Текст книги "Падение лесного короля"

4

Тревожный запах гари летел над рекой, загодя опережая дым; еще отдаленно полыхало, растекаясь по небу лиловыми языками, зарево пожара, окаймленное бушующими сизыми клубами дыма, еще темен и чист был речной фарватер от огненных бликов и дымной завесы, а встречный ветерок с верховья уже горчил на языке и пощипывал в носу.

«Крепко горит», – подумал Коньков. Ему не терпелось поскорее прибыть на пожарище, поглядеть на этого Боборыкина – как он мечется теперь по складу? «Что это за разгильдяйство? Среди бела дня склад загорелся! За чем же он смотрит, сукин сын? Ну, я ему сказану…» – горячил себя Коньков.

Лодка хоть и летела, словно ласточка, над волнами, высоко задрав нос, но река то и дело петляла между сопок, и каждый кривун, оставляя за собой очередные отроги сопок, выводил все на новые заслоны, и казалось, нет им числа.

Дым над рекой появился неожиданно; как только лодка свернула за гранитный выступ высокой отвесной сопки, над острыми гольцами закурчавился дымный гриб, спадая жидкими клочьями на темную воду, кипящую на перекате мелкими рваными волнами. Далее по речному плесу все заволакивало до самых берегов белесой дымовой завесой. И там, где-то неподалеку, за очередным кривуном, угадывался пожар, – оттуда несло, высоко вздымая в небо, как черные перья, истлевающие на лету, щепки, листья и секретки сосновой коры.

Лодка вдруг развернулась и пошла по неширокой, заросшей водяным лютиком и тростником, речной протоке.

– Куда ты? – крикнул Коньков. – По реке давай! На лесной склад!

– Лесному складу мы теперь не поможем, – спокойно сказал Голованов. – Чем ты его, штанами потушишь?

– Мне Боборыкин нужен!

– А мне тайгу надо спасать! – повысил голос Голованов. – Боборыкин никуда не денется. А тайгу можем отстоять, пока не поздно.

– Что ж мы, вдвоем тайгу потушим? – спросил Коньков.

– Люди уже на месте, – заверил Голованов.

И в самом деле – в горящей тайге было множество народу, все нанайцы да удэгейцы из таежного поселка Арму. Они были с лопатами, топорами и даже с пилами.

Длинный и неширокий ров извилистой змейкой опоясывал горящий участок леса от остальной тайги; здесь, словно на переднем крае обороны, вдоль этого рва бегали и суетились люди, – глядели за тем, чтобы перелетевшие через ров искры не заронили огонь в новом месте.

Лесной пожар еще только начинался: кое-где факелом истаивали вершинки неокрепших сосенок, свечками оплывали в несильном жаре сухостойны, да трещал, как лучины, корежился и разваливался в угли валежник. Жидкие космы дыма повсюду просачивались откуда-то из-под земли, и лишь местами из сухих корневищ вырывались косые и неверные язычки пламени. Но ясень, ильмы, маньчжурский орех, бархат и темная кипень подлеска держались стойко.

Фома Голованов, крича и размахивая топором, увлекая за собой удэгейцев, бросился рубить охваченные огнем деревья. От каждого удара горящее дерево, вздрагивая, осыпало лесорубов летучим роем искр и, заваливаясь с треском и гулом, обдавало всех жаром и головешками.

– Штаны затяни потуже! – кричал Голованов. – Не то вернешься домой с головешкой вместо этого самого. Баба прогонит.

Ему отвечали нанайцы:

– У тебе, наверно, все усохло. Бояться не надо.

– Га-га! Вот это по-нашему, – довольный собой, гоготал Голованов и снова покрикивал: – Лопатами шуруйте, ребятки! Главное, корневища подрубайте, где горит! Чтоб огонь низом не пошел.

Коньков, казалось, позабыл и о лесном складе Боборыкина, и о самом бригадире Чубатове, и о плотах – обо всем том, зачем приехал в эту таежную глухомань; он преданно повсюду поспевал за Головановым и по первому слову его кидался с топором или с лопатой на огонь.

– Так его, капитан! Глуши, бей по горячему месту, – покрикивал Голованов. – Вот это по-нашему. Молодец!

Старик был неутомим; то с шуткой, то с матерком подваливал он одним ударом топора высокие сосенки да елочки, а Коньков, ухватившись обеими руками за комель, оттаскивал срубленные деревья подальше от пожара.

Удэгейцы так же азартно и ловко подрубали корни, сносили валежины, бегали с ведрами и засыпали песком горящие лежбища палого листа и всякой прели.

Меж тем незаметно опустились сумерки; очистились вершины деревьев от дымной завесы, и в просветах от поваленных сосен да елочек заблестели на небе звезды; все стихло – ни возбужденных криков людей, ни огненных вспышек, ни треска горящих сучьев, – только редкие головешки, присыпанные песком, все еще чадили жиденькими струйками, но дым пластался понизу возле корневищ, перемешивался с вечерним туманом.

– Баста! – сказал Голованов. – Шабаш, мужики! Хорошо поработали. А теперь вниз, к реке. Мойтесь! Не то впотьмах за чертей сойдете.

– Вместе пойдем! – сказал ему Коньков.

– Ступайте, ступайте! Я еще пошастаю тут. Кабы где не отрыгнул огонек-то. А вы там удэгейцев попытайте.

Люди спускались по крутым откосам к реке, цепляясь за мягкие ветви жимолости и черемухи, у воды шумно плескались и возбужденно переговаривались.

– Кто же тайгу поджег? – спрашивал Коньков.

– Никто не поджигал, сама загорелась.

– Как сама?

– От склада огонь перелетал. Ты что, не соображаешь?

– А склад отчего загорелся?

– Сторож знает, такое дело, – ответил старик удэгеец.

– А где он?

– Я не знай.

– А кто знает?

– Никто не знай, такое дело, – ответил другой старик.

– Куда же он делся? – удивился Коньков.

– Его пропадай…

– Что он, сгорел, что ли?

– Не знай.

Вдруг Коньков увидел идущего навстречу по речному берегу старого знакомого Созу Кялундзигу.

– Соза Семенович! – кинулся к нему Коньков. – Ты что здесь делаешь?

– Председателем артели работаю, – отвечал тот с улыбкой, радушно здороваясь с капитаном.

– Ты ж на Бурлите работал? – удивился Коньков.

– И ты там работал, – невозмутимо отвечал Соза.

– Твоя правда. Скажи на милость – вот так встреча! – Коньков все улыбался и, словно спохватившись, спросил озабоченно: – Вы что, в самом деле не нашли сторожа?

– В самом деле пропал сторож. Куда девался – никто не знает. Утром на складе был, а когда пожар случился – пропал.

– А Боборыкин где?

– Тот ездил на запань. Когда возвратился – склад догорал.

– Ничего себе пироги, – сказал Коньков и после паузы добавил: – Ладно, разберемся.

5

Ночевать пригласил его Кялундзига. Попутно зашли на лесной склад: ни Боборыкина, ни сторожа – тишина и пустынность. Один штабель бревен сгорел начисто, и на свежем пепелище дотлевали мелкие колбешки. Но они уж никого не тревожили – тайга была далеко от них, а уцелевшие штабеля бревен еще дальше. Коньков носком сапога поворошил кучки пепла – ни искорки, ни тлеющего уголька. Все мертво.

– А отчего колбешки дымят? – спросил он Кялундзигу.

– Это они остывают, дым изнутри отдают. Огня уже нет, – ответил тот спокойно.

– Ты все знаешь, Соза, – усмехнулся Коньков.

– Конечно, – согласился Кялундзига.

Эта невозмутимость Созы, его спокойная умиротворенность и уверенность, что все идет по определенному закону, который знают старые люди, всегда умиляла Конькова. «Ну, а если явное безобразие? А то еще преступление, тогда как?» – спрашивал его, бывало, Коньков. И тот невозмутимо отвечал: «Спроси стариков – все узнаешь».

– Надо бы Боборыкина допросить, – сказал Коньков.

– Ночью спать надо. Утром чего делать будешь? – возразил Соза.

– И то правда, – согласился Коньков. – Не убежит он за ночь. Не скроется.

– В тайге нельзя скрыться. Это тебе не город, понимаешь.

– Ну, ты мудер, Соза! – засмеялся Коньков.

– Есть немножко.

Дома их встретила приветливо Адига, жена Созы. Она уже знала, что Коньков здесь, что тушил пожар и что ночевать придет, конечно же, к ним. Поэтому на столе стояла свежая красная икра из хариуса, шумел самовар и рядом с чашками и блюдцами поблескивали хрустальные стопки. Она службу знает, отметил про себя Коньков, увидев стопки для вина. Адига поклонилась ему и протянула руку.

– Вот уж встреча так встреча! – с радостью пожал ей руку капитан. – Лет десять не виделись, а вы ничуть не стареете.

– Некогда стареть – работы много. – Адига кинулась к буфету, достала бутылку водки, поставила рядом с самоваром.

Она и в самом деле выглядела молодо, несмотря на свои пятьдесят лет, – лицо округлое, гладкое, как ядреный желудь, сама легкая, подвижная, в черном шелковом халате-тегу с красным и зеленым шитьем по широкому вороту и подолу, в меховых тапочках, опушенных беличьим мехом.

– Умываться будете? – спросила она.

– В реке плескались, – ответил Соза, снимая пиджак.

– Тогда проходите к столу. – Сама нырнула в кухню за цветастую, в ярких полосах, занавеску и в момент обернулась, неся шипящую сковородку жареного мяса.

Да и Соза выглядел молодцом – волосы черные как смоль, без единой сединки, усики аккуратно подстриженные, сухой и жилистый, как матерый спортсмен. Он налил водки себе и Конькову.

– Какие новости на Бурлите?

– Все как было.

– По-старому живут?

– Конечно. За встречу!

Выпили. Адига из кухни принесла еще тарелку каких-то квашеных круглых стебельков, похожих на спаржу.

– Кушайте!

– А что это за штуки? – спросил Коньков.

– Папоротник, – ответил Соза. – Японцам заготовляем. Ешь!

– Папоротник, японцам? – удивился капитан. – Ну и ну… – Попробовал. – Вкусно! Лучше всякой капусты.

– Большие деньги платят.

– Да не в деньгах дело! Это ж и нам к столу не лишней была бы закуска.

– Наши не берут. Не заказывают, такое дело.

– А грибы, ягоду, кедровые орехи? – спросил Коньков.

– Тоже не заказывают.

– Мать честная! – сказал Коньков. – Сколько раньше вы с Бурлита посылали одних орехов?

– По сорок тонн!

– А теперь?

– Теперь весь кедр вырубили… Ты кем работаешь? – спросил Соза.

– Следователем уйгунской милиции.

– Зачем приехал сюда?

– Расследовать, куда лес дели уйгунские лесорубы.

– Это мелочь, понимаешь. Вот какое дело надо расследовать: по Шуге и по всем ее верхним притокам – по Татибе, по Мотаю, по Кутону, лес сплавляют. А ведь это нерестовые реки. Нельзя по ним сплавлять. По закону! Почему закон нарушают? Кто виноват? Расследуй такое дело.

– Не могу. Это не в нашей сфере. Здесь другой район.

– А что, для другого района закон другой писан, да?

– Да не могу я, чудак-человек! Полномочий у меня нет на это.

– Какие полномочия? У тебя фуражка милиционера, погоны капитана. Чего еще надо?

Коньков только посмеивался.

– Не смешно, понимаешь. На той неделе знаешь что делали? Реки бомбили! И Татибе и Кутон. Там заломы – лесу много, воды мало. Они бомбы кидали, чтоб заломы разбросать. Речное дно, берега искалечили. Рыбы не будет. Худо совсем! Я знаю, кто бомбил, кто приказ давал. Посадить за такое дело надо. Ты следователь – вот и пиши на них протокол.

– Да не могу я. Они подчиняются краевым организациям. Там и рыбнадзор, и лесная охрана. Туда и сообщай.

– А-а, – Соза поморщился. – Телеграммы давал, звонил. Никто не слушает.

Он налил водки. Выпили.

– Тайга чужой стала, – отозвалась с дивана Адига. – Я говорю ученикам: земля наша и тайга наша. Они смеются: если наша, зачем ее уродуют? – В отличие от Созы, она тщательно подбирала слова, и речь ее была удивительно правильной.

– Заломали тайгу-то? – участливо спросил Коньков.

– Есть такое дело, – ответил Соза.

– Все воюешь с лесорубами?

– С кем воевать? Лесорубы тоже план выполняют. Кедр возьмут, остальное заломают и все бросят. И никто не виноват. Вот какое дело…

– А почему уехал с Бурлита?

– Делать нечего, закрыли артель. Тайгу вырубили, ореха нет, рыбы нет, зверя нет. Одну бригаду оставили – пчеловоды, да немножко клепку заготовляют.

– А говоришь: все по-старому.

– Конечно.

– Отец-то хоть жив?

– Ты что, не знаешь. – Кялундзига посмотрел на Конькова как на ребенка.

– Помер, что ли? – опешил тот.

– Заболел. Опухоль в горле. Врачи сказали – рак. А он говорит – врут. Это не рак, а Окзо[1]1
  Злой дух тайги.


[Закрыть] гнездо свил. И выстрелил прямо в опухоль.

– Это что ж у вас, поверье такое? – спросил Коньков.

– Пережиток капитализма, понимаешь.

– Да-а! – Коньков покачал головой. – Жаль Сини. Лучший охотник за женьшенем был. А ты говоришь – все как было.

– Конечно.

– А село-то, Банга, стоит на старом месте? – спросил с усмешкой Коньков.

– Ты чего, не знаешь, что ли? – удивился Соза. – Село переехало на другой берег. Там затопляло в половодье. Теперь село на Новом перевале. Живут вместе с лесорубами.

– А так – все по-старому? – Коньков откинулся к стенке и захохотал.

Его любезно поддержали хозяин с хозяйкой, но смеялись они скорее над ним: ну, чему он в самом деле удивляется? Ведь столько лет прошло!

– Ты бригадира лесорубов Чубатова не знаешь? – спросил Коньков хозяина.

– Как не знаю! Работал он тут, километров двадцать выше по реке. Наши люди помогали ему. Лошадей давал для вывозки леса.

– Что он за человек?

– Человек как человек. Я с ним не работал.

– За что хоть его избили лесорубы?

– Не знаю.

– А почему они враждовали с Боборыкиным?

– Бывшая жена Боборыкина работала экспедитором у бригадира. Понимаешь?

– Дарья?

– Да.

– Вот оно что! – Коньков вынул тетрадь из планшетки и записал: «Дарья + Боборыкин». – Интересно! Завтра попытаемся кое-что уточнить, – сказал более для себя.

– Конечно! – ответил Кялундзига. – Завтра все узнаем. – И налил еще по стопке.

6

Утром, чуть свет, Коньков первым делом сбегал на дом к продавцу и узнал – брал ли накануне днем водку Боборыкин или сторож с его склада; потом проверил все удэгейские баты и оморочки, стоявшие на реке, в том числе и моторку Боборыкина, накрытую брезентом. И уж потом пришел завтракать.

Хозяева ждали его: шумел самовар посреди стола и курилась парком остывающая на жаровне картошка.

– Соза, после завтрака сразу пошли на розыски сторожа.

– Я вчера говорил. Наверно, уже пошли старики.

Ели торопливо, перекидываясь фразами.

– День хороший будет – туман над рекой потянулся кверху еще до восхода солнца, – сказал Коньков.

– Гээнта спит где-нибудь на косе, – сказал свое Кялундзига.

– Какой Гээнта? – не понял Коньков.

– Сторож со склада. Боится теперь возвращаться.

– Наверно, виноват, – сказала Адига. – Или что-то знает нехорошее.

– Его надо обязательно найти, – сказал Коньков.

– Найдем. Никуда не денется.

Наскоро проглотив по стакану чая, Коньков с Кялундзигой пошли к складу. Возле реки их уже ждали Боборыкин с Головановым. Боборыкин был в хромовых сапогах, в защитном френче и в кепочке, из-под которой выбивалась копна черных вьющихся волос. Он был щеголеват и недурен собой, но лицо его портили шишковатые надбровья – они резко скашивали лоб и придавали ему выражение угрюмое и раздражительное.

– Прежде всего давайте установим – откуда пошел огонь, – сказал Коньков.

– Я на запани был, – ответил Боборыкин. – Не знаю.

– Старики говорят – огонь пошел с того бугорка. – Кялундзига прошел к возвышению на краю пепелища и остановился. – Отсюда пошел огонь. Здесь юрта Гээнты стояла.

Подошел Коньков к этому месту, расшвырял сапогом пепел; что-то вроде задымленной палки отлетело в сторону. Капитан поднял ее; это оказался забитый пеплом обрезок от алюминиевого весла. Огонь в костре оправляют такой штуковиной, подумал Коньков, вместо кочережки. Покопался в пепле этой палкой; вдруг какой-то странный неистлевший сучок привлек его внимание. Он нагнулся и поднял закопченную бронзовую трубочку с длинным мундштуком.

– Чья это трубка? – спросил Коньков.

– А ну-ка, – Кялундзига взял ее в руку. – Это Гээнты трубка. У него мундштук костяной, сам прожигал, такое дело… Его трубка.

Коньков внимательно оглядел трубку, вынул складной нож и лезвием достал содержимое трубки – бурую смесь чего-то вязкого с золой. Коньков потрогал ее, понюхал и сказал уверенно:

– Странный запах. Что-то подмешено в табак.

– А ну-ка?

Кялундзига взял трубку, понюхал и сказал уверенно:

– Сок бархата подмешен. От семян.

– Для чего? – спросил Коньков.

– Крепость большую дает. И голова крутится.

– Это что ж, Гээнта такой табак курил?

– Нет, Гээнта – слабый человек. Такой табак сам не делал.

Коньков посмотрел на Боборыкина, тот не уклонился, встретил его спокойным взглядом округлых, как у ястреба, желтоватых глаз.

– Где стояла лодка Гээнты? – спросил Коньков.

– Оморочка его стояла вон там, – указал Боборыкин на общую стоянку лодок.

– Он знал, что вы уезжаете на запань? – спросил Коньков.

– Знал. Я мотор заводил, а он с острогой стоял в оморочке во-он у того омутка, – указал на противоположный обрывистый берег. – Ленка еще добыл. Говорит – талы захотелось. – Боборыкин отвечал спокойно и держался солидно.

– Вы с ним выпивали с утра? Или он с кем-то другим выпил? – спросил Коньков. – Не знаете?

– Откуда вы взяли, что он выпивал?

– Продавец сказал, что утром он брал водку.

– Я не видел.

– И сами не пили?

– Нет, не пил. – Боборыкин усмехнулся: – Странные вопросы вы задаете.

– Странные! Как же у вас в лодке оказалась пустая бутылка?

Боборыкин замялся.

– У меня нет никакой бутылки. С чего это вы взяли?

– Пойдемте к вашей лодке!

– Пойдем.

Они вдвоем двинулись к берегу. Здесь стояла крашенная в голубой цвет, принакрытая брезентом моторная лодка. Коньков сдернул брезент; на дне, в кормовом отсеке, валялись какие-то мешки. Коньков поворошил мешки и достал пустую поллитру с водочной этикеткой.

– Чья это бутылка? – спросил Коньков.

Боборыкин стал покрываться до самых ушей малиновым отливом.

– Я думаю – не станем наводить экспертизу. Отпечатки пальцев здесь сохранились довольно четко. Как вы думаете? И Гээнта уж наверно не откажется, что вчера пил с вами водку?

– Моя поллитра, – сказал Боборыкин. – Ну, и что здесь такого?

– Это другой разговор. – Коньков положил бутылку в сумку. – Значит, вы посылали сторожа за водкой?

– Я, – согласился Боборыкин.

– И выпили с ним вместе перед отъездом на запань?

– Да, – только головой мотнул он.

– А талой из того ленка закусывали?

– Все в точности!

– Спасибо за откровение. Что ж вы ему сказали на прощание?

– А что я мог сказать? Просил глядеть в оба. Говорю, как бы чего не случилось. Приеду, мол, только вечером.

– Вы полагали, что может произойти нечто неприятное?

– Нет. Я просто так, без задней мысли.

– И никаких подозрений у вас? Ни о чем не подумали?

– О чем же я мог подумать?

– Ну, например, склад могут поджечь.

– Кто?

– А вы не знали, где находятся лесорубы из бригады Чубатова?

– Они мне не докладывали… Слыхал, будто вниз ушли. А иные на запани.

– И не встречались с ними на запани?

– Нет, не встречался.

– Куда сторож пошел после выпивки?

– Полез к себе в юрту. А я подался на запань.

Коньков накинул брезент на лодку и пошел по песчаной отмели навстречу Голованову и Кялундзиге. Боборыкин, потерявший в минуту и важную осанку, и независимый вид, слегка наклонив голову, увязался было за Коньковым.

– Я вас больше не держу, – обернулся к нему Коньков.

– То есть как? Ничего не спросите?

– Ничего… Пока. – Затем махнул рукой Голованову и Кялундзиге, приглашая их слюда, к реке. Те подошли.

– Фома Савельевич, у тебя мотор заправлен? – спросил он Голованова.

– Хватит горючки.

– Тогда заводи! – И, обернувшись к Кялундзиге, сказал: – Как только найдете сторожа, сообщите мне. Я буду на Красном перекате. Там, где плоты сели.

– Сделаем, такое дело, – сказал Кялундзига.

Голованов с Коньковым сели в удэгейский бат, завели мотор и понеслись вверх по реке.

7

Красный перекат начинался возле обрывистых рыжевато-бурых скал; река здесь делала крутой разворот и, перепадая с грохотом и шумом по каменистым порогам, уходила вниз, растекаясь на десятки пенистых рукавов.

Река была настолько мелкой, что лодка Голованова с трудом прошла по главному, самому широкому фарватеру.

Выше скал, преградивших путь реке, течение становилось спокойнее, вода темнее и русло значительно шире. А там, за плавным кривуном, огибавшим такую же отвесную скалу, начинался новый кипучий перекат, казавшийся еще более шумным и грозным. Он так и назывался Шумным. В самом начале этого переката, на речной излуке, они и нашли брошенные плоты.

Целая дюжина огромных секций плотов, вязанных в два, в три бревна, была прижата к залому и к берегу мощным течением и завалена всяким речным хламом.

Коньков и Голованов перебрались на ближнюю к берегу секцию плота, потоптались, попрыгали на ней, пошвыряли шестом в воду. Дно реки было рядом. Плоты сидели крепко на каменистом ложе.

– Никакой силой не оторвешь. Вот это посадка, – сказал Коньков.

– Вода посадила, вода и сымет, – заметил Голованов. Они обошли все секции плотов, так же прыгали на них, щупали речное дно, замеряли везде глубину. Картина все та же – дно мелкое, все секции сидели мертво.

– Сколько здесь кубов? – спросил Коньков. – Примерно.

– А сколько они заготовили? – спросил в свою очередь Голованов.

– Говорят – две тысячи.

– Две тысячи кубов будет. Это верное дело.

– Значит, можно считать лес целым. Но как его доставить отсюда?

Голованов только усмехнулся.

– Молите бога, чтоб дождей послал…

– Послушай, а чего это они плоты вязали в два, а то и в три бревна? – спросил Коньков. – Ведь знали ж, что вода малая. Плоты в одно бревно провести легче.

– А ты погляди – нижние бревна светлее верхних, – заметил Голованов.

– И в самом деле… – согласился Коньков. – С чего бы это?

– По-моему, в верхний слой пошел топляк, – ответил Голованов. – Его в один слой и сплавлять нельзя. Потонет.

– Откуда они взяли топляк?

– С речного дна.

– А где работала бригада Чубатова? Где они лес рубили?

– Километрах в двадцати отсюда, вверх по реке. Там есть протока Долгая. Вот на ее берегах и рубили.

– Вы не знаете, в той протоке есть топляк?

– Вряд ли. Там лес почти не тронут. Топляку и в реке полно.

– Да… Но из реки надо уметь взять его.

– На все есть своя оснастка, – ответил Голованов, ухмыляясь. – Сказано, без снасти и вошь не убьешь.

– Откуда в бригаде возьмется такая оснастка?

– Да что ж, на бригаде мир клином сошелся?

– Значит, им кто-то помогал?

– Не знаю.

– Поехали к протоке Долгой! – сказал Коньков. – Поглядим, откуда они лес брали.

Выше переката Шумного река вольно разливалась в спокойном и мерном течении, но берега ее на извивах были сплошь завалены то корягами, то валежником, а то и разделанным кругляком, торчавшим из завалов.

Над рекой же, по обоим берегам, тянулась заломанная и выщербленная тайга: раскоряченные, со сшибленными макушками мощные ильмы, оголенные орешины да ясени и с пятнами белых обломов на темной коре бархатное дерево.

– Ничего себе картинка, – указал на заломанную тайгу Коньков.

– Так брали только кедры, да ель, да пихту… все, что можно сплавлять! Остальное тонет. Дороги нет. Вот и бросили в таком срамном виде.

– Знакомое дело, – сказал со вздохом Коньков. – Сколько помню, а я уже двадцать лет по тайгам мотаюсь, все такая же история: дорог нет и не строят. Берут только хвойные породы, что само плывет. Остальное заламывают и бросают.

– А раньше такого безобразия не было, – сказал Голованов. – Раньше подчистую деляны вырабатывали и новый лес растили. Тяжелые породы вывозили по зимнику, не то плоты вязали, вперемежку с легкими, и по большой воде уводили. А молем сплавлять запрещали. Ни-ни! Штрафовали под дых. Не то еще и в тюрьму за это сажали.

– За такую привычку штаны снимать да сечь надо по мягкому месту.

– Так за чем дело стало? Вам же право дадено.

– Ни хрена нам не дадено! – Коньков выругался и сплюнул в воду.

Вдруг из-за кривуна навстречу им вынырнула удэгейская долбленка с мотором; в корме за рулем сидел Кялундзига. Он снял кепку и замахал ею, разворачиваясь и делая знаки, приглашая встречную лодку причалить к берегу.

Обе лодки пришвартовались в затишке.

– Что случилось? – крикнул Коньков.

– Гээнту нашли! – ответил Кялундзига.

– Где?

– На косе, напротив сопки Банга. Лежит мертвый на песке. И оморочка рядом.

– Убит?

– Не знаю.

– Как не знаешь? Рана есть?

– Нет, понимаешь, такое дело. Как все равно уснул.

– Доктора вызвали?

– Привезли нашего фельдшера.

– Поехали! – скомандовал Коньков, и лодки двинулись по реке.

За первым же кривуном открылась длинная речная коса, примыкавшая к пологому песчаному берегу. В небольшой ложбинке, под самыми тальниковыми зарослями, стояло трое: два пожилых удэгейца и женщина с медицинской сумкой в руке.

Перед ними лежал на песке человек, лежал бочком, поджав ноги, будто спал. Возле него валялась на песке легонькая оморочка, вытянутая и оттащенная совсем недалеко от воды.

Коньков внимательно осмотрел оморочку и потом уж подошел к лежащему Гээнте. Голованов и Кялундзига держались за ним поодаль и сбоку, как ординарцы за полковым командиром.

Гээнта был древний старичок, весь какой-то скрюченный, тонконогий, в длинном белесом халате, прогоревшем в нескольких местах и похожем на женскую исподнюю рубаху. Желтолицый, без усов и бороды, он сильно смахивал на старуху. Выражение лица его было спокойным и даже счастливым, будто он и в самом деле уснул после тяжелой работы.

– Мертвый? – спросил Коньков женщину с медицинской сумкой.

– Да, – ответила она. – По всей вероятности, смерть наступила естественным образом.

– Почему?

– Не обнаружено никаких побоев, даже видимых ушибов нет.

– Следов возле него не было? – спросил Коньков Кялундзигу.

– Нет, понимаешь. Такое дело, сам Гээнта оставил. Его следы. Больше следов не было, – ответил Кялундзига.

– Зато вы натоптали здесь будь здоров.

– Не страшно, понимаешь. Все следы ваших людей можно определить. Ее следы тоже отличить можно, – кивнул Кялундзига на фельдшерицу.

– Ладно. Ну-ка, отойдите к берегу, я посмотрю, – сказал Коньков.

Все удэгейцы были обуты в олочи – мягкую обувь из рыбьей кожи с загнутыми носами. На фельдшерице были резиновые сапожки.

Коньков осмотрел сперва обувь удэгейцев, потом следы возле Гээнты.

Следы самого Гээнты, оставленные маленькими, словно детскими, олочами, шли от оморочки никем не затоптанные. Не обнаружив ничего подозрительного, сфотографировав и следы, и оморочку, и самого сторожа, Коньков спросил фельдшерицу:

– Как полагаете, отчего смерть наступила?

– Думаю, от разрыва сердца, – ответила та.

– Какой разрыв сердца? – проворчал старик удэгеец с жиденькой бороденкой. – Сердце – веревка, что ли?

– А вы как думаете, отчего он помер? – спросил его Коньков.

– Его смерть приходил, – твердо ответил старик.

– Пра-авильно, – усмехнулся Коньков. – Как вас звать?

– Арсе, – ответил за старика Кялундзига. – Он у нас самый старший охотник.

– Все еще охотитесь? – удивился Коньков.

– А почему нет? – спросил Арсе.

– Сколько же вам лет?

– Не знай. Если человек здоровый, зачем года считай?

– Пра-авильно, – подтвердил опять Коньков, улыбаясь. – Значит, смерть пришла, он и помер. А зачем же он сюда приехал помирать, на эту косу. А?!

– Тебе не знай, что ли? – удивился Арсе.

– Нет, не знаю.

– Здесь сопка Банга стоит. – Арсе указал на прибрежную высокую сопку с голой вершиной. – На вершине его живет дух охотника Банга. Его знает дорогу туда, – указал он рукой на небо.

– Куда это туда? – спросил Коньков.

– К предкам, понимаешь, – ответил Арсе. – Банга отводит туда душу охотника, который помирать сюда приходил.

– А как же тело? – спросил Коньков, еле сдерживая улыбку.

– Тебе не знай, что ли? – переспросил Арсе.

– Нет, не знаю.

– Тело охотника отвожу я.

– И ты знаешь туда дорогу?

– Конечно, знай, – ответил Арсе без тени колебания.

– И повезешь туда Гээнта?

– Завтра повезу, такое дело.

– И можно посмотреть?

– А почему нет?

– Н-да… приду посмотрю. – Коньков обернулся к фельдшерице: – Вы смогли бы свезти его на вскрытие?

– Сейчас повезем, – ответила та.

– Надо обернуться до вечера, – сказал Коньков. – Мне нужен акт смерти, причины.

– К вечеру привезем! – ответила фельдшерица.

– Как мотор, надежный? – спросил Коньков Голованова. – Успеют обернуться?

– Сотня километров туда, сотня обратно, – ответил за него Кялундзига. – Успеем, такое дело.

– Ты мне нужен здесь, – сказал Коньков Созе. – А с фельдшером поедет Голованов. Стариков завезти в поселок.

– Есть, такое дело! – ответил Кялундзига.

– Ну, действуйте!

Старики бережно подняли Гээнту и понесли его, как младенца, в лодку. Между тем Голованов втащил в воду его оморочку и причалил ее к большой лодке. Все они уселись и поехали.

На косе остались Коньков и Кялундзига.

– Соза, мне надо поговорить с вашим человеком, который хорошо знал бригадира лесорубов Чубатова. Есть у вас такой?

– А почему нет? Здесь, возле сопки, живет пасечник Сусан. У него часто бывал Чубатов.

– А далеко ли заготовлял Чубатов лес?

– Километра три отсюда. Все здесь. Вон лодка. Пожалуйста, в момент объедем, такое дело. – Кялундзига даже улыбался от услужливости.

– А Сусан видел лесорубов? Знал, как они лес заготовляли?

– Сусан все знает.

Это воодушевление передалось и Конькову, он тоже улыбнулся:

– Тогда вези меня к Сусану.