Текст книги "Падение лесного короля"

Борис Можаев
ПАДЕНИЕ ЛЕСНОГО КОРОЛЯ

1

Следователь районной милиции капитан Коньков вызван был ни свет ни заря в прокуратуру. Звонил сам начальник: седлай, говорит, Мальчика и поезжай к прокурору. Он тебя ждет.

Утро было дождливым и по-осеннему зябким. Пока Коньков сходил на колхозную конюшню, где стоял его Мальчик, пока ехал по глинистой скользкой дороге в дальний конец районного городка Уйгуна в прокуратуру, успел промочить макушку – фуражку пробило; и брюки промокли, снизу, на самом сиденье, вода подтекала с плаща на седло. Вода была холодной, это почуял Коньков ляжками. И от шеи лошади начал куриться парок.

Коньков привязал гнедого, потемневшего от дождя мерина под самым навесом крыльца и говорил ему виновато, будто оправдываясь:

– Ты, Мальчик, не сердись на меня. Такая у нас с тобой работа – машины не ходят, а мы – топай. Ни дворов для тебя, ни коновязей. Анахронизм, говорят, пережиток прошлого. А вот приспичит – давай, мол, седлай этого чудо-богатыря.

Лошадь, словно понимая сетования хозяина, согласно мотнула головой. Капитан очистил от глинистых ковлаг сапоги об железную скобу и вошел в прокуратуру.

Районный прокурор Савельев, крупный носатый мужчина лет за тридцать, из молодых, как говорится, но решительных, встретил Конькова по-братски, вышел из-за стола, тискал его за плечи, басил:

– Да ты вымок до самых порток! Снимай плащ, погрейся вон у печки. Ну и льет! Каналья, а не погода.

– Что у тебя приспичило? Тормошишь ни свет ни заря! – Коньков снял плащ, кинул его на широкий клеенчатый диван, а сам подошел и прислонился руками к обитой жестью печке. Он был в форменной одежде и в яловых сапогах; высокий и поджарый, в просторно свисающем сзади кителе, он выглядел юношей перед массивным Савельевым, хотя и был старше его лет на десять.

– Звонил твоему начальству. Говорю, Коньков нужен, срочно! А он мне – у тебя что, своего следователя нет? Мне, говорю, спец нужен по лесным делам. Коньков у нас один таежник.

– А чего в такую рань?

– Глиссер ждет у переправы. Почту везет к геологам и тебя подбросит.

– Что за пожар? Куда ехать?

– На Красный перекат.

– Эге! За двести верст киселя хлебать. Да еще в такую непогодь.

– Глиссер крытый. Не течет, не дует.

– Так до глиссера, до той самой переправы, ни один «газик» сейчас не доплывет. Дороги – сплошная глина да болота. Вон что творится! – кивнул на окно.

– Поэтому и вызвали тебя на лошади.

Коньков поглядел на свои мокрые брюки, вздохнул.

– Спасибо за доверие, – и криво усмехнулся. – Что там стряслось? Тайга, чай, на месте, не провалилась?

– Чубатова избили. Говорят, не встает.

– Какого Чубатова?

– Того самого… Нашего лесного короля.

– Ну и… бог с ним. Отлежится. Сам хорош.

– Я слыхал, ты его недолюбливаешь?

– А мне что с ним, детей крестить?

– Вроде бы на подозрении он у тебя, – не то спрашивал, не то утверждал Савельев.

– Слухи об этом несколько преувеличены, как говаривал один мой знакомый журналист. Просто знаю, что он сам не одну потасовку учинял. Девок с ума сводит. Все с гитарой… Менестрель! Ни кола ни двора. По-вашему, романтик, а по-моему, бродяга.

– Ты ему вроде бы завидуешь. Сам ходил в писателях, – хохотнул Савельев.

– Да пошел ты со своими шутками!

Коньков и в самом деле работал когда-то в Приморском отделении Союза писателей шофером и в газетах печатался. Даже песню сочинили на его стихи: «Горят костры над черною водой».

В то далекое время он поступил на юридический факультет и уволился из милиции. Кем он только не работал за эти долгие годы! И газетным репортером, и рабочим в геологических партиях, и даже городским мусорщиком – шофером на ассенизаторской машине. Повеселился, помыкался и вернулся-таки на круги своя, в милицию. Во искупление первородного греха – непослушания, был отправлен в глухой таежный угол участковым уполномоченным, в самый захолустный район. Отстал от своих сверстников по училищу и в должности, и в звании, к сорока годам все еще ходил в капитанах. Наконец-то перебросили его в большой районный центр следователем. К репутации въедливого милиционера прилепилось еще прозвище «чудик». На это, собственно, и намекнул Савельев этим насмешливым выражением – «ходил в писателях».

– А что? У Чубатова есть песенки – будь здоров! Сами на язык просятся, – продолжал подзадоривать его Савельев.

– Паруса да шхуны, духи да боги… Новая мода на старый манер, – покривился Коньков. – Дело не в песнях. Гастролер он – прописан в Приморске, живет здесь. Не живет, гуляет.

– Это ты брось! Он еще молодой – пусть погуляет. А парень деловой, авторитетный.

Коньков хмыкнул.

– Артист-гитарист… Поди, из-за бабы подрались-то?

– Не думаю. По-видимому, коллективка. Избиение мастера.

– Мастера-ломастера, – опять усмехнулся Коньков.

– Это ты напрасно, Леонид Семеныч. Что бы там ни было, а для нас он золотой человек.

– Что, дорого обходится?

– Ты привык в тайгах-то жить и лес вроде не ценишь. А мы – степняки, каждому бревнышку рады. Старожилы говорят, что у нас до Чубатова в райцентре щепки свежей, бывало, не увидишь. Не только что киоск дощатый сбить – кадки не найдешь. Бабы огурцы в кастрюлях солили. Вроде бы и тайга недалеко – полторы сотни километров, а поди выкуси. Сплав только до железной дороги, а тому, кто живет ниже, вроде нас, грешных, ни чурки, ни кола. Добывайте сами как знаете. И Чубатов наладил эту добычу. По тысяче, а то и по две тысячи кубиков леса пригонял ежегодно. Да вот хоть наша контора, – вся отделка: полы, потолки, обшивка стен – все из того леса. Дом культуры какой отгрохали. А сколько дворов для колхозов и совхозов построено из его леса? А ты говоришь – артист.

– Ну, ладно, золотой он и серебряный. Но зачем туда следователя гнать? Что я ему, примочки ставить буду? Я ж не доктор и не сестра милосердия. А допросить и его, и виновников я и здесь могу.

– Так беда не только в этом. Лес пропал – вот беда.

– Как пропал?

– Так… Недели три ждем этот лес. И вот известие – лес пропал, лесорубы разбежались, бригадир избит. Что там? Хищение, спекуляция? Расследуй! Сумма потрачена порядочная, больше десяти тысяч рублей. И постарайся, чтобы лес доставили в район. Любым способом!

– Это другой коленкор, – сказал Коньков. – А как же с лошадью? Не бросать же ее на переправе!

– Лошадь твою паромщик пригонит. Давай, Леонид Семеныч, двигайся!

– Эх-хе-хе! – Коньков взял с дивана мокрый плащ и, морщась, стал натягивать его.

2

Зимовье на берегу реки Шуги состояло из длинной и приземистой, на два сруба избы да широкого, обнесенного бревенчатым заплотом подворья, сплошь заваленного штабелями гнутых дубовых полозьев да пиленым брусом для наклесток саней. Лесник Фома Голованов, строгий и сухой, как апостол, старик, но еще по-молодому хваткий, тесал на бревенчатом лежаке полозья под сани. Поначалу шкурье снимал настругом, потом пускал в ход рубанок и, наконец, долото – выдалбливал узкие и глубокие гнезда под копылы.

Погода стояла солнечная и тихая, – прохладный ветерок, прилетавший с рыжих сопок, трепал на нем бесцветные, как свалявшаяся кудель, волосы, сдувал с лежака стружки и гонял их по двору на потеху серому котенку да черному с белой грудкой медвежонку.

Первым за летящей стружкой бросался котенок; поймав ее и прижав лапкой к земле, он торопился разглядеть – что это за летучее чудо; но сзади на него тотчас наваливался медвежонок, хватал за холку и сердито урчал. Котенок вырывался и, фыркая, отбегал, распушив и подняв кверху хвост. Медвежонок обнюхивал сдавленную стружку и, не находя в ней ничего интересного, снова бросался за котенком. Так они и метались по двору, забавляя работавшего лесника.

«Да, сказано: глупость, она с детства проявляется, – думал старик. – Вот тебе кошка, а вот тебе медведь. Та с понятием живет, к человеку ластится, услужает. И не даром – глядь, и перепадает ей со стола хозяйского. А этот дуром по тайге пехтярит. Что ни попадет ему, все переломает да перекорежит. Медведь, он и есть медведь».

И, не выдерживая напора мыслей, начинал вслух распекать медвежонка:

– Ну, что ты за котенком носишься, дурачок? Ты сам попробуй поймать стружку-то. Ведь на этом баловстве и ловкость развивается: ноне стружку поймал, а завтра, глядишь, и мышку сцапал. Не то еще какую живность добудешь. А ты только и знаешь, как другим мешать. Вот уж воистину медведь.

Из дома вышла приглядно одетая женщина лет тридцати, в хромовых сапожках, в коричневой кожаной курточке, в цветастом с черными кистями платке. Старик немедленно перекинулся на нее:

– Что, Дарьюшка, томится душа-то?

Она поглядела на широкий, пропадающий в синем предгорье речной плес и сказала:

– Нет, не видать оказии.

– У нас оказия как безобразия… От нашего хотения не зависит. На все – воля божья, – ответил старик.

– Ты отдал мою записку геологам?

– И записку, и все, что наказано, передал. Пришлите, говорю, доктора какого ни на есть. Человек, говорю, пострадал за общественное дело. На ответственном посту, можно сказать.

– А они что?

– Да я ж тебе передавал! В точности исполним, говорят. И доктора, и следователя пришлем.

– А ты сказал, что сюда надо, на зимовье?

– Ну.

– Второй день – ни души. Эдак и сдохнуть можно, – тоскливо сказала Дарья, присаживаясь на чурбак.

– Я ж вам говорил – поезжайте все в моей лодке.

– Чтоб они его до смерти убили?

– Что они, звери, что ли?

– Хуже. Бандиты!

– Столько вместе отработали. И на тебе – бандиты.

– Работал он, а они дурака валяли.

– Стало быть, руководящая линия его ослабла. Вот они и дали сбой. – Старик потесал, подумал и добавил: – Указание в каждом деле создает настрой. Какое указание, такой и настрой.

Вдруг с реки послышался неясный стрекот. Дарья и Голованов поднялись на бугор и стали всматриваться в даль.

Глиссер показался на пустынной излучине реки, как летящий над водой черноголовый рыбничек; он быстро шел по реке с нарастающим гулом и грохотом.

Напротив зимовья глиссер сделал большую дугу, носом выпер со скрежетом на берег и, утробно побулькав, затих. Тотчас откинулась наверх боковая дверца, и, пригибаясь, стали выходить на берег пассажиры.

Их было трое: впереди шел капитан Коньков, за ним с медицинской сумкой пожилой врач и сзади – водитель глиссера, малый лет двадцати пяти, в кожимитовой куртке и в черной фуражке с крабом.

– Где пострадавший? – спросил врач, подходя к леснику.

Но ему никто не ответил. Женщина протянула руку Конькову и сказала:

– Здравствуйте, Леонид Семенович!

– Здравствуйте, Дарья! – удивился Коньков, узнавая в этой женщине финансиста чуть ли не с соседней улицы.

– А это лесник Голованов, – представила она старика. – Хозяин зимовья.

– Следователь уйгунской милиции, – козырнул Коньков. – А где бригадир?

– В избе, – ответила Дарья.

– Проводите! – сказал Коньков и сделал рукой жест в сторону зимовья.

И все двинулись за Головановым.

Бригадир Чубатов лежал на железной койке, застланной медвежьими шкурами. Это был светлобородый детина неопределенного возраста; русые волосы, обычно кудрявые, теперь сбились и темными потными прядями липли ко лбу. Серые глаза его воспаленно и сухо блестели. Запрокинутая голова напрягала мощную шею, посреди которой ходил кадык величиной с кулак. Лицо и шея у него были в кровоподтеках и ссадинах. Он безумно глядел на окруживших койку и хриплым голосом бессвязно бормотал:

– Ну что, заткнули глотку Чубатову? Я вам еще покажу… Я вас, захребетники! Шатуны! Силы не хватит – зубом возьму. Дар-рмоеды!

Медик с дряблым озабоченным лицом, не обращая внимания на эту ругань, ощупывал плечи его, руки и ноги. Потом распахнул рубаху на груди, прослушал стетоскопом. Наконец сказал капитану:

– Ран нету, кости целы. Обыкновенный бред. Температура высокая. Острая простуда.

– Они его в воде бросили, мерзавцы, – сказала Дарья.

– Кто-либо из его бригады есть на зимовье? – спросил Коньков.

– Те разбежались. А последние, двое, уехали на моей лодке за продуктами, – ответил Голованов.

– Накройте его, – сказал капитан, кивнув на бригадира, – и отнесите в глиссер. А вы останьтесь в избе со мной, – обернулся он к Даше.

Голованов и моторист взяли Чубатова под мышки и за ноги, врач помогал им, поддерживая больного за руку, – и все вышли, тесня и мешая друг другу на высоком пороге.

Коньков притворил за ними дверь, указал Даше на скамью возле стола.

– Присаживайтесь!

Сам сел на табуретку к столу, вынул из планшетки тетрадь.

– Я вынужден задать вам несколько вопросов. Что вы здесь делаете? Уж не поварихой ли работали в бригаде?

Даша чуть повела плечиком, капризно вздернула подбородок.

– Я работаю финансовым инспектором Уйгунского райфо.

– Это я слыхал. А что вы здесь делаете?

– В бригаде Чубатова находилась в командировке и помогала им в качестве экспедитора.

– Что значит – в качестве экспедитора? Какие обязанности?

– Ну, обязанности разные… Дело в том, что бригада состоит на полном хозрасчете. Ей отпускаются средства для заготовки леса и на прочие расходы, связанные с производством: покупка продуктов, тягла, оборудования всякого.

– И вы занимались этими покупками?

– Не совсем так. Я помогала оформлять трудовые сделки. Как бы контролировала их законность. И некоторое оборудование приходилось завозить мне.

– И сколько же вы находились в бригаде?

– Всего месяц.

– Значит, при вас случилась драка? Или нападение на бригадира?

– К сожалению, нет. Я в ту ночь была в Кашихине, закупала продукты в сельпо для бригады.

– И вы не знаете, из-за чего ссора произошла?

– Вам лучше бы поехать на Красный перекат. Там удэгейцы вам все расскажут.

– Куда мне ехать и кого спрашивать – я сам знаю. А вас прошу отвечать на вопросы.

– Вы со мной так разговариваете, будто бы я подследственная, – улыбнулась Даша.

– Избили человека… Еще неизвестно, какие осложнения это вызовет. Вы знаете обстоятельства или причины драки и не хотите говорить. Как прикажете понимать это?

– Дело в том, что драка произошла из-за меня.

– Но вас же не было в ту ночь в бригаде?

– Окажись я в бригаде, может, и драки не произошло бы.

– Значит, причина в обыкновенном соперничестве?

– Вроде этого.

– И кто же оказался соперником бригадира?

Она опять кокетливо повела плечом.

– Вы меня, право, ставите в неловкое положение, – усмехнулась. – Уж так и быть, скажу. Только вам, как представителю закона, по секрету…

– Ну, скажите по секрету.

– Заведующий лесным складом Боборыкин не ладил с бригадиром.

– Какого лесного склада?

– От Краснохолмской запани.

– А при чем тут бригада лесорубов? Они же дрались?

– Лесорубы имели с Боборыкиным общие интересы. Он оказывал влияние на бригаду. И очень не любил Чубатова из-за меня.

– Значит, он подговорил лесорубов? Как бы натравил их?

– Вроде того.

– Что ж они, дети, что ли, неразумные? Избивать человека по наущению?

– У них в бригаде были, конечно, и свои трения. Производство – дело сложное.

– Трения из-за леса?

– Не знаю… Я была у них всего месяц.

– А где заготовленный лес?

– Плоты сели выше Красного переката.

– Как сели? Все?!

– Все. Две тысячи кубометров.

– Целы хоть они?

– Не знаю. Люди разбежались, бригадир избит. Спрашивать не с кого.

– Как же ухитрились плоты посадить?

– Вода малая, река обмелела. Из-за этого и сыр-бор вышел. Не пригонят плоты в Уйгун до морозов – и останутся наши лесорубы без денег. Вот они и дуются на бригадира. А он что – бог? Не может он послать проливные дожди. Осень на дворе.

– О чем же он раньше думал?

– Хотел побольше взять древесины. Да бригада у него собралась нерасторопная. Лодыри.

– Лодыри? Две тысячи кубиков добыли на дюжину человек. Это не хухры-мухры.

– А-а! Чего это стоило бригадиру?

– Бригадир, между прочим, обязан был заблаговременно спустить лес.

– Кабы не саботаж, плоты давно бы в Уйгуне были.

– Кто же саботировал?

– Все те же – Вилков да Семынин, дружки Боборыкина. Вот с них и спрашивайте.

Вошел лесник Голованов.

– Больного уложили. Моторист спрашивает: заводить ай нет?

– Как заводить? А я? – всполошилась Даша, вставая со скамьи. – Я в тайге не останусь.

– Не беспокойтесь – я вас больше не задерживаю, – сказал капитан.

– Дан мы же вместе поедем. В дороге, пожалуйста, – все расскажу, что вас интересует.

– И куда лес делся, расскажете? – усмехнулся Коньков.

– Про лес я больше ничего не знаю.

– Поезжайте! Но мы еще встретимся.

– Я всегда пожалуйста. – Даша без лишних слов вышла и посеменила под откос, придерживая руками раздувавшуюся на ветру юбку.

За ней вышли на берег Коньков и Голованов.

– Вы можете меня подкинуть до Красного переката? – спросил Коньков.

– Можно. Мотор мой к вечеру придет, – ответил Голованов.

– А где он?

– Лесорубы за продуктами угнали.

– Что ж у них, своего мотора нет?

– Они все хозяйство продали. Работу кончили, погрузились на плоты. И сели где-то за перекатом.

– Товарищ капитан, едем, что ли? – крикнул с глиссера моторист, подсадив на палубу Дашу.

– Поезжайте! – ответил Коньков и махнул рукой.

Глиссер взревел, попятился задом, потом развернулся и пошел по реке, набирая скорость, задирая все выше нос и оставляя за собой тянущиеся к берегам волны, словно длинные усы.

3

Моторная лодка к вечеру, как обещал лесник, не пришла, Голованов с Коньковым сидели на бревнах возле деревянного заплота и томительно ждали ее возвращения.

Предзакатное, нежаркое солнце плавало над синей кромкой дальних сопок; река затихла и блестела у того берега желто-красным отсветом начинающейся вечерней зари; в успокоенном воздухе тонко и беспрерывно зудели комары.

Коньков хлопал себя по шее, обмахивался фуражкой и ругался. Он досадовал на себя за то, что доверился леснику и отпустил глиссер. Мог бы сгонять на глиссере к перекату; часа полтора потеряли бы доктор с больным, не более. Чай, за это время ничего бы с ним не случилось, качка не бог весть какая, потерпел бы бригадир. А теперь сиди вот и жди у моря погоды.

Капитан смутно догадывался, что драка случилась неспроста, тут не одно соперничество да оплошность с плотами. Загвоздка в чем-то другом. Да и лес цел ли? Не растащили ли плоты-то?

Несколько раз заводил он разговор с лесником, но тот ничего определенного не знал или просто отговаривался.

– Из-за чего ж они все-таки подрались? – допытывался капитан.

– Я не видел, – отвечал лесник. – Дрались они где-то на перекате.

– А как же у тебя очутились?

– Бригадира с Дарьей удэгейцы привезли. Говорят: половина лесорубов на запань ушла, а двое сюда приехали, на катере.

– Ну что-то они говорили? Слыхал, поди?

– Вроде бы бригадир с Боборыкиным не поладили.

– Да что ему этот Боборыкин? Он же заведующий лесным складом! Какие могут быть у них трения?

– Тот лесом заведует, а этот лес заготовлял. Вот и столкнулись.

– На чем? На каких шишах?

– Обыкновенных. Боборыкин, к примеру, продал лес, а Чубатов купил.

– Как это продал? У него не частная лавочка, а государственный склад. Запань! Лес на учете.

– Кто его там учтет? Вон сколько тонет леса при сплаве. Тысячи кубов! Речное дно стало деревянным. Рыбе негде нереститься. А ты – учет.

– Ну, то потери при сплаве. Они списываются по закону.

– А кто проверит – сколь списывают на топляк, а сколь идет на сторону в загашник?

– Дак есть же инспектора, ревизоры.

– А ревизоры тожеть люди живые. Вот, к примеру, наша река – нерестовая. По ней нельзя сплавлять лес молем. Но его сплавляют. Все ревизоры видят такое дело. Ну и что?

– Погоди! Значит, вы говорите, что на лесном складе у Боборыкина есть неоприходованные излишки?

– Я ничего такого не говорил, – ответил Голованов, глядя прищуркой на Конькова.

– Но ты же сказал, что Боборыкин мог продать неоприходованный лес, а Чубатов купить.

– Мало ли кто что мог сделать. Могли вон ухлопать Чубатова, а он живой.

– Кто ж его пощадил?

– Бог.

– А вы шутник! – Капитан во все глаза глядел на прищуренного лесника и даже головой покачал.

– Шутник медведь – всю зиму не умывается, да его люди боятся. – Лесник был невозмутим.

Коньков положил ему руку на колено и сказал, вроде бы извиняясь:

– Я ж вас не пытаю как следователь. У меня другая задача: помочь уладить это дело миром. А главное – лес разыскать да двинуть его куда надо. Я не могу понять, как ухитрились плоты посадить? Вроде бы Чубатов – человек опытный?

– Одно дело опыт, а другое азарт, зарасть. Погнался за кубиками и перегрузился. Да ведь и то сказать – для вашего Уйгуна каждая щепка – золото. На голом месте живете.

– Как думаете, не подымется вода в реке?

– Нет, – уверенно ответил лесник. – По моим приметам, осень будет сухая.

– Что за приметы?

– Ондатра гнездо делает у самого приплеска. Значит, вода зимой будет низкая.

– А у нас, в Уйгуне, дожди льют.

– У вас низменность. А мы на высоте живем – притяжения нет. Вот и гонит к вам тучи.

Далеко за синим перевалом поднялся в небо высокий столб дыма. Капитан присвистнул.

– Что бы это могло значить? Уж не тайга ли загорелась?

– Все может быть, – спокойно отозвался Голованов. – Дым светлый, значит, дерево горит. Не солярка.

– Ехать надо, тушить! – забеспокоился Коньков.

– А на чем? На собаках?! – усмехнулся лесник.

– Ну, есть же у тебя лодки?

– Лодки есть, мотора нет. А на шестах туда и до утра не доберешься. Это ж где-то у Красного переката горит. Верст за сорок. Река обмелела, быстрая. Напор такой, что с ног валит.

– Лесник называется! Тайга горит, а он сидит и рассуждает.

– Говорят тебе – мотор у меня угнали.

– Зачем отдал?

– Не умирать же людям с голоду!

– А если лодка не придет? Что ж, мы так и будем тут сидеть?

– Приде-от. Куда она денется?

Однако моторная лодка появилась совсем не с той стороны, откуда ее ждали, – она шла сверху, оттуда, где в полнеба растекалось огромное облако дыма. В длинной долбленой лодке с поперечными распорками, называемой по-удэгейски батом, сидели два паренька удэгейца – один на корме, возле мотора, правил, другой, поднявшись в рост, махал кепкой.

Голованов и Коньков в сопровождении двух пестрых собак сбежали по берегу к самому приплеску.

– Что там стряслось?! – кричал Голованов.

– Дядь Фома, лесной склад горит! – ответил из лодки стоявший паренек.

– Чей склад? Боборыкина? – спросил Коньков.

– Его, – ответил сидевший за рулем.

– На тайгу огонь не перекинулся? – спросил Голованов.

– Немножко прихватило, – кричали из лодки. – С метеостанции дали сигнал. Может, самолеты прилетят.

– Ну да, прилетят самолеты – завтра об эту пору, – ворчал Голованов, ловя за нос подходившую лодку. – Не глуши мотор! – и первым прыгнул в лодку.

– Надо бы лопаты прихватить да топоры! – сказал Коньков.

– Давай, прыгай! – гаркнул Голованов. – Найдется там это добро.

Собаки, обгоняя капитана, попрыгали с разбегу в бат, потом, придерживаясь за борт, влез в лодку и Коньков.

– Оттолкните шестом бат! – крикнул Голованов, берясь за руль. – Та-ак. А теперь – сидеть по местам!

Взревел мотор, запенилась, закипела бурунами вода за кормой, и длинная, как торпеда, черная посудина пошла на разворот к речной стремнине.