Текст книги "Кино. Легенды и быль"

– Опять Орловский ограбил!

– А вы спите побольше.

А Орловский уже пылит на своем «ЗИСе» в Кричев добыть цемент для стройки, а попутно заскочить на пару кирпичных заводов. В 6 утра опять на планерке, требует отчета за вчерашний день, выдает наряд на очередные работы. Стон стоял в Мышковичах – продыху не дает, а он всякую хулу мимо ушей пропускал и продолжал гнуть свое. И все видел, все знал. Заехал однажды сельский почтальон на посев льна. Орловский завел его на курган, вызвал сторожа с ружьем и двух баб с лопатами:

– Ройте яму метр на два, – и сам очертил границы. – А ты, гад, становись на край, расстреливать тебя будем за потраву колхозного добра...

Довел инсценировку до того, что почтальон уделался и махнул не домой, а в райцентр, за двадцать пять верст...

Варварство? Да. Но менее чем за полтора десятка летя колхоз стал миллионером, закрома во дворах колхозников ломились от добра. Отстроил деревню, вымостил дорогу до райцентра и деревенскую улицу, построил клуб, школу-десятилетку. Не хватило денег – снял с книжки все свои сбережения – 200 тысяч – и вложил в школу. Платил стипендии студентам, готовя резерв кадров. Не привыкшие к дисциплине колхозники стонали, проклинали «клешнятого», но из деревни никто не уходил. А когда умер, оплакивали всем миром.

– Как же мы без него теперь?..

В тяжелом труде восстановления богатства деревни выживали сильные, только личность, характер независимый и мощный мог устоять против административного нажима. не лень указывали председателю где, что, когда и где. Планирование производства велось сверху, независимо от природных условий. Сказано: сей кукурузу – будешь начальства в чести. Однажды Никита Сергеевич заехал хозяйство Шиманского, глянул серьезным оком на поле и взъярился: почему до сих пор на этом поле кукурузу не высеяли? Шиманский поднял комочек земли, размял в пальцах и ответил:

– Тут, в низинке, земля добрая, но еще не созрела, прогреется с недельку и засеем.

– Хитришь? Я осенью проверю, если тут не вырастет кукуруза – голову оторву.

Осенью – бац! – приезжает помощник Никиты, Шевченко. А Шиманский ему фотографию собственную в кукурузных зарослях – метелки выше головы.

– А ты не встал на колени? Шиманский усмехнулся:

– Я перед всяким говном на колени не становлюсь.

– Так и доложить?

– Так и доложи.

В списке передовиков на очередной слет или совещание против фамилии Шиманского появилась запись, сделанная рукой первого секретаря Брестского обкома, П. М. Машерова: «Не брать. Может сболтнуть лишнее».

Я организовал восемь статей Шиманского о развитии колхозной демократии, их обсудили на бюро ЦК и порекомендовали проработать с сельским активом республики.

Изучая опыт лучших вожаков сельского хозяйства, я пришел к выводу, что выйти на высокий уровень производства мы не сможем. Сияли яркими достижениями отдельные маяки, большинство хозяйств перебивалось своды на квас, хорошо вели дело только мужики ухватистые и расторопные, вроде Орловского или Бядули, успевавшие слизнуть пенки. Хрущев заявлял, как всегда хлестко и категорично: «Дайте мне 30 (40?) тысяч хороших председателей колхозов, и я подниму сельское хозяйство». Самонадеянная глупость! Лучшим был тот, кто мог первым добежать и урвать из кучи благ. В родном отечестве катастрофически не хватало минеральных удобрений, хорошей техники, финансов, породного скота, высокоурожайных сортов семян, стройматериалов, короче, кругом был недохват. В тысячах колхозов работали за «палочки» в книге учета, платить за труд было нечем. Именно поэтому не ходили на работу в колхоз, предпочитая копаться на собственных грядках. Деревня нищала, крестьянин отбивался от рук, терял трудовые навыки и любовь к делу. Власть видела выход в том, чтобы прочнее оседлать командные высоты. Сверху вниз летели тысячи директив, снизу вверх липовые отчеты. Вся жизнь была погружена в атмосферу лжи. Мы в газете вели двойную игру, печатая заведомо пустые и вредные директивы, старались сеять семена правды, публиковать полезные советы и выкорчевывать бюрократизм. Только сейчас я понял, почему журналистику уравнивали с проституцией. От моего идеализма не осталось и следа.

Между тем я окончил заочную высшую партийную шкоду при ЦК КПСС и обрел, наконец, высшее образование. Учился шутя – запас ЦКШ оказался добротным. В курсе ВПШ помимо марксистской теории, истории, литературы было изучение основ практической экономики, агрономии, агрохимии, основ технологии металлургии, легкой и тяж( л ой промышленности, стройиндустрии, полагалось научится водить трактор. Руководство Белгосуниверситета пригласило меня вести курс теории и практики советской печати.

– Но я же еще сам студент!

– Нам нужен практик, кандидатов и докторов хватает,а у зав. кафедрой журналистики Зерницкого практика секретаря районной газеты.

Я знал этого маленького беспокойного человека Марка Соломоновича, которого мои коллеги звали, конечно же, Маркс Соломонович, а теоретический уровень характеризовали известным афоризмом: корреспонденция – это не статья, а статья – не корреспонденция.

Я отважно поднялся на кафедру с единственным намерением: рассказать будущим журналистам о том, как надо работать в газете. Живого материала хватало. А постановления ЦК по вопросам печати, что составляло теорию, помнил еще из ЦКШ. Не скрою, мне было приятно, что на мои лекции сбегались ребята с других потоков. Но вскоре забеспокоился: на последних скамьях изо дня в день стал появляться Маркс Соломонович. Копает, определенно копает. Надо готовиться к отражению доноса. Но все было просто, как яйцо. Наступила сессия в Высшей партийной школе, и я сел на студенческую скамью. Каково же было мое удивление, когда на кафедру поднялся Маркс Соломонович и начал читать конспект моей университетской лекции. Более того, я и экзамен пошел сдавать ему. Разговора он не затеял, а просто сказал:

– Дайте вашу зачетку.

Я протянул ее и добавил:

– Надеюсь, четверку заслужил.

– Шесть я поставить не могу. Спасибо, молодой человек.

Глава 3. Рядом с властью

Не знаю, каким путем вычислил меня первый секретарь ЦК Компартии Белоруссии Кирилл Трофимович Мазуров, но в один прекрасный день он пригласил меня к себе и огорошил предложением:

– Пойдете ко мне помощником?

Я растерялся и принялся молча рассматривать завитки древесины на полированной крышке стола. Выждав две-три минуты, он продолжал:

– Может, вам подумать надо, посоветоваться? – ироническая усмешка скользнула по губам и растаяла.

Я начал поправлять галстук, впопыхах одолженные у кого-то из товарищей – страсть не любил эту часть туалета мне казалось, что он сидит криво. Мазуров смотрел на меня, в глазах играла смешинка: ей-богу, он угадал мои мысли. Это приободрило меня:

– С кем посоветоваться? С товарищами по работе, с женой? Насколько я понимаю, когда предлагают такую должность, советоваться ни с кем нельзя. Есть недруги, есть друзья, мало ли что присоветуют да еще и разболтают. А думать – хоть час, хоть минуту, какая разница, мозгов не прибавится...

– Значит...

– Дайте отдышаться, поджилки трясутся. Это ж какая ответственность! А если не получится?

– Прогоню, только и всего, а как же иначе? – глаза его сверкнули озорством. – Значит, договорились?

Никак не пойму – человек серьезный, а манера говорить как бы мальчишеская, ироничная. У меня невольно вырвался тяжелый вздох. Тебе, начальник, шуточки, а мне каково? Не нужно долго ломать голову, чтобы понять, что жизнь возносит меня на большую высоту. Шутки шутит кандидат в члены Политбюро ЦК, человек с портрета. Сегодня здесь, а завтра, быть может, казенный дом и дальняя дорога... И все же ответ давать надо.

– Когда на работу выходить?

– А что не спрашиваете, какая будет работа?

– Все равно скажете, зачем время попусту тратить? Бумажная, полагаю.

Он засмеялся:

– Вот это деловой подход... День на то, чтобы очистить стол в редакции от компромата – любовных писем и всякого такого... – он нажал кнопку и вызвал первого помощника. – Виктор, Покажи Борису Владимировичу кабинет, выпиши удостоверение, введи в курс дела. Только держи ухо востро: он парень лихой, – улыбнувшись, он протянул руку.

Я вспоминаю время, проведенное возле него, как самое счастливое в моей жизни. Человек высокой культуры и разносторонней образованности, по-житейски мудрый, обладающий ровным характером и сдержанный, простой в общении и обаятельный – у него было чему поучиться. Но главное, что он дал, и к чему я стремился – дал полную свободу в выражении мыслей и слов. Я, наконец, стал свободным!

Первое задание, которое получил, меня не только озадачило, ошеломило.

– Помогите разобраться в истории с вейсманизмом и морганизмом, в чем суть расхождений между нашей наукой и западниками. Срок – два месяца. Больше ни на какие дела не отвлекайтесь. Поднимите литературу, поищите людей знающих и объективных. В зубах навязли Лысенко и всякие мичуринцы, пользующие гениального садовода в своих целях. Не бойтесь расхождений с официальной точкой зрения и не пытайтесь угадать мою позицию. Мне нужен не подхалим, а оппонент, подхалимов вон целых пять этажей – махнул он рукой в сторону двери.

– А из партии не вылечу, если с линией разойдусь?

– Вылетим, так вместе. Устраивает?

Потом еще было задание определить, какой путь выгоднее в мелиорации – спорили два направления, и во главе обоих академики, и тот прав, и тот прав. Поручая подготовить выступление к пленуму ЦК по идеологической работе, напутствовал:

– Копни, как следует, ты же задира и принципиальный, – подковырнул он мимоходом. – Меня интересует не то, что отдел в справке напишет, а как оно в жизни получается.

Злопамятный! Редактор «Колхозной правды» Василий Илларионович Фесько был слаб насчет спиртного, а, выпив, начинал буянить в редакции. Однажды, напившись, принялся гоняться за женщинами из корректорской, да опутал, попал в чужую газету. Те «стукнули». Я, будучи секретарем партбюро «Колхозки», был вызван вместе с ним на бюро ЦК. И когда спросили мое мнение, я сказал:

– Попивает, конечно. Мы ему за этот случай «строгача» явили. Но редактор он хороший, умный.

Мазуров, не скрывая иронии, процитировал меня:

– Ишь ты, вывел: «Редактор он хороший...» Пьяница, и не оправдывайте его.

– Кирилл Трофимович, у коллектива к нему претензий, как к редактору, нет. Редактор он хороший.

– Вот вкатим вам выговор за беспринципность...

– Беспринципно солгать на бюро ЦК. У меня спросили мнение, я ответил то, что думаю.

– Может, и обо мне имеете мнение?

– Конечно.

Он неожиданно улыбнулся:

– Вот задира! Гляди, не сносишь головы.

И, работая помощником, я нередко вступал в спор. Однажды прикрепленный к шефу чекист, Сергей Штынкин, сказал мне:

– Борис, ты с ума сошел! Как разговариваешь с кандидатом в члены Политбюро?

– Серега, отвечать: «Слушаюсь!» – это ваша работа. А моя – уберечь шефа от ошибок.

Итак, я занялся изучением пропагандистской работы.! Справку, представленную отделом, сунул в стол и пошел «в народ» от школьников до академиков. Наблюдения и выводы собрал на 18 страницах, где главный упрек обратил к формализму. Между прочими мыслями была главная: партийные пропагандисты все время зовут к бою, к труду и нимало не заботятся о духовном развитии человека, что весьма ловко используют церковники. Мы вывесим лозунг! «Печать – самое острое оружие партии» и считаем, что внушили важную мысль. А какое дело обывателю до идейного «вооружения», если он за разоружение? Его волнует, что негде починить ботинки, что в семье нелады, что мастер н заводе занимается поборами. Кто об этом должен подумать?

Прочитав справку, Кирилл Трофимович улыбнулся:

– Насчет души, вы стопроцентно правы, но нас не поймут, если выйдем с этим тезисом. Партии требуются железные бойцы за коммунизм, скажут, а Павленок с Мазуровым затеяли поповскую проповедь. Не приспело время для бластных речей. А остальное годится.

Я в тот раз ушел из кабинета расстроенный. И зря. Тезис насчет души он все-таки сумел ввернуть в текст, а заботу о нормальном самочувствии каждого человека поставил, как главную в работе партии.

Зимой мы поехали на совещание передовиков сельского хозяйства в Киев целой компанией. В Гомеле к нам должны были подсесть первые секретари обкомов Гомельского – Иван Евтеевич Поляков и Брестского – Алексей Алексеевич Смирнов. К вагону подошли мои родители. Я не баловал их приездами на родину, и потому каждая минута, хоть бы и случайного, свидания для нас была радостью. 20 минут технической стоянки поезда мы так и провели, обнявшись, обмениваясь ничего не значащими и так много значившими словами. Свисток паровоза. Я поднялся в вагон и прильнул к окну. Мои милые старики так и стояли, прижавшись друг к другу, на том месте, где я их оставил. Одинокие, будто брошенные, в тусклом свете станционных фонарей, они неотрывно смотрели в окно вагона. Холодный ветер гнал поземку, откидывая полу черной шинели отца. Милые мои, взял бы вас с собой, кабы моя воля, взял и не отпустил от себя ни на миг. Мне так вас не хватает! Поезд тронулся, а я не отходил от окна.

– Тяжело оставлять, да? – сочувственно сказал Кирилл Трофимович и слегка пожал мне плечо.

И это было дороже тысячи слов. Я понял, что буду привязан к этому человеку всю жизнь.

В Киеве, ступив на перрон, я взял свой чемоданишко и попробовал ухватить неподъемный чемодан «хозяина», Думая, что так положено. Но он остановил мой порыв:

– Это не ваше дело, да и не умеете услужать…

В громадном особняке, где разместили наше руководство, ко мне подскочила местная обслуга:

– Что любит ваш хозяин, как составим меню?

Мне хотелось сказать: а что-нибудь полегче спросить не можете? Раньше на подобные вопросы отвечал прикрепленный чекист, обязанный знать привычки и пристрастия «хозяина». Но теперь его не было: Никита отменил охрану кандидатов в члены Политбюро. Я изобразил бывалого:

– А вы как думаете? Конечно добрый украинский борщ с пампушками, такой, чтоб ложка стояла, кусок отбивной, чтоб глазам стыдно, а душе радостно, варенички и то-се, что положено… – Откуда мне было знать, что Янина Станиславовна, супруга Кирилла Трофимовича, держала его на всем протертом и диетическом?

Когда перед ужином заглянул в столовую, у меня помутилось в глазах. Стол был раскинут персон на двадцать. Посередине от края до края сплошной лентой стояли бутылки всех размеров, форм и расцветок засургучеванные и сверкающие серебром и золотом. А вокруг закуски, сплоченные так, что и палец меж ними не вставишь. Сверкающий хрусталь, крахмальные салфетки, горы фруктов, кроваво-красные ломти арбузов. Не удивительно, что, глянув на такое великолепие, Иван Евтеевич Поляков, не теряя времени, внес предложение:

– Ты, Кирилл Трофимович не пьешь, а вот помощник твой, думаю, может выручить земляка.

Кирилл указал на меня:

– Этот? Этот может.

– Ну, а ты, хоть капельку...

– Разве что коньяка пять граммов, – а рука уже потянулась к запретному плоду – исходящему соком куску буженины.

После ужина решили прогуляться. Была тиха украинская ночь, и роняла она неторопливо снежные хлопья. Тишь такая, что слышно шуршание снежинок. Вышли на Владимирскую горку, и тут хорошо поевшим хлопцам захотелось поиграть в снежки. Пошла веселая кутерьма, которая окончилась тем, что все трое, свалившись в кучу-малу покатились вниз. А я, подобно клуше, обороняющей цыплят, метался вокруг: не дай Бог, вывернется милиционер и задержит кандидата в члены Политбюро ЦК и двух первых секретарей обкома. Приведут в отделение, а документов ни у одного нету, надев спортивные костюмы, все оставили в особняке. Удостоверение есть только у меня, придется пойти в залог самому. Перепачканные в снегу, лохматые, веселые, шли обратно и орали – ни дать, ни взять мальчишки. В кои-то веки вырвались на свободу. А завтра опять парадные костюмы, галстуки, настороженность и аккуратность – не дай бог лишнее во с языка сорвется, может жизни стоить.

В том году мы залили на Центральной площади Минска каток. Народ валом повалил на него, да и Кирилл Трофимович, если выдавался свободный вечер, любил побегать на «хоккеях». Благо от катка до здания ЦК было метров триста, переодеться можно было в кабинете.

Бывали радости и иного толка. Однажды, сам того не желая, Кирилл Трофимович крупно подставил Никиту. Готовились к очередному совещанию передовиков сельского хозяйства Белоруссии и Прибалтики. Я получил задание готовить выступление. Кирилл Трофимович напутствовал:

– Пора нам из подполья выходить. Понимаю, что умолчать про кукурузу нельзя. Но особо не распинайся, поищи пару рекордсменов, похвали, мол, и в Белоруссии есть маяки, и надо, чтобы им подражали. Но пора восстанавливать в правах картошку, без нее животноводство не поднять. Ни нам, ни остальным прибалтам. В общем, аккуратненько, чтобы не подставиться и нужное слово сказать.

И надо такому случиться – перед самым выходом на трибуну, Никита Сергеевич обнаружил, что тезисы доклада куда-то подевались. А уже объявили, и зал аплодировал. Растерянно похлопав перед собой по столу, обратился к Мазурову:

– Готовился выступать?

– А как же…

– Дай твои тезисы, – схватив бумаги, бодро вышел на трибуну.

Читать незнакомый текст не так-то просто, и поначалу Никита заикался, но, войдя в раж, особенно, когда дошел до кукурузных дел, вышел на обычную высоту и даже оторвавшись от бумаги, бросил реплику Мазурову:

– Я же говорил тебе, а ты сопротивлялся!

– Делаем выводы из критики, Никита Сергеевич.

На волне обретенного подъема он и закончил речь. Участники совещания переглядывались: с чего это вождь стал агитировать за картошку и даже советы по агротехнике дает – сорок тонн навоза на гектар, сеять, как и кукурузу, квадратно-гнездовым способом, убирать комбайнами… Может быть, и дал бы втык Мазурову, опомнившись, но министр сельского хозяйства Литвы главный упор в речи сделал на травы, традиционный резерв молока. Этого Никита не мог стерпеть и в грубой форме принялся разносить упрямого литовца, стоявшего на своем.

Не мною придумано: жизнь подобна зебре – полоса белая, полоса черная. Причем полоса черная наступает, когда ее совсем не ждешь. Мы приехали на пленум ЦК. Остановились, как всегда в 519 номере гостиницы «Москва». Наискосок от нас, в 514 номере, секретарь Свердловского обкома партии Кириленко. Мужья ушли в Кремль, жены собрались в 514 номере, гоняли чаи. Я, не имея права отлучаться, дежурил у телефона – мало ли что могло понадобиться хозяину. Звонок раздался, как всегда, неожиданно. Прикрепленный чекист Сергей Штынкин сообщил:

– Кириллу Трофимовичу стало плохо, и его прямо из президиума увезли в Центральную клиническую больницу на Грановского. Передай Сурганову, что завтра будет выступать он. Сообщи Янине Станиславовне. Кстати, Кириленко только что вывели из кандидатов в члены Политбюро.

Не успели мы закончить разговор, в коридоре послышался решительный стук шагов. Приоткрыв дверь, я выглянул. В 514 номер стучали прикрепленный чекист Кириленко и шофер «чайки», приданной Кириленко на дни работы Пленума. Служба охраны МГБ, «девятка», работала четко: едва под сводами кремлевского зала угасли звука голоса об отставке, они покидали посты и уже не отвечачи за безопасность «хозяина». У меня же была задача передать второму секретарю ЦК КП Белоруссии Сурганову поручение Мазурова и быть готовым переделать выступление. Я застал его в ресторане гостиницы, где они обедали вместе с председателем Совета министров БССР Тихоном Яковлевичем Киселевым. Дождавшись, пока Сурганов дожует котлету, я подошел и негромко сказал:

– Федор Анисимович, Мазурова забрали в больницу, он передал, что вам завтра выступать на Пленуме.

Сурганов дернулся, будто его ударило током, резко отодвинул тарелку и сказал голосом капризного ребенка:

– Не буду!

Я минуту постоял, ожидая, пока он переварит котлету и новость, потом сообщил:

– Я в 519 номере, текст выступления у меня, жду указании.

Вечером все члены бюро, прибывшие на Пленум, собрались в номере у Сурганова. Как и вчера вечером, прочитали текст. Но вчера хвалили, а сегодня принялись критиковать – кот из дома, мыши на стол. Принципиальные ребята. Притыцкий кипятился, Киселев острил, Шауро вставлял отдельные замечания, Сурганов вертелся, пытаясь хоть что-нибудь запомнить. Я, устроившись за столом, все записывал. Когда пар вышел, я пробежал глазами заметки, сделанные наспех, – ничего существенного. Позвонил постоянному представителю республики в Москве, Александру Васильевичу Горячкину, попросил обеспечить машинку, работы будет на полночи. Сурганов взялся править сам, но, увидев, что у него трясутся руки, я предложил:

– Федор Анисимович, вы диктуйте, а я буду править…

Но когда поменялись местами, толку из него все равно не было. Испуг перед выходом на трибуну парализовал – Никита мог сбить с мысли вопросами, затюкать репликами, а то и просто сказать: какой вы секретарь ЦК… И суши сухари, готовься переходить на другую работу. Итак, Сурганов расхаживал по номеру в тренировочном костюме и бросал Дносложные реплики, а я делал вид, что вношу их в текст. а самом деле, смягчал отдельные места, ибо то, что положено кандидату в члены Политбюро, не годится для рядового секретаря ЦК республики.

Назавтра я вновь отловил Сурганова за обедом. Едва завидев меня, он заулыбался:

– Выступил! Все в порядке.

Внешняя сдержанность дорого стоила Мазурову: врачи определили нервное истощение и уложили его надолго. Хуже нет остаться без руководства – и на работу ходить надо, и делать нечего. Другие секретари пытались прибрать меня к рукам, но я не дался, а вместо этого сочинил книжку рассказов и отнес в издательство. К печати приняли. Стал прорабатывать кое-какие проблемы впрок, но все валилось из рук: приближались выборы в Верховный Совет СССР, а избирательная комиссия молчала. А уже начались выступления членов Политбюро с программными заявлениями в печати и сообщения о выдвижении их кандидатами в депутаты. Страшно подумать, если в положенный срок наш не встретится с избирателями, и «Правда» не опубликует его выступление, то... Видимо хитрован Никита не захотел ссориться с «партизанами» и решил провалить выборы Мазурова, как бы по недоразумению, но на чужой роток не накинешь платок: не уважает белорусский народ своего секретаря. И оргвыводы. Местные начальники и коллеги молчали, будто в рот воды набравши. Чекисты докладывали, что по республике пошло волнение: что с Мазуровым, его не видно и не слышно. Значит, правду бают, что с Никитой у него нелады… Мы с первым помощником Виктором Яковлевичем Крюковым решили не ждать развития событий. Виктор, человек-вулкан, развил бешеную деятельность. Полетели указания о создании избирательной комиссии, подбору доверенных лиц, назначили дату встречи кандидата с избирателями. Я подготовил предвыборную речь, сделал изложение для печати, пригласил корреспондента «Правды» Ивана Новикова и передал ему. Оставалось малое: привезти Мазурова в Минск и представить его избирателям на трибуне. Он поначалу заупрямился, но потом сдался, и его на сутки буквально украли из ЦКБ. Прямо из салон-вагона привезли в клуб имени Дзержинского за сцену. Народу в зале битком. Мы с Виктором отсекли его от всех желающих пообщаться, и вдруг я вижу, что лицо его посуровело и он, круто сменив тему разговора, напустился на нас:

– Что это вы за столпотворение устроили? Народу пол-Минска нагнали, телекамер наставили, журналистов толпа… Почему со мной не согласовали? Самоуправничаете?

– Я – мы... – забормотал Виктор, – думали...

Тут я все понял. Из-за спины Виктора выдвинулось багровое лицо начальника особого отдела ЦК КПСС товарища Малина.

– Здравствуйте, Кирилл Трофимович... Я тут мимоходом... Думаю, дай заскочу... Да вот, сугробы, заносы... припозднился немного. – Похоже, он был растерян не меньше нашего. Откуда мимоходом заскочил, уточнять не стал, а припозднился, похоже, на сутки, и Мазурова упустил, и собрание допустил.

А Кирилл Трофимович продолжал бушевать.

– Телекамеры убрать! Что за чествование устроили, будто вождю какому! Партизанщину развели! Меня нет, так что, нельзя было с Москвой посоветоваться и провести все тихо, скромно. – Он знал, в чьи уши попадет информация, и старался вовсю. Никита, конечно, не забыл и белорусский бунт при назначении Зимянина и непокорство Мазурова.

– Не додумали, Кирилл Трофимович, ну я завтра кое-кого взгрею!.. А телекамеры разрешите оставить только на ваше выступление и доверенных лиц... Надо народ в республике успокоить, а то пошли всякие домыслы...

– Никаких лиц, а то ведь я знаю, начнут величать да возвеличивать...

Назавтра в «Правде» появился отчет о встрече с избирателями и статья Мазурова. Все стало на свои места. А больной прибыл в ЦКБ к завтраку, вроде и не уезжал. Блок коммунистов и беспартийных сработал на выборах, лучше не придумать.

Я уже совсем свыкся со своим положением, но за два дня до Нового 1964 года Мазуров пригласил меня и сказал:

– Вы мне надоели.

Чувствуя какой-то подвох, я смиренно пожал плечами:

– Надоел, так надоел. Спасибо за высокую оценку моих скромных усилий. Когда сдавать дела и кому?

Он улыбнулся и протянул мне пачку красивых кремлевских открыток:

– Поздравьте своих домашних, пошлите знакомым. – Он встал, прошелся по кабинету, остановился возле меня, – Мне стыдно держать вас на подхвате. Вы независимо мыслите и вполне созрели для самостоятельной работы. 2 января 1964 года принимайте пост главного редактора «Советской Белоруссии». С Новым годом вас. – Приобняв меня, крепко пожал руку. – Спасибо за работу и верность.

Сбылась мечта – я достиг солидного положения в журналистике, возглавил наиболее популярную и крупнейшую в республике газету. Справедливость и популярность – вот две задачи, которые я поставил перед собой и коллективом. Хотя двойная жизнь продолжалась, мы печатали нелепые директивы партии по всем вопросам – о том, какой гвоздь вбивать в какую стенку, и какого числа и месяца сеять гречиху. Целые номера отводили под бесконечные речи нашего дорогого Никиты Сергеевича. В общем-то, когда их не было, скучали. Забитые речами полосы давали экономию гонорара, и мы тогда могли заплатить больший гонорар и нештатным авторам и сотрудникам. Занятый рутинной работой, я как-то не замечал, на какую высоту взобрался.

Однажды раздался звонок от Мазурова:

– Я слышал, что в Минск приезжает Шостакович с первым исполнением 13-й симфонии. Вы не думаете, что такое крупное событие в культурной жизни республики стоит отметить?

– Есть информация, но я заказал серьезную статью музыковеду.

– Правильно.

И когда статья была опубликована, он снова позвонил. Признаюсь, не без трепета душевного поднял я трубку и услышал:

– Молодцы. Дельная статья.

Вскоре позвонил завотделом пропаганды и агитации Николай Капич. Он начал с высокой ноты:

– Борис, ты соображаешь, что делаешь? Глянул на чет-ТУю полосу сегодняшней газеты и обомлел... На кого замахнулись?

Не желая, чтобы риторический вопрос обратился в конкретный, а Капич попал в дурацкое положение, я ответил:

– Только что звонил Кирилл Трофимович и похвалил за статью о Шостаковиче... Ты тоже о ней?

Капич замялся и от растерянности забыл, о чем только

что завел речь:

– Да нет... А разве есть такая статья? Где говоришь, на четвертой полосе? Интересно, интересно.

– А ты о чем?

Но Капич, поняв оплошку, уже отключился. Сразу же объявился министр культуры Григорий Киселев. Он панически крикнул:

– Что вы наделали? Да ведь теперь Фурцева...

Я не дал ему погрязнуть в позоре:

– Мазуров только что звонил, благодарил за статью о Шостаковиче. Ты о ней?

– Я. Да... Нет... А в каком номере?

– Думаю, в том, который ты держишь в руках. А, Гриша?

В трубке раздались гудки.

О том, что статья «дельная», я узнал также из присланного мне перевода отзыва «Нью-Йорк геральд трибьюн». Видная американская газета не обошла вниманием нашу скромную газету, обвинив ее в антисемитизме, хотя статья не затрагивала еврейского вопроса. Тактичная музыковедша прошла по краю пропасти. Сделав уважительный разбор и отдав дань восхищения гениальному творению композитора, она с сожалением отметила, что текст стихов Евтушенко адресует мировую трагедию к конкретному событию – расстрелу немцами еврейского населения Киева в Бабьем Яру, где погибло 25 тысяч населения. Но ведь рядом Бело-руссия, которая от рук немцев потеряла 2 миллиона 200 тысяч мирных граждан, в том числе 300 тысяч евреев. А Польша? А Югославия?.. Каждому Гитлер назначил свой «холокост».

Впервые в рубрике «По следам наших выступлений» наша газета отвечала американской, обвинив ее в недобросовестном рецензировании. А потом случилось так, что автор американской статьи прибыл в Минск в составе корреспондентского корпуса, аккредитованного в Москве. Бойкого на бумаге, но беспомощного в устной полемике, молодого и толстого, рыжего детину, я подставил под град насмешек изрядно выпивших гостей.

Газета набирала обороты и популярность, начальство было довольно, казалось бы, жить да радоваться. Но судьба подготовила мне очередной удар.

Вместе с Василием Филимоновичем Шауро, секретарем ЦК по пропаганде, мы ехали с репетиции первого белорусского «Огонька» – было такое зрелище на телевидении.

– Вы на бюро ЦК, Василий Филимонович? Прихватите с собой?

– Езжайте лучше в газету. На бюро только кадровые вопросы, вам не интересно.

На том и порешили. Я как раз кончил читать сверстанный номер, когда раздался звонок правительственного телефона. Кому это не спится? Не спалось Шауре, видно, совесть замучила, потому что он сообщил:

– Вас только что утвердили председателем Государственного комитета кинематографии БССР. Поздравляю, товарищ министр. В понедельник сдавайте дела в газете и принимайте министерство.

Это было почище грома среди ясного неба. Я только и сообразил спросить:

– Как же так, даже мнения моего не спросили?

– Я ответил, что вы не очень хотите переходить. Правильно? – и засмеялся своим суховатым смешком.

Так я стал министром. Жизнь опять совершила зигзаг.