Текст книги "Саня"

Борис Можаев
САНЯ

1

На станции третьего класса Касаткино запил начальник. Говорят, что во время дежурства в его кабинете стрелочник играл на балалайке, а он плясал «барыню», потом упал и тут же уснул прямо на полу. А когда пришел поезд, его долго не могли разбудить, и поезд из-за этого задержался.

Начальник отделения железной дороги в срочном порядке послал в Касаткино Александру Курилову, или попросту Саню, как ее звали сослуживцы. Саня года три назад окончила техникум по эксплуатационному отделению и приехала на Дальний Восток из Минской области. Девушка она была исполнительная, в деле строгая, быстро дослужилась до дежурного по станции и вот теперь получила неожиданное повышение.

– Построже там, Курилова. Народ, видать, разболтался, так что наведи порядок, – наставлял ее начальник. – Ты у нас человек стойкий – комсорг, тебе и карты в руки.

Саня решила надеть в дорогу форменную гимнастерку и фуражку с красным верхом, чтобы официальнее было. В петлицы гимнастерки приколола по третьей звездочке, как и полагается носить начальнику станции третьего класса. Проходя мимо вокзального зеркала, она невольно посмотрела на свои звездочки и почему-то вспомнила шутки дежурных милиционеров, которые все приглашали ее переходить в милицию.

– Вид у тебя бравый и голос подходящий, – шутили они.

Наплевать в конце концов, что она смахивает на востроносого парнишку. Вот только голос хрипловатый – это, конечно, скверно. Но голос изменить нельзя, стало быть, и жалеть нечего.

К новому месту службы Саня ехала целый день. Как далеко это Касаткино! С центральной магистрали, по которой ходят московские поезда, пришлось пересесть на товарняк и еще ехать да ехать куда-то в сторону, к границе. Саня устроилась на тормозной площадке заднего вагона, от приглашения машиниста ехать на паровозе отказалась – шумно и жарко. Сидя на чемодане, она все смотрела по сторонам. Куда ни глянешь – степь да степь, одинаковая, побуревшая под долгим летним солнцем. Проплывали разбросанные по степи, как стога, островерхие сопки, густо поросшие мелким дубнячком и лещиной, словно подстриженные под гребешок. Издали они казались совсем небольшими и вызывали странное желание погладить их по этой зеленой шерстке. Станции здесь были маленькие, безлюдные, и кроме дежурных в таких же, как у Сани, фуражках да стрелочников с флажками, она никого не видела. «Неужели и в Касаткино такое безлюдье? – думала Саня. – С тоски умереть можно». Она все мечтала поехать на большую комсомольскую стройку и работать на экскаваторе; а по вечерам клуб, танцы, собрания… И надо же, едет в Касаткино, где и комсомольской организации-то нет. Но что поделаешь, – служба на дороге – что в армии, куда пошлют, там и нужно быть.

К вечеру небо затянуло тучами, степные дали сгустились, посинели.

Но вот в окно между туч выглянуло предзакатное солнце и осветило только одну дальнюю сопку. Невидимая ранее, слившаяся с горизонтом сопка вдруг вспыхнула тревожным пламенем факела и долго горела посреди синей дремотной степи. Саня до самых сумерек все смотрела на одинокую сопочку, и ей стало грустно.

В Касаткино поезд пришел затемно. Саня насчитала возле станции пять приземистых бараков, уныло смотревших в землю тускло освещенными окнами, да четыре-пять изб. «Не много», – подумала она.

Возле дежурки – небольшой деревянной избы, примостившейся у самой колеи, – толпился народ. В желтом свете настенного фонаря люди гомонили, танцевали под балалайку; кто-то пробовал петь тоненьким срывающимся голоском: «И-эх, кэво лю-у-ублю…»

– Что здесь происходит? – спросила Саня у низенького дежурного, которого сначала приняла за женщину.

– Допризывников провожают. Из Звонарева, – ответил тот и, покосившись на Санин чемодан, спросил: – А вам кого, гражданочка?

– Мне начальника станции найти надо.

– А-а! Ищите. Он где-то здесь, – равнодушно посоветовал дежурный и, замахав зеленым фонарем, пошел в голову поезда.

Саня подошла к толпе. Ее не заметили – каждый был занят своим делом.

В центре этой шумной толпы возвышалась толстая плечистая баба; в одной руке перед грудью она держала бутылку водки прямо, как свечу, в другой – стакан. Время от времени она наливала стакан до краев и кричала отрывисто басом: «Колька, выпей!»

От танцующих отходил парень, выпивал залпом водку, а женщина доставала из кармана кусок чего-то черного и совала ему в руку: «Заешь». И снова начинала кричать: «Иван, выпей!»

Поодаль от толпы маленькая пожилая женщина в повязанном углом платке цепко держала за пиджачок худенького паренька и что-то настойчиво бубнила ему. «Бу-бу-бу», – доносился до Сани ее скрипучий голосок. Паренек ее плохо слушал и все косился на танцующих.

– Да ладно, мамка, знаю уж! – с досадой прерывал он ее и конфузился: – Ну какая ты…

– А ты погоди-ко, погоди-ко, – торопливо произносила женщина, – вот я сейчас, сейчас… – И опять звучало ее частое: «бу-бу-бу».

 
Танго – хороший танец,
Он всех собой чи-ирует… —
 

лениво напевал высокий парень в военной фуражке, танцуя что-то вроде тустепа.

– Орлы! Соколики! Голубчики! – кричал наголо обритый пьяный мужик в фуфайке, хлопая по бокам руками, как кочет крыльями. – А Васька-то мой прямо поедет в армию из военкомата. Эх, поезд бы задержать! Поговорить надо.

– А то ты за двадцать лет не наговорился с ним, – гудит толстая тетка. – Ты бы хоть гостинцев ему принес на дорогу, говорок!

– Гостинцы – это ваше бабское дело, – назидательно замечает тот, переступая ногами на месте, словно рысак. – А мне по душевной части… На эту самую… на служению, говорю, наставить надо, – закончил он строго.

– Молчи уж, наставник, – не унимается баба. – Ногами-то вон семенишь, как заведенный.

– Дядь Семен! – кричит кто-то из толпы. – А ты Сергункова попроси! Может, задержит поезд. Объясни ему – дело важное.

– А как же, государственное! – подхватывают в толпе и шумно гогочут.

– А что? И пойду, – неожиданно решается тот. – Он поймет. Он, говорю, мужик сердечный, начальник-то.

«Ну и стихия…» – невесело подумала Саня.

Она заглянула в дежурку – никого. «А где же станционные работники? Повымерли, что ли, или, может, перепились, как эти?..»

Саня пошла вслед за бритым мужиком искать Сергункова. Чемодан она оставила в дежурке.

Между бараками было совершенно темно и грязно. Саня искала места посуше, посветлее, но попадала в болото. Идущий впереди мужик в фуфайке открыл торцовую дверь барака и радостно крикнул:

– Соколики! Голубчики! Орлы! – и быстро нырнул в дверь.

Саня вошла за ним. Помещение оказалось буфетом. Висевшая над прилавком лампа-«молния» тускло освещала прокопченные бревенчатые стены. Возле деревянной полки на бочках сидели два человека и пили водку. Один – рыжеусый старшина с планшеткой через плечо. Второй, перед которым почтительно выламывался мужик в фуфайке, – грузный, с одутловатым лицом и щелками вместо глаз.

– Ступай, Семен, ступай, – выпроваживал вошедшего мужика грузный. – Видишь, я занят, багаж принимаю у человека.

– А как жеть! Все мы заняты, – соглашался Семен. – Вот я и говорю, минут на пятнадцать задержать поезд. С Васькой поговорить надо.

– Вы начальник станции Сергунков? – спросила Саня одутловатого.

– Ну, положим, я, – отозвался тот, оглядывая Саню с ног до головы. – Что, опять ревизор? Так я сегодня вечером не служебный. Идите к Шилохвостову, а завтра поговорим.

– Я не ревизор, – ответила Саня. – Я прислана на место начальника станции.

– Что-о? – удивленно протянул Сергунков и, посмотрев на старшину, вдруг сильно покраснел. – А что ж это у вас с голоском, дочка? В дороге простудились или природой дадено?

– Голос мой оставьте в покое! – Саня резким движением засунула руки в карманы юбки, отодвинула в сторону локти и стала удивительно похожа на драчуна, прятавшего камни про запас.

Сергунков усмехнулся.

– Ишь ты, с бесинкой. Ну что ж, товарищ начальник, вон ступайте поезд задержите. Посетитель просит, – сказал он, кивнув на Семена.

– Вот я и говорю, – подхватил тот, обращаясь к Сане. – На действительную едет Васька-то.

Сергунков и старшина засмеялись.

– Перестаньте валять дурака, – строго сказала Саня пьяному.

– А что, не нравится? – начал наседать тот, ободренный смехом Сергункова. – А если я тебя приласкаю, тогда как, а? – и он потянулся к ней.

– Убирайся отсюда, дрянь! – крикнула Саня так неожиданно и гневно, что смеявшиеся сразу осеклись, а молчаливо стоявший до этого буфетчик выскочил из-за прилавка, схватил Семена за шиворот и вытолкнул за дверь.

– Некультурный, такой некультурный народ, прямо беда, – извиняющимся тоном говорил возвратившийся буфетчик. Он потер о пиджак руки и представился: – Между прочим, моя фамилия Крахмалюк.

– Неплохо для начала, – заметил Сергунков. – А следующего кого вытряхивать будете?

– Там посмотрим, – ответила Саня и вышла из буфета.

2

Ночевала она у Настасьи Павловны, вдовы первого начальника станции, единственного человека, которого тут звали по имени-отчеству, остальных либо по фамилии, либо просто по прозвищу. Эта пожилая, обходительная женщина приехала сюда лет двадцать назад, на должность дежурной по станции. Здесь она вырастила троих детей, здесь и мужа похоронила.

Весь вечер рассказывала она Сане о здешних местах, о людях, о себе. Рассказывая, часто вздыхала, и ее некрасивое лицо, с крупными, чуть выпирающими губами, было озабоченным.

– Хватишь ты, девонька, здесь горя. Народ у нас тяжелый. Каждый сам себе хозяином норовит стать. А ты молодая да, видать, горячая.

– Да ведь, поди, не съедят меня, – возражала Саня.

– Жизнь тебя съест, – говорила Настасья Павловна, покачивая головой. – Я вон тоже приехала сюда молодой да красивой. А теперь, смотри, зубы-то редкие стали. – Она показала зубы и ткнула в них пальцем: – А какие и совсем повываливались.

Разговаривая, Настасья Павловна беспрестанно что-нибудь делала: то жарила яичницу, то затворяла тесто, то взялась вязать шерстяную кофту для дочери-студентки – остальные-то дети уже не нуждаются.

Из ее рассказа Саня узнала вскоре всю историю станции Касаткино и ее немногочисленных обитателей.

Не бойкое это место. Железная дорога, проведенная когда-то по этим степям в сторону границы, имела скорее стратегическое значение, чем хозяйственное. Поэтому Касаткино было просто разъездом с дежурной будкой и пятью бревенчатыми бараками, где размещались дорожные службы да охранный взвод.

В последние годы степь вдоль дороги заселили, появились совхозы, выросли села, и пошли по этой линии пассажирские поезда так называемого местного значения. Полустанок Касаткино был объявлен станцией третьего класса, а бывшая казарма стала вокзалом. Не было здесь ни света, ни радио, и даже питьевую воду привозили из города на паровозе.

– А кино-то хоть бывает здесь? – спросила Саня.

– Раньше приезжал вагон-клуб, – ответила Настасья Павловна, – а теперь нет. В совхоз ходим. Тут недалеко – километра полтора. А помоложе которые – те в Звонарево бегают, под сопку, верст шесть будет. Там гарнизон стоит.

Хозяйка уложила Саню на кровать дочери.

– Первый месяц пустует кровать, – пожаловалась Настасья Павловна. – Дочка-то в институт поступила. Все никак не могу привыкнуть к одиночеству.

Саня легла на мягкую, взбитую перину и с удовольствием укрылась одеялом в чистом холодноватом пододеяльнике, пахнувшем горьким мылом.

А Настасья Павловна села у изголовья Сани с вязанием и все говорила, говорила.

– Ничего, спокойно живем. Вот только когда получку получают совхозные, тогда бывают истории. Известное дело, вербованные – народ шалый…

– А что за истории бывают? – перебила ее Саня.

– Да все тут куролесят, возле буфета. Три дня и три ночи молятся – все лужи измеряют, передерутся…

– То есть как это – молятся? – переспросила Саня.

– Да все кулаками, кто в грудь, кто в лоб – по-всякому, – засмеялась Настасья Павловна. – Вот погоди, девонька, насмотришься.

– А наши тоже пьют?

– Наши-то прижимистей. Сергунков вон отличается, да и то за счет багажников.

– Опустился он, распух, как свинья, – брезгливо сказала Саня.

– Ты его, девонька, не больно-то осуждай. Человек он добрый, но слабый. Его со всех сторон теребят: и дома и на работе. Слышала, может, про стрелочника, Кузьмича, который на балалайке ему играл в кабинете? Есть такой у нас. Он все подушки Сергункову в кабинет таскал, да водочку, да пельмени. Кузьмич баню станционную купил у него за четыреста целковых да избу себе выстроил. Теперь и Сергунков ему не нужен. Вот он и сыграл ему на балалайке… Так вот. А дома Сергункова жена ест поедом: он от нее все вешаться бегает. Нет, слабый он, тут становой хребет нужен.

На следующий день с утра в дежурку собрался весь служебный персонал станции по случаю приезда нового начальника. Всего-то было три сменных дежурных, три стрелочника, кассир, уборщица да Крахмалюк, буфетчик, на котором еще лежали обязанности завхоза, конюха и даже заведующего магазином.

Этот Крахмалюк пришел первым, по-хозяйски расселся за столом дежурного, захватил телефон и начал кричать что есть мочи:

– Навес, дай мне совхоз! А? Как меня железом обеспечить? А? А насчет картошки? А?

Это свое «А?» он выкрикивал так пронзительно, что вздрагивал и чуть позванивал на стене электрический звонок.

Саня ходила по грязным скрипучим половицам и чувствовала, как что-то тяжелое, тупое подымается у нее в груди и давит на самое горло. «Не войди сейчас никто сюда, – подумала она, – оборву я этого буфетчика». Но по счастью, дверь тихонько отворилась, вошла и встала у порога странно одетая женщина лет сорока в длинном брезентовом фартуке, какие раньше носили каменщики и жестянщики. Она смотрела на Саню во все свои серые детски наивные глаза и вдруг тихо засмеялась, прикрыв ладонью рот. Саня пожала плечами и на всякий случай пригласила женщину в фартуке присесть на дощатый диван.

– Ой, и правда начальник-то – девка! – воскликнула та, смеясь. – А я думала, врут.

– Что же тут смешного! Вы кто будете? – спросила Саня.

– Давеча Шилохвостов говорил, с девкой теперь не совладать, – продолжала свое женщина.

Саня слушала, все более недоумевая.

– Она глухая, – оторвался от телефона Крахмалюк. – Это – Поля, золовка Сергункова. Уборщица. На работе-то числится жена его, а работает эта.

Вслед за Полей пришел и Шилохвостов, которого вчера в темноте Саня приняла за женщину. Теперь он показался Сане еще меньше, однако у него была крупная голова и длинный, как веретено, нос. Он сдержанно поздоровался и, сняв кепку, тщательно пригладил черные волосы, расчесанные на пробор.

Потом пришел стрелочник Кузьмич, и, к своему удивлению, Саня выяснила, что он вовсе не Кузьмич, а Петр Иванович. Это был плотный мужичок, очень приветливый и вертлявый. Он протянул свою твердую квадратную ладонь и слегка наклонился.

Вскоре собрались все, за исключением кассирши. Посланная за ней глухая Поля пришла и сказала, что та доит корову. «Что вы, – говорит, – ни свет ни заря совещаетесь?»

После чего Сергунков заметил:

– Придет, никуда она не денется. Давайте начинать, что ли.

«Ну и ну», – подумала Саня. Ее больше всего удивило не то, что кассирша не пришла, а то, что все отнеслись к этому совершенно равнодушно, как будто так и надо. А еще удивило Саню то, что никто не оделся по форме. Дела…

– Мне долго говорить нечего, – сказал Сергунков, хмуро глядя своими запавшими глазами куда-то через головы в окно. – Я свое отработал. Теперь и отдохнуть можно, на пенсию, значит Так что вам работать, вы и говорите, – закончил он, обращаясь к Сане, и сел.

Саня сначала прочла приказ о своем назначении; говорила она тоже мало, но строго, и все шло хорошо, пока она не перешла к приказаниям:

– С завтрашнего дня на дежурство выходить только в форме!

– А где она у нас, форма-то? – прервал ее Шилохвостов. – Мы ее только на заезжих и видим.

– А почему же не выкупаете ее? – спросила Саня, покосившись в сторону Сергункова.

– Некого посылать за ней, – ответил нелюбезно тот. – Крахмалюка на кобыле в город не пошлешь. К тому же это дело добровольное.

– Ну хоть фуражки-то с красным верхом найдутся? – спросила Саня.

– Эх, милая, – отозвалась Настасья Павловна. – Я последнюю фуражку в гроб с мужиком положила.

– Ну хорошо, – не сдавалась Саня. – Я оставлю в дежурке свою фуражку. Пока будет одна на всех.

– Ах ты боже мой! Какое великое дело сделала – фуражку подарила! – всплеснул руками Сергунков. – У нас крыши худые, света нет, а она фуражкой порадовала.

Сидевшие на деревянном диване железнодорожники завозились, послышался даже короткий смешок.

– А дежурное помещение без присмотра больше не оставлять, – повысила голос Саня. – Здесь жезловой аппарат, селектор, телефон…

– Селектор на базаре не продашь. Кому он нужен? – насмешливо заметил Сергунков.

Кто-то опять хмыкнул, и этот смешок словно стегнул Саню.

– Вам он, по крайней мере, не нужен больше, – быстро ответила она и знакомым для Сергункова резким жестом сунула в карманы руки.

В это время вошла кассирша в чем корову доила: в зеленой фуфайке, в подоткнутой юбке, простоволосая.

– Кто меня здесь вызывал? – спросила она, с любопытством разглядывая Саню.

Это была молодая женщина с мелкими чертами лица и, несмотря на свой наряд, довольно миловидная.

– Что это за женщина? – спросила Саня.

– Кассирша, – неохотно ответил Сергунков.

– Это кассирша? – насмешливо переспросила Саня и, раздраженная до предела, еле сдерживаясь, чтобы не накричать на нее, сказала своим хриплым резким голосом: – Юбку одерните сначала, да не забудьте причесаться. Тогда и поговорим с вами, товарищ кассирша. А теперь уходите, вы не в хлев пришли, а в дежурное помещение.

Кассирша сделала удивленное лицо, брови-ниточки круто изогнулись и поползли на лоб.

– Вы это мне? Ведь мы же интеллигентные люди! Так некультурно обращаться… – Она не договорила и с печальным укором на лице вышла.

– И вы тоже ступайте все по домам. Спасибо за знакомство.

«А мне от них никуда теперь не уйти», – невесело подумала Саня и вспомнила вдруг слова Настасьи Павловны: «Тут становой хребет нужен.

3

Саня поселилась у Настасьи Павловны.

– Живи, девонька, все равно изба пустая, – уговаривала ее хозяйка. – Сам-то для семьи строил, да разлетелись все. А я уж, как курушка, видать, и сдохну на этом гнезде.

Было начало сентября. И хотя погода стояла жаркая, с ветреными полднями и тихими комариными зорями, все, все говорило о приближении осени; на дальних сопочках, покрытых мелким леском, проступили кумачовые пятна бересклета, невысокие лиственницы на звонаревском кладбище порыжели, словно покрылись ржавчиной, а по вечерам над степью табунились дикие утки и пролетали со свистом над станцией. Но степь, обильно напоенная августовскими ливнями, не хотела сдаваться напору осени, и под бурыми метелками пырея и мятлика у самых корневищ густо резались перистые сочные листья. Хорошо ходить по такой степи! Травяной покров ее настолько густ и пружинист, что чуть отбрасывает ногу, точно резиновый.

Но там, где эта извечная травяная броня сорвана, – обнаженная, взбитая плугами земля разбухла и жадно засасывает ноги. И Саня видела, как по совхозным полям пять тракторов таскают один комбайн, который стоит на лыжах. Чудеса!

– Так и будете вы всю жизнь таскать комбайны? – спросила Саня пожилого бригадира в брезентовой куртке.

– Зачем всю жизнь? Окрепнет земля-матушка, – ответил бригадир, весело подмигивая. – Это она с непривычки раскисла. Небось и тебе с непривычки не сладко?

– Откуда это вы взяли? – сердито спросила Саня.

– Да земля мне шепнула по-дружески, – ответил тот серьезно и вдруг рассмеялся.

Побывала Саня и в Звонареве, где гарнизон стоит. И там, оказалось, ее уже знали. Проходя мимо двухэтажного деревянного дома, на крыльце которого сидели женщины, она услышала за своей спиной негромкий разговор.

– Начальница новая. Выскочка, должно быть. Говорят, уже разнос устроила.

– Ничего, пообломается, – лениво отвечала собеседница.

– Заметила – глаза-то у нее бесноватые? – настойчиво твердил первый голос.

– И на такую дураки найдутся, – благодушно отозвалась вторая.

Саня с трудом сдержалась, чтобы не вступить в перепалку с ними.

«Эх, всех не переубедишь, – досадливо подумала она. – Видать, тут каждый шаг на виду. Ну и пусть смотрят и судят».

Возле Звонарева – небольшая кудрявая сопочка. Местные донжуаны нарекли ее Сопкой любви. Саня поднялась на ее вытоптанную вершину и долго смотрела на окружающую местность. Вся степь раздвинулась, стала еще шире, необъятнее. Как ее много! Но можно увидеть еще больше, еще дальше, только захотеть подняться выше. И почему не все в жизни зависит вот так же от нашего желания? А ведь так должно быть, именно так, – думала Саня; и оттого, что так и могло стать, если бы все люди одинаково захотели, у нее дух захватывало.

Станция Касаткино, прилепившаяся к бесконечной, как степь, стальной магистрали, выглядела отсюда до смешного незначительной и ненастоящей. Но и здесь надо устраивать разумную, светлую жизнь, такую же, как и в большом городе. А люди скандалят, пьянствуют, ленятся… Ах как они все еще тяжелы на подъем! «Кто же из них будет моим другом, моей опорой? – старалась отгадать Саня. – Интересно, с кем-то я приду на эту Сопку любви. Откуда он будет? Агроном из совхоза, а может, военный?»

– Впрочем, глупости все это – девичьи мечтанья, – сказала она вслух своим хриплым резким голосом и быстро пошла домой.

На территории станционного рельсового парка, возле колеи, стоял свежесколоченный дощатый склад.

Саня и раньше замечала его, но в суматохе приемки позабыла проверить документацию. Чей он и кто разрешил его здесь строить? И почему Сергунков не сказал ей об этом? А если он незаконно построен? Ведь с нее голову снимут. Сейчас по его крыше ползали рабочие, обивали ее толем.

Саня подошла к складу и спросила крайнего, чубатого рабочего:

– Кто у вас старший?

Тот держал в зубах гвозди: ткнув себя пальцем в грудь, он весело подмигнул Сане.

– Не валяйте дурака! – строго сказала Саня.

Рабочий положил гвозди в ладонь и спросил обиженным тоном:

– Не верите? А я и есть в самом деле старший. – Он спрыгнул с крыши и ленивой походкой знающего себе цену человека подошел к Сане.

На нем был серенький костюмчик и застегнутая на все пуговицы рубашка. Саня поняла, что гвозди забивал он просто так, от нечего делать.

– А вы кто же такая будете, сероглазая? – спросил он, вежливо и снисходительно наклоняясь, словно к маленькой девочке.

– Начальник станции.

Парень сделал удивленное лицо и свистнул.

– И Сергунков вам добровольно уступил престол?

– Вот уж насчет его доброй воли – не интересовалась.

– Значит, будем ждать очередного самоповешения. Вот так: кх-хы! – он помотал пальцем вокруг шеи, показал в небо и смешно выкатил глаза.

Саня засмеялась. Забавный этот парень и симпатичный; у него вьющиеся черные волосы, густые брови, сросшиеся на переносице, и крупные, постоянно обнаженные зубы. Он при каждой фразе каким-то особым манером пощелкивает пальцами и улыбается сквозь стиснутые зубы.

– Виноват! Я, как говорится, забыл представиться – Валерий Казачков, мастер совхозного строительства. Очень приятное знакомство, – заключил он.

– Ну, это еще неизвестно, – ответила Саня. – Дайте-ка разрешение на право застройки!

– Разрешение?! – удивленно протянул Казачков. – Оно, конечно, есть, но оно, знаете, еще там.

– Где это там? – уже начинала сердиться Саня.

– Там – это в вашем управлении. Да вы не подумайте, что я уклоняюсь, – искренне убеждал Валерий. – Пойдемте к Сергункову, и он вам все пояснит.

Сергунков говорил медленно, словно выдавливая из себя слова.

– Я по телефону сообщал. Пришлют распоряжение. Обещали.

– Кто обещал? – допытывалась Саня.

– Ну кто, кто! Начальник дороги.

– Я же вам говорил! – обрадовался Казачков. – У меня все по закону. А знаете что? – живо наклонился он к Сане. – Наш коллектив едет на Амур отдохнуть. Ведь нынче суббота! Поедемте с нами?

Саня колебалась.

– Да поезжайте, – нелюбезно заметил Сергунков. – Из наших там тоже кто-нибудь будет.

«В самом деле, поеду, а то еще подумают, что боюсь», – решила Саня.

– Ладно, заезжайте за мной, – сказала она Казачкову.

– Закон! – воскликнул тот, разводя руками. – Куда массы, туда и руководители.

Казачков ушел очень довольный и обещал в скором времени заехать на грузовике.

– Что это за строитель? – спросила Саня про него у Настасьи Павловны.

– Казачков-то? О, это атлет. Из города он. Вроде в ФЗО преподавал. А в прошлом году приехал с шефами да здесь и остался. У нас, говорит, вольготнее. А что – понравился?

– Да ну, глупости!

– Он ничего, красивый парень. – Настасья Павловна многозначительно улыбнулась – Поговаривают, вроде бы на Верку-кассиршу засматривается.

Саня надела черную кружевную блузку, а серую разлетайку взяла на руку, на случай похолодания. Безрукавная блузка обнажала ее полные руки и делала Саню солиднее, старше. На шею она надела позолоченную цепочку, но в последний момент сняла. «Еще подумает, для него вырядилась».

Казачков, как и обещал, приехал на грузовике; он выскочил из кабинки и, приятно удивленный Саниным нарядом, стал приглашать ее на свое место.

– В кузове доеду, – отказалась Саня и легко перелезла через борт.

Ей услужливо уступили местечко на скамейке, и машина тронулась. Из станционных поехала только Верка-кассирша. На ней была белая капроновая кофточка, сквозь которую просвечивали округлые сметанные плечи. Эта кофточка, как уверяла кассирша, осталась у нее от замужества, и она надевала ее теперь в праздничные дни и при этом вспоминала свою прошлую и, судя по ее рассказам, счастливую жизнь. Она сидела напротив Сани, степенно поджимала подкрашенные тонкие губы, и ее мелкое кругленькое личико выражало бесконечное разочарование.

– Мы, жены офицеров, – чуть ли не каждую фразу она начинала с этих слов, – любили массовые гуляния. По-офицерски они называются пикниками.

Саню раздражал и этот деланно ленивый голос, и этот тон человека, все видавшего и все едавшего. Верка всех уверяла, что муж ее погиб при полете. Но от Настасьи Павловны Саня узнала, что вовсе он не погиб, а сбежал неведомо куда и что теперь кассирша каждое воскресенье торгует в гарнизоне маслом и сметаной. «И кофту, наверное, в гарнизоне выменяла на масло», – подумала Саня.

Грузовик быстро катился. Мелкие камни гравия подскакивали и звонко щелкали о деревянное днище и о борта кузова, а под колесами стоял такой треск и шорох, будто кто-то там распарывал старое пальто.

Публика в машине оказалась общительной и веселой. Здесь были совхозные механизаторы и комбайнеры, несколько пожилых строителей с женами и шефы из города, со швейной фабрики.

Пели много и с особенным успехом «Стеньку Разина» с припевками. Высокий носатый тракторист, стоявший спиной к кабинке, очень забавно дирижировал чьей-то босоножкой. В конце припевки он вдруг выкрикивал тоненьким голосом: «Девушки, где вы?» – «Мы тута, тута», – отвечали ему хором швеи. После чего парень корчил огорченную рожу и ухал басом: «А моя Марфута упала с парашюта». – «У-у-у!» – пронзительно кричали девчата, изображая рев падающей бомбы. «Бум!» – заканчивал парень и свинцовым кулачищем бил по кабине. Шофер притормаживал машину и спрашивал, высовываясь из кабины:

– Чего? Сойти, что ль, кому?

В ответ раздавался дружный хохот.

– А, чтоб вас разорвало! – ругался шофер.

Грузовик трогался, и начинался новый куплет.

Саня смеялась вместе со всеми и даже стала подпевать, присоединившись к швеям. И только кассирша была недовольна тем, что перебили ее рассказ, и скептически смотрела на поющих.

Наконец за рыжими полосами соевых массивов, сквозь кущи прибрежных талов засквозили тусклым блеском широкие речные плесы.

Машина подошла к берегу протоки и остановилась.

– Ура, Амур! – дружно закричали в кузове и попрыгали все враз. Потом бежали наперегонки к воде.

Саня много слышала об Амуре, читала, но никогда еще не видела его. И теперь вдвоем с Валерием, на неведомо откуда взявшейся лодке, она плыла по тихим протокам и удивлялась всему: вот одиноко стоит округлый тальниковый куст и глубоко-глубоко под воду уходит его отражение. «Ишь ты, – думает Саня, – сам-то с крапиву, а посмотришь на отражение – целый дуб». А как много здесь проток, и острова, острова! И реки-то не видно. Куда ни посмотришь – все берега. Озеро, огромное озеро и тысяча островов! А вон тот дальний берег такой низкий, что прибрежный лесок, кажется, растет прямо из воды. Чудеса!

– А что это за вывески? – спрашивает она Валерия, указывая на столбики с красными досками, похожими издали на флажки.

– Это не вывески, а створные знаки, – смеется Валерий.

Он смотрит цепким прищуром на Саню и мощно, размеренно загребает веслами; они проворно, как ладошки, снуют над водой и тихо хлюпают, словно оглаживают, ласкают воду. И этот ласковый весельный плеск волнует Саню, будто что-то обещает, что-то нашептывает ей.

Стояла та особая предзакатная пора тихого теплого дня, когда все вяло и покорно замирает в ожидании ночи. Ветру надоело дуть за день, травам шептаться, кузнечикам трещать, и даже солнцу надоело греть эту большую степь; оно потихоньку остывает и незаметно подкрадывается к дальним сопкам, словно хочет спрятаться за них.

А как чудесны в это время амурские протоки! Какими цветами играет в них вода! Если смотреть на воду прямо перед собой, обернувшись лицом к солнцу, то близко увидишь нежный-нежный зеленовато-голубой цвет, дальше, к берегу, все розовеет, светится изнутри, словно кто-то под водой зажигает огромные лампы, и чем дальше к берегу на закат, тем краснее, гуще цвет, и вот вода уже багровая, как кровь, вся в тревожных блестках, и дрожит, и переливается… И так тревожно, так радостно становится на душе! Отчего это?

На одном острове Валерий сорвал саранку, ярко-красную, в черных крапинках, и поднес ее Сане.

– Смотри-ка, дикая лилия! Осень подходит, а она все еще цветет, – удивилась Саня.

– Цветы цветам рознь, – снисходительно пояснил Валерий. – Иные еще не успевают как следует распуститься, а уже и отцветают. А иные всю жизнь цветут. Так, между прочим, и люди. Закон.

Потом он фотографировал Саню собственным аппаратом «Зоркий».

– Я больше всего люблю этот ракус, – говорил он, показывая Сане свой профиль, – а потом этот. – Он оборачивался в полуфас и значительно смотрел ей в глаза.

«Ракурс», – хотелось поправить Сане, но сделать это она почему-то стеснялась. «Ах, не все ли равно, в конце концов, – решила она, – главное, мне весело».

В сумерках выпала роса и стало прохладно. В обратный путь Валерий сел в кузове рядом с Саней и укрыл ее своим сереньким пиджачком. С противоположной скамейки за ними всю дорогу зорко следила кассирша.