечами (не поняла или как?), а вот пан Густав понял:

– Нет, Алексей, наша Кветослава любит говорить, очень любит, особенно когда с мамой за фортепиано занятия. Так говорит много! Очень спорит.

Квета опять пожала плечами. Я обернулся к Петре:

– Что она играет?

Петра доложила:

– Уже много чего. Теперь прелюды Шопена играет. Неплохо. Но сейчас…э, в одиннадцать лет… лень много стало.

– Ну в одиннадцать лет все девочки ленятся, понятное дело! – изрек я с ученым видом знатока переходного возраста. И добавил, чтоб таковым не показаться: – И это правильно. Лень – это… Благословенна лень, томительнейший плен! Так написал один наш поэт, Вознесенский.

– О, то е краснэ, красиво! – иронично заметила Петра. – Но то е не Вознесенский, а Квета Новакова.

– Ладно, мамочка, больно ты серьезная у нас, заважни! – усмехнулся я. – Наверно, так всех и мучаешь в консерватории?

– О да, да! – наконец открыла рот Квета.

Ясно: давняя дискуссия в этом семействе. Я поблагодарил за сытный обед и поднялся из-за стола:

– Пойдем-ка в твою комнату, дочь! Книжки свои мне покажешь, ну и еще что там у тебя интересного. Вперед!.. Э, бабушка и дедушка, еще раз спасибо, очень вкусно. Петра, а не сделаешь ли нам кофе? А коньяк-то где? Вы как, пан Густав? Помнится, вы хотели, чтоб мы с вами выпили за вашу внучку, по совместительству мою дочку? Вот и краснэ. Кветка, пошли!..

Потом была ночь. И опять мы не спали почти до утра. Опять – это как много лет назад, когда Петра приехала ко мне в Москву. Только теперь (не то что тогда), она мне шептала: «Ты мой рот закрывай, а то я кричать буду, да? Родители услышат и Кветка».

Потом настал момент, когда она почувствовала, что я совсем расслабился, просто в прострации, и начала говорить, водя пальцем по моему лицу:

– Петер, мой Петер!.. Мой Петер еще не знает, что будет через три дня. О, что будет!

– И что будет? Чего не знает твой Петер? – еле выговорил я.

– Чего? А через три дня мой Петер будет венчаться с Петрой Новаковой.

– Бедный Петер! – вздохнул я. – Но сказка какая!

И тут она враз посерьёзнела:

– Нэ, то е не сказка. Уже все готово. Через три дня, в храме.

Я знал ее хорошо. Ее лицо никогда меня не обманывало. Я поглядел на это ее лицо и что-то понял.

– Петра, ты серьезно?

– Очень, да, – прозвучало спокойно, будто речь шла о чем-то обыденном.

– То есть?

– То есть через три дня. Уже есть время, то есть когда, и нас будет ждать священник, будут родители, Кветка, гости. Я всё сделала, подготовила, в храме записали.

Я присел в постели. Как-то у меня поплыла голова. И вдруг до меня дошло:

– Погоди, чудо мое! Ты врушка, да? Это как же? Как же в храме может венчаться католичка с атеистом? Я знаю, это никак невозможно, мне говорили в Москве еще давно, я узнавал.

Петра вдруг рассмеялась:

– А, разумею, разумею! Ты это… ты хочешь иметь повод, чтобы сказать «нет»? Э, спрятать себя?

– Найти лазейку, – подсказал я.

– Как? А, поняла. Да, так. Так, да?

– Нет, не так. Я не против, даже с удовольствием, но знаю, что такое венчание невозможно – ты и я, атеист. У вас, католиков, невозможно.

И опять ее смех:

– Нэ, возможно! Вэлми воможно, Петер! Это раньше, давно, было нени можнэ, а теперь можнэ, можнэ! Ватикан разрешил. Только вот что мне сказал священник: если католичка идет замуж за иноверца или атеиста, для Церкви вэлми важно, чтобы женщина воспитала своих детей в христианской вере. Понял? Я воспитала. Моя Кветослава, твоя Кветослава – истинная христианка, я так священнику сказала. Он сказал: благословляю, дочь моя. И он нас с тобой ждет венчать. Ты понял?

Теперь я понял.

– О, бедный Петер! Ах, Ватикан! – проговорил и рассмеялся. – Отлично! Значит, ты это решила. Решила за меня.

Петра покивала:

– А, так, так, именно. Ты долго ждал, много лет. Хватит, Петер. Я давно твоя женщина, у нас дитя, а я не венчана. Это плохо, это не по-божески. Да, можно и так, но хватит. Теперь по-другому. Я решила, что хватит, и ты верно сказал, решила за тебя. Ты не любишь быстро решать, ты медленный, я давно это сразумела. Ты еще долго ждать можешь. А я – хватит. Я люблю тебя, и всю жизнь буду любить, но теперь я хочу венчаться с тобой, и вот ты наконец прилетел, ты здесь, а потом опять улетишь – значит, пора, сейчас, через три дня. То е так, Петер. Всё, Петер.

Она вздохнула, улыбнулась, и я увидел в ее глазах влагу.

– Ты что, плакать собралась? – склонился над ней. – Ты что? Я согласен, трижды согласен! Зачем же плакать?

– А чуть, со счастья, – услышал шепот. – Я люблю тебя. Я еще сильнее любила тебя три раза: когда ты взял мое девство, когда в 68-м в Праге лезла на танки и мне вдруг почудилось, что больше тебя никогда не увижу, и когда родила Кветку. Три раза. В те минуты я любила тебя… как это?.. Э, без ума, еще сильнее, чем было всегда, чем каждый день. И вот сейчас я люблю тебя еще так, очень, без ума. Это четыре. Четыре раза, значит.

Мне оставалось только гладить ее, целовать родное тело, каждую клеточку которого я знал наизусть, но все равно тянуло гладить и целовать, молча, безвременно, всегда. Всегда, однако, не выходило. Так сложили нашу жизнь.

– А вопрос: какая форма одежды? Я с собой даже костюма не прихватил. Всякая спортивная одежда, хоть в теннис с Кветкой играй.

Петра вытерла глаза, сказала серьезно:

– Ничего, мой Петер, возьмем в прокат тебе смокинг, кравата.

– Что такое кравата?

– Э, ну что на шее у мужчин.

– Галстук?

– Ну да, да. По-немецки Halsstuk или Krаvatte. И рубашку классную купим, с ворот-стойка. Так я хочу тебе. Ты вэлми красен будешь. Всё хорошо, нет проблем.

– А твое платье, подвенечное, оно где?

– Тоже нет проблем, уже заказала, когда ты позвонил и сказал, что виза есть.

– Ну ты даешь!.. Погоди, а где? Венчанье где – в Праге, в соборе Святого Вита, как ты мечтала?

– О, нэ, к печали! Узнала, там очередь на много месяцев.

– Господи, и у вас очереди! И даже в храме!

– Нэ, там святая очередь. Там, у Вита, то е кафедральный собор, самый главный, там архиепископ, там важные службы, визиты, иностранные персоны, потому венчанье редко, есть расписанье, вот и очередь. Я звонила туда, а когда мы с Кветкой ехали в Прагу тебя встречать, пошли туда, и священник мой опять сказал – нет, только в ржиен, в октябре, а ты уже улетать давно будешь.

– И где же тогда?

– А здесь, в Теплице, в моем костеле Иоанна-крестителя, совсем близко, завтра увидишь. Там ждет священник, всё готово.

– Обалдеть можно! Жаль, моих мамы с папой не будет!

– О, Петер! Так не сложить мне было, прости меня, но как мне это? Никак.

– Понимаю, да… Ну а потом?

– Потом, после костела, идем с гостями за стол.

– Куда?

– В городе, очень хороший ресторанчик, уютный, он тоже рядом, пешком.

– Сумасшедшие деньги!

– А, Петер! Венчанье – то е один раз в жизни. Что тут деньги, ты что?

Этот католический обряд венчания стоило запомнить на всю жизнь. Я и запомнил. А как иначе, если ты не соглядатай, а в роли жениха. Если так, то… А если ты еще атеист и всё для тебя необычно – сам готический храм, витражи, росписи, люди, сидящие на скамьях, ряды которых заполняют зал, священник в белом одеянии, то… А если ты еще и иностранец, а все тут говорят по-своему, и звучит орган, то… И сам ты в черном смокинге с рубахой при высоком стоячем вороте, с галстуком-бабочкой, а твоя невеста (о, матерь божья!) в ослепительно белом длинном платье, с оголенной спиной, и всем понятно, что целомудренней этой сорокалетней женщины, у которой почти взрослое дитя, – всем понятно, что целомудреннее ее никого быть не может, и это сущая правда, то…

Ладно, к делу. Кто свидетели? Их сразу четверо – по два у жениха и невесты, так положено. Их роль исполняли Петрины друзья по консерватории, относительно молодые люди обоего пола, торжественно одетые, особенно дамы, явившиеся в красных декольтированных платьях, очень длинных. Теперь – гости, севшие рядком на скамьях по обе стороны от прохода в центре. Их оказалось человек пятнадцать, тоже консерваторские, и еще несколько мужчин постарше, приятели пана Густава по работе (значит, коммунисты из райкома партии – во как!).

Теперь, конечно, родители невесты, тоже изящно одетые, торжественные, довольные.

И наконец – еще одно чудо. Если не главное, то одно из таковых. Выяснилось, это значимый персонаж католического венчания. Маленькая девочка. Но поскольку маленькой не оказалось (специально), то ею как бы стала одиннадцатилетняя дочь невесты (и жениха, между прочим). Квета, как положено по обряду, предстала в алом свадебном платье, именно свадебном, но алом. Образ невинности, девственности, святой чистоты.

Теперь сам обряд наконец. Пан Густав, как отец, ввел дочь-невесту в храм, затем по красной ковровой дорожке повел под руку через весь костел к алтарю. Привел Петру ко мне, жениху, и словно передал ее из своих рук в мои руки. Отныне я есть надежда родителей на счастливую жизнь своего чада в супружестве. Да, уже не отвертишься.

Свидетели стали рядом с нами, по две стороны. А перед нами возник священник. Сказал какие-то вступительные слова, затем прочитал какую-то молитву, затем, как мне шепнула Петра, начал нас причащать. Далее вопрос Петре и мне: «Есть ли кто-то или какие-то причины, которые могут воспрепятствовать браку?» Мы ответили «нет» (про свою страну я и думать забыл).

Теперь, перевела мне Петра слова священника, надо дать друг другу обет верности, клятву. Что делать – мы поклялись: Петра что-то прошептала, я, глядя ей в глаза, сказал, что попробую. Она улыбнулась и вытянула ко мне губы. Мы сладко поцеловались. Со скамей послышались аплодисменты.

После этого один из свидетелей, назначенный главным, передал мне кольца, которыми мы с Петрой должны были обменяться. Очень важный момент: не дай бог уронить кольцо – плохая примета! Обошлось.

И наконец финал: мы расписались в специальной церковной книге. После этого священник возгласил, что венчание состоялось и отныне мы муж и жена. Петра сказала тихо: «Обними меня, Петер, черт возьми, и целуй, целуй!» Я выполнил просьбу женщины, наконец ставшей женой.

Слава богу, всё. Нет, вовсе не утомительно, но как-то я устал. Нервничал всё-таки, вот чудак!..

Веселой толпой выбрались из костела на тихую зеленую улочку. Ласковый сентябрь, солнечно, голубое, с дымкой, небо. Постояли, гости трепались на чешском, довольные истекшим зрелищем, подходили ко мне и Петре, поздравляли, ее – целовали, мне пожимали руку. Я направился к пану Густаву и пани Власте и тоже расцеловался с ними. Потом притянул к себе дочь, обнял и сказал: «Ты, Кветка, сегодня была настоящей Маленькой девочкой. Ты после мамы самая красивая, но зато самая очаровательная, самая первая! Э, ты хорошо поняла русскую речь отца? Ну тогда я разрешаю тебе крепко поцеловать меня. Действуй!»

Все в меду поцелуев, мы двинулись праздной толпой в ресторанчик. Там было уже более или менее привычно, то есть как положено. Но странно, люди пили мало, но много говорили, а вскоре запели. Что еще: произносили тосты, в конце которых дарили подарки. Их набралось много, целая гора на столике сбоку. Еще: оказалось, до нашего венчания все гости были в курсе, что прилетевший из Москвы жених – он не только жених, но и отец ребенка невесты. На эту тему мягко острили и поздравляли Квету с такой удачей. Дочь не краснела и повторяла: «Tito chlapi nekdy dospele!» Пришлось обратиться к Петре за переводом. «Эти взрослые иногда молодцы!» – вот слова нашей остроумной дочери.

7

Вернувшись в Москву, я долго рассказывал родителям о том, как прошло мое почти невероятное путешествие. О Петре, о нашем венчании, о внучке Кветославе, которую они ни разу не видели за ее одиннадцать лет. Показывал фотографии – и те, что были сделаны в храме, пока шло венчание, и снятые уже мной лично (проявку и печать мне сделали в теплицком фотоателье за один день перед моим отъездом). Ну и что родители? Они радовались и грустили. Всё прекрасно и всё как-то не так, несовершенно. Нет гармонии, увы. Жена у сына прекрасная, и внучка хорошенькая, умница, уже здорово играет на рояле, явно талант, а вот при всем при том… Они там, он здесь. И что дальше?

– Надо тебе, Лёша, как-то формализовать свой брак в нашей державе, зарегистрировать, проштамповать в паспорте, – вздохнул отец.

– А может, не стоит? То есть вообще не сообщать в милицию. Откуда они узнают? – это были вопросы мамы.

– Стоит. У нас шила в мешке не утаишь. Когда-нибудь выяснится… А что тебе выдали, какой документ? Справку от батюшки, что ль?

Я усмехнулся:

– Почти так. Свидетельство о венчании, с печатями, на основании выписки из Книги учета венчаний. Сейчас покажу. Кстати, деталь: вообще-то теперь, то есть в эпоху чешского социализма, положено венчаться уже после регистрации брака в местном загсе, но иногда священник позволяет до загса или – в редких случаях – вовсе вместо загса. Петра договорилась, и мы попали в число редких, тем более что у нас уже есть ребенок. Ребенок есть, а загса нет… Ладно, сейчас принесу свидетельство.

Потом мама с папой рассматривали плотный лист голубоватого цвета с оттиском гравюры в левом верхнем углу, печатью и текстом на чешском языке. Хорошо поняли только наши с Петрой имена и фамилии, но об общем смысле вполне можно было догадаться, даже читая на чешской латинице.

– Ладно, – заключил эту тему отец, – я наведу справки в МИДе про нашу регистрацию браков с иностранцами. Получу приватную информацию, а там посмотрим, как лучше и проще… А вообще тут сейчас уже не до того. Страна гореть начинает. Застой кончился, началась смута. А чем кончается смута? Отсечением голов, как известно. Гревская площадь, или Лобное место, или, если глубже в историю, Аппиева дорога. Цена восстаний, бунтов, инакомыслия… Ладно, всё, закончили о мрачном. У нас с тобой, Наденька, внучка какая, и невестка какая, и сын тоже ничего, член Союза писателей, понимаешь, обвенчанный атеист!..

Последующие несколько лет протекали в основном в слежении за нарастающими событиями в стране и в накоплении денег на очередную, каждым летом, поездку в Теплице. Звать моих женщин в Москву я побаивался, уж больно тут становилось тревожно: нескончаемые митинги, шествия, столкновения с милицией. Да и Петра, хоть и не говорила о том напрямую, не столько боялась, сколько стала недолюбливать Москву после пражских событий 68-го. Всё это понятно, но было жаль маму с папой, которые мечтали увидеть Петру и, конечно, внучку, талантливую шалопайку, вошедшую в период бурного пубертата.

Значит, я копил деньги, работал в «Искателе», следил за внутренними событиями, вечерами и ночами пописывал, но все-таки главное – ждал очередного отпуска, чтобы улететь в Чехию, к своим. Там мы хорошо проводили время, как-то еще теснее срастались друг с другом, и мне казалось, что моя дочка, с которой, кстати, стало интересно общаться, наконец всерьез признала меня и даже полюбила. «Да она всегда любила тебя, – успокоила меня Петра. – Сначала она любила тебя как папу, который живет в телефоне, а потом, когда увидела тебя во плоти, ей надо было привыкнуть. Привыкла, и всё в порядке. Главное для нее – она видит, как мы с тобой любим друг друга, и знает, что мы любим ее. Если ребенок видит и знает это, нет проблем».

Права Петра, конечно, права.

И еще мне нравилось и очень льстило то, что Кветка полюбила играть при мне, а в общем-то для меня. «Жёстко звук, у тебя жёстко! – частенько укоряла ее Петра. – Не бей клавиши, не бей, над ними порхать надо, как бабочка, а у тебя сила есть, техника есть, а где душа, нежность?» Потом, ночами, я говорил жене: «Ты торопишься. Ей сколько лет? О, самое буйство в теле, а нежность, раскрытие души – это придет, это после, после!» Петра усмехалась: «Тебе педагогом быть вместо меня, так? Сама всё знаю, но говорить надо, направлять, она только себя слышит. Но ты прав: откроется через пару лет, если ветер из головы уйдет. Надо музыку любить, как себя, как… я тебя, но тебя – это подарок Бога. Мне Бог тебя дал, а ей кого?»

Так мы говорили о дочери, о любви, а значит, жили, хорошо жили.

Однако жизнь в разъедаемой солью законопаченной бочке, плывущей по морю-океану, уже изменилась: соль сделала свое дело, и бочка потеряла герметичность. Она пока не потонула, но здорово нахлебалась воды.

Сначала (и это нам, обывателям, показалось неожиданным) в 86-м прокатились короткие события в Алма-Ате с вводом войск после мирных митингов и шествий (тысячи раненых, несколько убитых), годом позже – волнения в Прибалтике, затем на Украине, затем в Белоруссии – тоже митинги протеста и демонстрации. А в 88-м – Нагорный Карабах: уже настоящая война, раненые и убитые. И наконец, кошмарные события в Тбилиси 9-го апреля 89-го.

Но то же шевеление началось и в некоторых странах соцлагеря. Понятно, главным для меня была Чехословакия – там-то что? А вот что, сообщала Петра в серии тревожно-радостных писем: в 88-м прошли первые открытые выступления людей в Праге. Поначалу они были приурочены к знаковым историческим датам страны – 1918го года (образование независимой Чехословакии в ходе распада Австро-Венгерской империи), печального 1938-го (Мюнхенское соглашение, оккупация Судетской области) и трагического 1968-го (подавление «Пражской весны»). И что? Выступления явно оппозиционного к коммунистическому режиму народа опять разогнали стражи порядка, причем жестко.

Но началось-то с чего! – радовалась Петра. Вернее, с кого – с католиков! Это они организовали в Братиславе демонстрацию со свечами. Лозунги: за независимую от иностранного давления Чехословакию (намек понятен!). А вскоре, в начале 89-го, уже в Праге католическая церковь подготовила серию массовых демонстраций, которые длились десять дней. Реакция власти стала более жесткой: после разгонов – аресты, репрессии. Город бурлит, писала Петра, что-то зреет. Но тревога: опять вмешается СССР и задавит на корню? Одна надежда на то, продолжала она, что твоей стране, Петер, сейчас не до нас – с собой бы разобраться. И все-таки тревожно…

Да, моей стране действительно стало не до кого-то вовне. Хотя может и взбрыкнуть, с нее станется. Но все-таки: как это сейчас соотнести – вывод войск из Афганистана и ввод танков в Чехословакию? Нет, этого последнего не будет, не должно быть, написал я Петре, заручившись мнением отца.

Тогда же, весной 89-го, Петра почти приказала мне, чтобы этим летом я не приезжал в Теплице. Вообще-то ее письмо было очень интересным. Привожу отрывок.

…Что-то будет, что-то будет! В эти выходные мы с Кветой поехали в Прагу, там я встретилась с друзьями по Пражской филармонии, потом я позвонила Карелу, и мы посидели часик в кафе. Он много чего рассказал, поскольку журналист и много знает по своим связям. Он тоже считает, что скоро будут изменения, но надо опасаться бурной агонии режима. Понял, Петер? Поэтому этим летом не приезжай к нам. Я беспокоюсь. Мне хватило. Ты – там, а я… я посмотрю. У меня дочь, но если бы не это и я жила бы в Праге, то…

Но вот еще. Это мой папа. Мой папа, Петер, тоже стал ездить в Прагу, с кем-то там встречается. Мне говорит немного потом, но я знаю: он имеет связь с теми (теми, Петер!). Они стали активно готовиться. Кажется, и главный из тех (слово «главный» подчеркнуто) тоже бывает в Праге и встречается с бывшими коллегами по тем, давним делам. Понимаешь, о чем я и о ком?

Я понимал. Значит, Александр Дубчек, давно отправленный на пенсию, наезжает из своей Словакии в Прагу. Интересно! Ну, он романтик, но и политик все-таки, должен чувствовать, какой расклад сил. Если он начал подпольные встречи с опальными реформаторами, то как – дело пошло?..

Пошло. И как пошло, теперь хорошо известно, поэтому – суть, и почти казенным языком.

С осени 89-го – откровенный демонтаж социалистической системы, причем стимулируемый «сверху» статьями в прессе, по радио и ТВ. Это сопровождалось массовыми демонстрациями. Естественно, началось со студентов, потом уже все слои вместе. Полиция действовала жестко.

А потом началась фактически революция. В ноябре. Можно сказать так: бескровное свержение коммунистического режима.

20 ноября – массовая студенческая забастовке в Праге, за ней – всеобщая, и уже не только в столице. Организованы Гражданские форумы. Оппозицию открыто поддерживает кардинал Чехии Франтишек Томашек. После всего этого в конце ноября руководство Компартии уходит в отставку. На фоне продолжающихся демонстраций парламент отменяет статью конституции о руководящей роли КПЧ. 1го декабря уходит в отставку президент страны Густав Гусак. Изменяется состав правительства, произведена реформа парламента. Прекращают свою деятельность органы безопасности (типа нашего КГБ), уходят в отставку лидеры МВД, прокуратуры и юстиции. Возникает и утверждается новая политическая элита. Ее ядро составляют «опальные 68-го» и диссиденты 70—80-х. И финал: незадолго до Нового года реорганизованный парламент избирает своим председателем Александра Дубчека, а президентом Чехословакии – писателя, правозащитника, главу Гражданского форума Вацлава Гавела.

Добавлю важное для нас: членом нового парламента (Федерального собрания ЧССР) стал Густав Новак, отец моей Петры, бывший член ЦК компартии, мой добрый тесть.

Вот теперь действительно финал. «Бархатная революция» погладила и наше семейство.

Мой добрый тесть, как я понял, активно поучаствовавший в этих событиях (опять заговорщик!), вышел из компартии и, став парламентарием, продолжил карьеру в качестве законодателя (Петра написала, не без протекции бывшего коллеги по бывшему ЦК самого Дубчека). Это повлекло к изменениям в жизни семейства: оно перебралось из маленького Теплице в Прагу. Ссылка закончилась.

Пан Густав жил в столице уже с января нового, 90-го года, а жена пани Власта и Петра с Кветой переехали туда в марте. Они поселились не в бывшей квартире, а в новой, находившейся (анекдот!) в Еврейском квартале – Йозефове. Старый, но отличный пятиэтажный дом с фигурными надстройками и мансардами на Яхуновой улице (адрес: Praha 1, Josefov, ulice Jáchymova, 5). Сей дом я увидел на присланном фото, а уже летом – своими глазами. Тихая улица в двух шагах от Староместской площади. Самый центр, очень удобно и красиво. Пан Густав получил там аж пятикомнатную квартиру – понятно, как депутат Федерального собрания.