Текст книги "История Клуба-81"

Из записей Адамацкого:

Тотчас после суда Ю. Андреев активно начал требовать, чтобы правление публично исключило В. Долинина из членов клуба. Я также активно, а временами резко возражал. Тогда Андреев начал обхаживать остальных членов правления, но поддержки не получил.

Долинин остался членом Клуба-81.

Из воспоминаний Долинина:

Оказавшись в лагере в Пермской области, я получал отрывочную информацию о жизни клуба. Некоторые литераторы писали в зону. Часть писем я получил, часть была украдена или конфискована КГБ. Предлоги для конфискации сегодня выглядят диковато. Так, письмо Охапкина конфисковано из-за его «религиозного содержания», письмо Кривулина – из-за «условностей в тексте стихотворений».

8–10 апреля

Прежде конференции культурного движения часовщики проводили подпольно под угрозой ареста или высылки. Теперь мероприятия такого рода клуб начал проводить открыто ежегодно и с большим размахом. Первая клубная научно-теоретическая конференция на тему «Культура и традиция», начавшись в пятницу 8 апреля в музее Ф. М. Достоевского, продолжалась два дня на Петра Лаврова, 5. Потребовалось два с лишним года, чтобы решить скромный вопрос: где полсотни питерских литераторов могут собраться, чтобы поговорить на интересующую их тему. В то же время было ощущение: налицо огромное завоевание культурного движения: оно на пути, на котором его уже не остановить. Тема «Культура и традиция» позволяла провести границу между официальной и независимой культурой не в политических измерениях, а культурологических – в перспективе исторического времени.

Из записок Адамацкого «Внутри и рядом»:

Для нас это был настоящий марафон, уровень и глубина докладов были достаточно высоки. Началась конференция докладом Б. Иванова «Культура и традиция: Общая постановка проблемы». Иванов, одетый, как всегда, с полным пренебрежением к собственному виду… говорил, изредка поглядывая на «товарища из райкома», пришедшего взглянуть и нас услышать. «Товарищ» так ничего и не понял – это было видно по его лицу – и вскоре смотался 3838
  «Товарищ из райкома» после доклада подошел ко мне и удивил полным согласием с тем, что услышал. При этом он так улыбался, как если бы был рад прогнозу смены государственной культуры культурой новой – культурой реализма и действительных проблем.


[Закрыть] . Следующим был доклад Ю. Андреева «Новое и старое в искусстве». Здесь тотчас обозначилось, что уважаемый доктор наук просто-напросто «не дотягивает до алгебры искусства. Он говорил с великим апломбом, возможно внутренне сознавая, что что-то не так…» За Андреевым пошел Ю. Новиков – «Эволюция изобразительного искусства и городской фольклор». Юра, как всегда, выдержан, умен, точен и чуток.

На второй день С. Родыгин: «Этно– и топонимика Беломоро-Балтийского региона. Ближневосточные и средиземноморские параллели», Э. Горошевский: «Пятая ступень развития театра: мифопоэтическая система», С. Курехин «О порочности метода открытой формы в так называемой „серьезной музыке“», А. Кан «Вопросы „роковой музыки“», В. Кривулин «Городской фольклор», М. Берг «Об игровом характере искусства», С. Бернадский «О социальных перспективах новаторства (на материале социологических исследований)», К. Бутырин «Три функции литературной мистификации: вчера и сегодня», С. Григорьев: «Книжная графика. Проблемы и возможные пути развития», Е. Пазухин: «Кое-что о бегемоте», В. Кушев «„Преступление и наказание“ Ф. Достоевского как иконический текст второго ранга».

Для себя я отметил неожиданность Курехина и Кривулина – интересные соображения… Вся конференция была событием. Едва ли официальный Союз писателей был бы способен брать такие «интегралы», какие брались в клубе 3939
  К сожалению, эти доклады не записывались.


[Закрыть].

В своем докладе я говорил, что традиционное искусство базируется на сакральной идеологической базе и на веровании в сакральные статусы институций Церкви и государства. Традиционный базис в России двойной: это Социализм со своими идеалами и целями, со своими преданиями, подвижниками и героями, со своими представлениями о прошлом, настоящим и будущем, с сакральными институтами – Партией и Государством, со своим каноническим искусством, и это – христианское Православие. Первый охватывает все сферы гражданской, публичной, производственной сфер, второй углублен в приватную жизнь. Только когда мы говорим о Социализме и Православии, мы имеем дело с точным употреблением слова – «традиция», «традиционный». Когда говорим о традиции символизма или реализма, о занимаемых ими позициях в истории национальной и мировой культуры, мы отмечаем, что некоторые их знаковые элементы транслируются за пределы их конструктов в виде тех или иных «клише». Эти клише могут претендовать на культовое значение, но им не стать идеологическими базами для сакральных институтов. (Вспомним судьбу футуризма.) Но обрести популярность, стать модой, «течением», фактом прогресса, знаком определенных перемен, служить средством самовыражения и обозначения – да.

Кризис традиционного искусства наступает не как кризис целей и моральных норм, взятых самих по себе, а как несоответствие этих норм существующей действительности – реализм замещает место веры в сакральное. Канонические формы традиционного общества открываются перед человеком в виде ложных эквивалентов идеального.

Мы, таким образом, разделяем с социалистическим реализмом сферы действительности: соцреализм основан на идейно-государственной нормативной основе, неофициальное искусство – на реальности и ее проблематичности. Но этот реализм не охватывает все направления культурного движения. Тенденции романтизма, «клише» символизма, абстрактного искусства, абсурдизма, «условного реализма», к которому я вслед за творчеством Ф. Кафки отношу прозу Стругацких, Бориса Дышленко, Н. Подольского, открывают перед людьми сложную картину, но той же реальности…

11 апреля

На беседу во Фрунзенский отдел КГБ вызвали Бориса Лихтенфельда. Предметом беседы с поэтом послужили его стихи «религиозно-пропагандистского характера». Капитан не угрожал нашему коллеге, больше хвалил свое учреждение: «Мы создали ваш клуб, теперь хорошо и вам – вы можете читать свои произведения не по квартирам, а прилюдно, и нам хорошо – вы у нас как на ладони». Офицер правильно воспринял первые уроки культурного плюрализма – даже солженицынские «Один день Ивана Денисовича» и «Раковый корпус», с точки зрения КГБ, не являются антисоветскими. Такие мирные беседы с участием гэбистов, как правило, заканчиваются предложением записать телефон ведомства на случай продолжения общения, с советом «зашифровать первые три цифры».

Клуб понемногу становился местом, куда можно прийти и хотелось прийти. В помещении сокрушены ветхие перегородки, убрана громоздкая печь. Появилась кое-какая мебель – столы, стулья, скамейки. Подключен газ. На стенах закрепили бра. Члены секций могут здесь собираться и общаться. Студия Горошевского, пока чердак на Чернышевского, 3, не был реконструирован, тоже занималась здесь репетициями, прозаик Петр Кожевников отрабатывал днем приемы восточной борьбы… Никто не вторгался в нашу мирную жизнь. Распространялись разговоры, что где-то под потолком вмонтирован «жучок», но это не стоило наших забот. У нас были другие враги – профессиональные: Коршунов много раз повторял, что КГБ литературой не занимается.

Андреев познакомил нас с рецензией на клубный сборник «Круг», который он составил. Эта рецензия дезавуировала не только творчество клубных авторов, но и его как составителя, что оказало большое влияние на наши дальнейшие отношения с куратором и заставило клуб несколько лет вести дипломатическую войну, от которой зависела судьба сборника и перспектива новых публикаций. В активе у нас был один козырь.

После «бульдозерной выставки», после волны послаблений и определенных гарантий, полученных независимыми художниками, не менее раздражающей власть стала проблема самиздата, которая казалась решаемой при условии его аполитичности. Ю. Андреев добросовестно указания выполнил. Забавны были его усилия превратить повесть Бориса Дышленко «Мясо» в произведение антиколониального смысла, в то время как его автор вымышленным государством метил в Страну Советов. Дышленко жаловался, что Андреев просит его заменить сосны пальмами и сменить пейзаж. Я говорил коллеге: «Соглашайся. Если в повести даже будут прыгать кенгуру, читатель поймет, что описываемый там порядок наш – советский». Несколько лет (!) решался вопрос, оставить повесть с пальмами в составе «Круга» или убрать. Убрали. И, казалось бы, спорить с составителем уже не о чем.

Но рецензент думал иначе. Сборник «Круг», составленный профессором ЛГУ, членом КПСС, рецензентом обкома КПСС, куратором клуба Ю. Андреевым, отдадим на суд Дмитрию Хренкову – редактору журнала «Нева». Приведем рецензию целиком, чтобы получить представление важного и ответственного деятеля о задачах советского искусства, о его границах, о его отношении к человеку. Итак:

«…речь пойдет о литературном сборнике, составленном из произведений людей, имеющих советский паспорт, скорее имитирующих чуждую нам идеологию, чем исповедующих ее. Конечно, эти люди тоже нуждаются в нашем внимании, должны быть окружены той атмосферой, которая не позволила бы множиться вредным микробам… Но это внимание отнюдь не может означать всепрощение, уступок, сдачу наших позиций, заигрывание с инакомыслящими, решившими собраться в одном подобном литературном объединении, кружке пишущих людей, якобы выражающих свое несогласие с проводимой в стране культурной политикой. Конечно, среди них есть заблуждающиеся и особо нуждающиеся в нашей помощи, тем более если люди способные. Тут затраты могут окупиться и не только вернут к активной общественной деятельности способных, но еще и покажут щедрость страны, ее готовность подать руку павшим или готовым упасть.

Наша советская жизнь дает много примеров, когда вдумчивая работа с инакомыслящими и инакодействующими приносила добрые плоды. Думаю, что и работа Ю. Андреева принесет их.

Но я решительно против заигрывания с теми, кто хочет поживиться на своем якобы неприятии советской власти, несогласии с принципами социалистической культуры.

Нетрудно представить огромность работы, которая была проделана при составлении сборника „Круг“. Но при всех благих намерениях составителя она не что иное, как попытка не понять, а отступить. Да, среди участников сборника есть, бесспорно, люди талантливые. Они нуждаются в поддержке. Приходится удивляться, почему в свое время не была напечатана статья Е. Игнатовой („Соблазны пошлости“) о творчестве А. Вознесенского4040
  «Часы». 1985, № 52.


[Закрыть]. Автор статьи чутко уловил противоречие в творчестве известного поэта, подметил опасные тенденции, ушел от той апологетичности, с которой наши критики вдруг сразу заговорили о действительно талантливом поэте, совершенно не заметив серьезных недостатков в его работе. Статья Игнатовой мне кажется наиболее сильной в сборнике – и среди прозы, и среди поэзии, и критики.

В сборнике напечатан В. Шалыт… это хорошие публицистические стихи… Можно назвать еще несколько авторов, которые по недоумению оказались в „Круге“. Они здоровые люди, не рядящиеся ни в какие одежды, которые могли бы на другом карнавале заставить кого-то поверить, что носители их, видите ли, с чем-то принципиально не согласны.

Но я не вижу основания для того, чтобы смешивать всех этих людей, способных и гримасничающих, в одной книге. Не нужно ли разделить чистых и нечистых?

Ведь „Круг“ не просто еще один сборник, охватывающий почти все жанры литературы. Кто возражал бы против сборника участников литературных объединений по типу „Нарвская застава“? Там собираются единомышленники, объединенные совместной работой и т. п. Здесь – люди, пытающиеся прожить за счет ссор с советской властью…

По-моему, мы правильно сделаем, если начнем печатать отдельных участников „Круга“ в журналах и других сборниках, если проверим лучших из них и поможем стать твердо на ноги, но откажемся от широковещательной акции – издать их, чтобы преуменьшить опасность, которую они якобы (!) представляют.

Никакие ссылки на то, что советская власть гуманна, что, дескать, нужно показать Западу, что мы никого не преследуем за идеологию, не выдерживает критики. Так что затея с нынешним „Кругом“ кажется мне не только неправомерной, но и вредной.

…Игры в идеологию – вредные игры. Не к лицу они нам. Да и вряд ли можно от таких игр ждать что-нибудь путного. Вспомним тот факт, что в свое время Лениздат чуть ли не обязали выпустить сборник стихов В. Ширали, якобы для того, чтобы расколоть его единоверцев4141
  Книга В. Ширали «Сад» была издана с предисловием Т. Гнедич (Л.: Лениздат, 1979).


[Закрыть]. А на поверку Ширали оказался просто пьяницей и хулиганом, и издательству потом пришлось держать ответ перед московской милицией. Так и „Неве“ было предложено с той же целью напечатать несколько стихотворений В. Нестеровского. Мы уламывали его, отбирая из толстой пачки стихов лучшие, просили что-то в них исправить, а он, дыша винным перегаром, упорствовал и не скрывал, будто знает, что все равно будет напечатан, что редакция „получила указание“ и деваться ей некуда. Потом выяснилось, что „Нева“ просто перепечатала стихи Нестеровского, уже давно опубликованные в зарубежных изданиях.

Вот рассказ „Понедельник, 13 сентября“ В. Аксенова, которым открывается сборник. Думается, что рассказ написан человеком небездарным. Но его умение расходится с тем, что выходит из-под пера: нарочито оглупленные люди, атмосфера всеобщего пьянства и дурости, нежелание считаться с реалиями… Возможно, в каких-то отдельных положениях автор прав, во всяком случае, близок к истине, но совокупность деталей создает искривленную картину. Упор на лагерное прошлое – тоже попытка эпатировать читателя, а не доказать ему что-то.

О рассказе И. Адамацкого „Каникулы в августе“: рассказ написан про получеловеков, которые для чего-то женятся, дерутся, учатся, любят или играют в любовь… Вроде бы временами – и сколок жизни. Но для чего он сделан? Литература – штука активная… Адамацкий либо не хочет знать этого, либо думает провести нас.

Надо заметить, многие авторы прозаических произведений „Круга“ не очень высокого мнения о своем читателе. Он для них либо придурок, либо человек, ничего не знающий, слепой, не понимающий ни слов, ни формул. Его легко оплести, увести в иной мир, пусть выдуманный, скорее надуманный, ибо авторы сами не знают того, другого, мира. Так, мне кажется, думает Б. Улановская… Это не поток сознания, а попытка остановить мысль сумасшедшей. Да и само письмо, да простится это, больное, не человеческой болью, а автора, чем-то ущемленного, обиженного. В таком состоянии писать нельзя.

Повесть Б. Дышленко „Мясо“… маскировка не помогает автору. Игра со стеком и английская фамилия полковника в реалиях советской жизни сразу снимает налет ироничности, который мог бы послужить автору…

Нельзя отказать в способностях Н. Подольскому, написавшему „Замерзшие корабли“. Но путешествие поэта по пустынному городу и заброшенному дому возвращает нас к давно прочитанному из книг иных авторов. Своей философией, своей точкой зрения автор не располагает. Мы видим, что он может писать, но для чего? Неужели только для того, чтобы сказать: „Поэту была подарена редкая привилегия: два года житья в городе он почти не имел столкновений с людьми административными, с представителями закона и соседями, одним словом, с людьми, не обязательно поголовно злыми, но изгоняющими музу поэта далеко и надолго“… и все сразу превращается в литературщину.

Из одаренных прозаиков мне хотелось бы отметить П. Кожевникова. Однако с его „Двумя тетрадями“ согласиться невозможно. И не только потому, что все герои рассказа – ученики ПТУ – все время пьянствуют, развратничают, а потому, что непонятно, для чего все это написано. Что осуждается? Что проповедуется, каков идеал? Где выход? Увы, вопросы остаются без ответа. У автора была заманчивая идея высветлить Галю, показать в ней нечто возвышенное, не позволяющее опускаться до тех пьяных баб с тройными складками на животе, которые охотно раздеваются перед мальчиками, годящимися им в сыновья. Но где-то он побоялся, а не выйдет ли он за рамки тех мер и требований, которыми руководствуются его товарищи по „Кругу“, пошел на измену себе, своей боли, своего дарования. Жаль.

Из всей прозы идейных возражений не вызывает, пожалуй, лишь повесть „Прошлогодний снег“ Ф. Чирскова… Повесть Чирскова при надлежащей доработке может быть напечатана. Он человек способный, хотя странно забывчивый: именно поэтому повесть собой представляет сочетание повести и рассказа.

Стихотворный раздел сборника представляется более благополучным, хотя и там много вторичных, напоминающих переводы с чужих языков, излишне усложненных по форме стихотворений… Тяжкое впечатление оставляют стихи А. Драгомощенко „Великое однообразие любви“. Тут налицо желание ни слова просто не сказать. Трудно согласиться с автором, когда он видит в любовнице сестру. Куда ни шло бы это в лирических признаниях, а вот как с таким убеждением ложиться ему в постель?

Есть неплохие стихи у Нестеровского, Игнатовой и особенно у Шалыта. Из поэзии можно сделать сборник. Как? Дела издательства. Но это в принципе возможно.

…Статью „Эволюция самодеятельного искусства“ следует посмотреть специалисту. На мой взгляд, автор не прав, когда выдвигает лозунг „назад к примитиву“. Развитие искусства шло обратным путем: от примитива к классике. Мне показалось странным, что, перечисляя учеников профессора Осмеркина, автор забыл назвать самого талантливого из них – Е. Моисеенко.

…Сборник, если и возможно его существование, может появиться не потому, что авторы не приемлют наших идей, наш образ жизни, и не потому, что мы хотим кому-то за границей показать, что у нас, дескать, свобода слова. Враки! Мы хотим дать жилую площадь талантливым, может быть, мыслящим несколько иначе, чем многие, но талантливостью своей завоевавшим право выйти к читателю. Не перепевы западных бардов, не попытки с негодными средствами очернить советских людей, не нарочитые поделки, вроде „Игры с природой“, а живое слово, а мысль, а форма, пусть необычная, – вот что может дать сборнику право на существование. И никаких идейных уступок!

Я прекрасно понимаю, что запальчивость – не лучший советчик, что мог бы детально разобрать достоинства и недостатки представленных произведений. Видимо, это нужно делать в иной, действительно студийной обстановке. Но передо мной – не школьное сочинение, а авторы – не мальчики и девочки, которым так нужна благожелательность в начале пути. Речь идет о том, что может появиться книга, обращенная против меня, моих товарищей, погибших на войне, и тех, кто сегодня живет трудной жизнью, но верит в идеалы. Как же я могу сохранить спокойствие? Возможно, я с авторами говорил бы в другой тональности. Но рецензия адресована издательству, составителю.

И еще одно соображение. Под некоторыми текстами проставлены даты. Они говорят о том, что вещи написаны давно, может быть, до той работы, которую стал проводить Ю. Андреев. Так не стоит ли попросить новое?

А главное, не стоит ли порекомендовать действительно талантливым людям, того заслуживающим, обратиться в издательства и журналы? Не нужно возводить между ними и читателями искусственные барьеры. Это превратило бы законное раздражение из чувства просто в бетон, осознанный и непробиваемый. Тогда дело – труба. Тогда будет трудно помочь заблуждающимся».

Эту рецензию современный читатель должен прочесть не спеша, вдумчиво, чтобы познакомиться с реальным лицом «социалистического реализма», действующим, господствующим, беспощадным ко всему от него отклоняющемуся, распространяющего свою власть шире литературы – и на судьбу тех, кто пытается противоречить ему, над ним посмеяться. Отвратительна ненависть к свободе, к культуре, высокомерие холуйской службы, которое держится на единственном основании – круговой поруке таких же, как Хренков. Слово «идеология» и Хренков, и обкомовский работник Петров произносят с угрожающим придыханием. С чем, собственно, идеология враждует? – С гуманизмом.

Оценки сборника Хренковым мало чем отличаются от оценок, услышанных ранее от Ю. Андреева: «мрак», «мертвечина», «нет одухотворенных целей, за которые можно было бы умереть…» Но если наверху решили не преследовать неантисоветскую литературу, то редактор «Невы» и тысячи служак в этом решении разглядели вредную «игру в идеологию». Андреев воспринял ее всерьез, как партийно-политическую задачу – предоставить место в литературе талантливым авторам, далеким от политических тем, признать суверенность тем индивидуальной жизни. Советская культурная политика недалеко ушла от бойни сталинских лет. Приведу тех времен «внутреннюю рецензию» Н. Лесючевского на стихи Бориса Корнилова, расстрелянного НКВД в 1938 году:

«Ознакомившись с данными мне для анализа стихами Б. Корнилова, могу сказать следующее. В стихах много враждебного нам, издевательских над советской жизнью, клеветнических и т. п. мотивов. Политический смысл Корнилов выражает в прямой ясной форме, протащив под маской „чисто лирического“ стихотворения, под маской воспевания природы… В творчестве Б. Корнилова имеется ряд стихотворений с откровенно кулацким, враждебным социализму содержанием. Эти стихотворения не случайны. Однозвучные с ними прорываются во многих других стихотворениях. Это говорит об устойчивости антисоветских настроений у Корнилова. Б. Корнилов пытается замаскировать подлинный контрреволюционный смысл своих произведений, прибегая к методу „двух смыслов“: поверхностного – для обмана и внутреннего, глубокого – подлинного».

Хренков вышел из сталинской эпохи. Встретится сборник «Круг» и с Лесючевским4242
  Борис Корнилов, муж Ольги Берггольц, был расстрелян в 1937 г. Лесючевский был председателем правления издательства «Советский писатель».


[Закрыть].

Стоит обратить внимание, как грубо поэту навязывается преступный умысел!

Хренков, с его культурным архаизмом, предлагает Андрееву, в сущности, встать в оппозицию к Обкому, воспротивиться переменам в культурной политике даже в той самой малой степени, на которую руководство готово пойти. О сверхосторожности эстетического отбора говорят те ступени, которые «Круг» прошел, прежде чем попал в руки рецензенту. Каждый автор, прекрасно понимая, кто будет редактором и издателем сборника, как правило, отбирал вещи наиболее от политических проблем отвлеченные. Из этих мирных вещей Андреев отобрал одну четвертую часть, а в итоге в сборник вошло не более 40 процентов уже отобранного. Горлит – политический страж на охране ворот, ведущих в типографские цеха, дважды вникал в сочинения. Но и в таком стерилизованном виде новая литература для Хренкова неприемлема.

В этом эпизоде как в капле воды отразилось приближающееся внутреннее разложение командной системы.

Чтобы выйти из положения после погромной рецензии Хренкова, Андрееву нужно было организовать на сборник отзывы авторитетных писателей, не оспаривающих его издание. З0 октября 1983 года на встрече с правлением куратор заверяет, что к концу года будут написаны рецензии Граниным, Конецким и Шефнером, предполагая, что их оценка «Круга» будет положительной.

Однако рецензирование продолжалось в течение всего 1984 года.

Американский десант

Начало лета 1983 года. Звонит Алик Кан, активист ленинградского джазового клуба «Квадрат» – в Клубе-81 он возглавляет музыкальную секцию. От него узнаю, что группа американских музыкантов, поэтов и кинорежиссеров приехала к нам по туристской визе, имея обещания своих друзей в Советском Союзе организовать выступления музыкантов и встречи с нашими литераторами. Погрузив инструменты и аппаратуру, они вылетели в СССР, рассчитывая на выступления в Москве и Вильнюсе, но им решительно отказали. На содействие американского посольства они рассчитывать не могут, поскольку их приезд не является официальным. Все они – члены клуба, созданного собственными усилиями при Центре поэзии Сан-Францисского университета. Через несколько дней срок визы истекает.

– Можно ли что-нибудь предпринять? Можно ли спасти положение?

Я потрясен этой историей4343
  Ситуация, как мне позднее стало известно, была несколько иной: квартет ROVA в Москве выступил, но до отъезда еще оставалось время, а новых предложений не было. И главное, музыканты не решились играть в Москве свою программу – у них сложилось впечатление, что аудитория ее не примет.


[Закрыть]. Мне стыдно за страну, которую оккупировало наглое варварское племя и бесконтрольно ею распоряжается. Мы привыкли, мы стерпим. Но как смотреть в глаза людей, которые приезжают к нам! Разве мы не виноваты в том, что у нас возможно такое свинство! Я сказал, пусть приезжают в Ленинград – Клуб-81 организует выступление музыкантов в музее Достоевского.

– Одного отделения им хватит?

– Да, они уже ни на что не рассчитывают.

Правление клуба самостоятельно составляло месячный план своих мероприятий; куратор от ЛО ССП Ю. Андреев получал его от нас по почте. Клуб далеко не всегда следовал плану: вдруг в Питер заявились поэты московской фронды – экспромтом организуем их чтение или приплюсовываем к уже объявленным дополнительные мероприятия. Андреев на вечерах присутствовал не всегда; еще существовала Белла Нуриевна – директор музея, она настороженно относилась к нам и еще больше к публике, которая наши вечера посещала. По наплыву гостей в музей можно было догадаться, что информация о необычном концерте распространилась по городу. Все проходы заняты. Откуда-то принесены тумбочки, на которых устраиваются незнакомые люди. Не верю своим глазам! Это Анника Бакстром, которую не видел много лет: в страну ее не пускали. Она сопровождает группу шведских студентов и каким-то образом узнала об этом вечере…

Вентилятор с трудом перетряхивает воздух. На стенах работы Всеволода Иванова. Его не знает никто, но по работам узнаются его учителя: Модильяни плюс Михаил Шемякин – думаю, величины, в принципе, соразмерные. Там, где у Шемякина ирония, а у Модильяни – грация, у автора, простите, манерность.

– Шестидесятые годы, шестидесятые… – бормочет бородатый мэтр.

– От Юрия Новикова узнаем, что Всеволод Иванов выставляется впервые. Ивановых прибыло.

– Зал на этот раз особенно сложен. Профессор и сайгоновец4444
  Присутствие сайгоновцев чувствуется – ведь доступ открыт для всех, стража не пускает только пьяных.


[Закрыть], завсегдатаи клуба и оказавшиеся здесь по случаю – все жаждали впечатлений.

– В зале есть накрахмаленные…

– Возможны неловкости с американцами…

Недоброжелателей нет, накрахмаленные парализованы духотой, на гостей из-за океана – они сгруппировались в вестибюле – никакого особого внимания.

Кривулина слушают невнимательно. В зал продолжают вносить то стул, то скамейку, потом ящики. Я сижу традиционно в первом ряду, но между мной и сценой уже два-три ряда ящиков и музейной мебели.

…Героем выступления была Валентина Понамарева. Певица уже не раз выступала с группами во главе с Чекасиным и Курехиным. Ей обычно отводилась роль одного из «инструментов», но на этом вечере она солировала – и Курехин, и Гребенщиков, а затем американский саксофонист Брюс Экли пристраивались к той музыкальной интонации, которую она великолепно вела, все более захватывая зал… Ее импровизации при всем их разнообразии и неожиданности были, как могли бы сказать структуралисты, «коннотацией магических песнопений»: заговоров, заклинаний, языческих молитв, что в свое время эксплуатировала перуанская певица Има Сумак…

Наступает мертвая тишина. В зал заглядывают американские гости. На сцену поднимается Алик Кан. Он представляет залу американских музыкантов, рассказывает о целях их приезда в Советский Союз.

Квартет ROVA играет авангард. Играет раскованно и сосредоточенно одновременно. Как красив зал: лицами, вниманием к происходящему – предзнаменованием каких-то близких и неизбежных перемен. Саксофонисты ROVA играли в музее то, что хотели. Это была одночасовая программа, состоящая из пяти-шести частей.

Строгое поведение на сцене, если не считать вольностью – присесть на сцене, когда играют партнеры, чтобы перевести дыхание и сделать два глотка – пива? минеральной воды? Никакого шоу, никаких перемещений, никаких отвлекающих от музыки жестов. Композиции суховаты и угловаты. Мелодии заменены мелодикой – сочетанием звуков и инструментов. Мелодика иногда неожиданная, иногда монотонная, исполнение уверенное, временами виртуозное. Никаких ассоциаций, никаких намеков – форсируется самодавление замкнутой системы звуков…

Аплодисменты, все взволнованы. На улице темнеет. Гости фотографируют и в зале, и на улице. Нашего чернобородого Василия Аксенова (не путать с Аксеновым эмигрантским!), ни на кого не похожего, снимают все. Кан и Драгомощенко – толмачи.

Особенно они пригодились на следующий день, когда мы встретились на квартире Наля Подольского: открываешь окно и выходишь на крышу старого пятиэтажного дома…

Один из наших поэтов, принявший участие во встрече, стал развивать свои взгляды на искусство. Чарльз Шер отнес его высказывания к романтической концепции искусства и спросил, есть ли среди членов Клуба-81 литераторы, которые пишут реалистические вещи. Такой поворот в беседе озадачил моих земляков, ибо, в системе их представлений, от авангардистов можно было ожидать самых парадоксальных взглядов на искусство, но только не связанных с реализмом. Мы не услышали от Шера развития этой темы, но он высказал одну мысль, которой я воспользуюсь и на свой страх и риск разовью в контексте других высказываний наших гостей. Он сказал, что художник должен полностью принимать выводы, которые следуют из осознания реальности, какой бы она ни была и какие бы выводы не предопределяла. Но дух американской культуры традиционно неотделим от нравственной позиции индивида. Поэтому я задал ему вопрос, нельзя ли его взгляды определить как стоицизм? На что Чарльз выразил свое полное согласие.

Но Шер озадачил меня, отрицательно отозвавшись о связи реализма с личностью. В этой связи он усмотрел диалектику, которую «американцы никогда не понимали и никогда не поймут». Вероятно, думаю я, американцы просто не замечают в своих свободных поступках личный фактор, тогда как каждый свободный поступок в нашей стране рассматривается как нелояльный. Для нас проблема самоутверждения – проблема идейно-политического конфликта, столкновение и борьба с системой. Организация выступления музыкантов, сам наш разговор потребовали личного мужества, потому что свобода в СССР – это личное достояние, ворованный воздух; я ведь заранее знал, что за концертом последует расследование: «Кто разрешил, кто должен ответить за самовольство»…

Беседа с авангардистами из Штатов, несмотря на ее пунктирность, была для меня с познавательной точки зрения чрезвычайно интересной. Сам дух разговоров решительно отвергал те предрассудки, от которых мы не свободны, то причисляя авангард к сугубо формалистическим направлениям, то наделяя его стремлением к разрушению и экстравагантности. В то время я публиковал в «Часах» статью «Реализм и личность», в которой утверждал, что к авангарду в искусстве относится то, что «расширяет горизонт обозначаемой реальности». Авангард – лидер в развитии мирового реализма, авангард – религия эпохи фактичности и достоверности, его пророк Галилей: «А все-таки она вертится!» Эта формулировка воспринимается как попытка соединить несоединимое, ибо реализм в представлениях моих современников – направление традиционное, авангард ничего общего с реализмом иметь не может.