Текст книги "Дальнее зрение. Из записных книжек (1896–1941)"

Относительно ближних, друзей моих прежде всего, – мое дело сочувствие, любовь и развитие воли – всегда им помочь. Но мои отношения к ним отнюдь не должны включать в себя хотя бы тень личного экстенсивного искания или побуждения.

Вот вкратце вся моя этика, все мое определение.

Мне хочется врезаться в самую глубину этих мест, где люди считают себя думающими теперь по преимуществу. Сам я имею над чем подумать. Прошлый опыт жизни, когда я его живо вспоминаю, приводит меня в содрогание силой вопросов, которые им во мне возбуждены. В этом-то пережитом, в громадной силе этого пережитого, в чем, конечно, первое место занимает для меня тетя, ее конец, – кроется то, что достаточно сильно, чтобы всегда сохранить мой дух на страже, всегда возобновить, поддержать во мне свободный дух философа, не преклоняющийся пред средой, где он живет.

Два пути, две сокровищницы мысли известны мне и современному мне человечеству, в которых оно может черпать ответ на вопросы жизни: первый, завещанный мне воспоминанием и лучшим временем юности, – путь христианской и святоотеческой философии; второй – в науке, который есть метод по преимуществу. Почему, откуда это роковое разделение путей, имеющих одну цель впереди себя? Не составляют ли эти два пути по существу одно? – вот вопрос, всю полезную важность которого я пойму, вероятно, лишь когда буду ближе к его решению, но которым занимаюсь прежде всего.

1 октября

Метод богословской науки, какой я предлагаю (историко-психологический), рассматривает религию, как нечто, имеющее случайные (историко-психологические) основания. Но это не может служить ему упреком после того, как наукою понято, что самое различение «случайного» и «необходимого» имеет лишь историко-психологическое значение.

Искание и радость беспечального опыта – вот черта, особенно характерная для научного духа. И в ней-то коренная разница духа, лежащего в основе науки, с духом пессимистической философии, философии подавляющего опыта.

11 октября

Что такое «жизненная опытность»? Дурища, много видавшая и ничего не понявшая…

У Карамзина рассыпано много хороших философских мыслей (разговор с Кантом, со студентом о бессмертии по дороге в Лейпциг, о театре), притом не в трудном для тогдашнего русского общества систематическом изложении, а в форме легких заметок, легко усваивающихся и оставляющих впечатление, наряду с интересными путевыми описаниями. Если для большинства Карамзин являлся в «Переписке» таким пропагандистом, внушителем идей, то для образованного меньшинства, знакомого тогда уже и увлекающегося Вольтером и Руссо, – он был первым из земляков, на своем родном языке и в такой увлекательной форме повторивший призыв от «природы» к «свободе» этих писателей. Открыли ли «Письма» глаза современникам на действительность жизни тогдашней Европы, действительную картину этой жизни? Во всей вероятности – нет, как не открывается она и нам. Центр тяжести все время во внутреннем душевном мире путешественника, многое во вне остается им незамеченным (например, французская революция), и если оставить в стороне его описательные элементы, мы читаем у Карамзина лишь его мысли и идеи, возбужденные в нем теми или другими местами. В «Письмах» образованные и в теории знакомые более или менее с Европой современники Карамзина могли видеть, что пережил один из них, лучший из них, и что пережили бы они сами на его месте. А это должно было значительно сблизить их с тем миром, откуда вышли известные им Руссо, Вольтер, Гёте, Шекспир, Геллерт, Кант и др.

Материализм в радикальной форме со своим отрицанием нравственной ответственности личности, со стремлением к идеальной социальной статике и т. п. ведь тоже лишь идеал, и, как идеал, привлекателен для мысли. Он не выпадает, и должен, следовательно, совпасть с основным идеалом всякой жизни.

Абсолютную истину и тропу к ней я знаю в науке; но слышны голоса, что лучше не сидеть за трудно достижимым научным журавлем, а с практическою синицею – условно истинного (т. е. такого, которого мы не можем научно оправдать) в руках, обратиться к общественной деятельности (в узком смысле). Но для ученого, для служителя безусловной истины лучше дойти до полного самоотрицания на своем поприще, чем изменить своему знамени и пойти учить, притворяясь, что все известно.

Когда физиология трактует о жизни, о характерных признаках жизни, как об обмене веществ <…> то ее выводы отсюда нисколько не трогают вопроса о жизни – непосредственного сознания и философии. Жизнь, интересующая непосредственное сознание и философию, – жизнь человека остается здесь вне сферы зрения, мысль попадает мимо нее, и то, что в гробу продолжает быть характерным с биологической точки зрения признаком дорогого мне человека – белковина, которой нет в соседней земле; равно, – что в нем продолжается «жизнь» в этих «низших организмах» – червях, без сомнения, ничего не говорит мне о жизни дорогого мне человека. Определение жизни, – которое надо черпать из опыта, если мы хотим войти в существо, в положение возбуждаемых ею вопросов, – определение жизни основывается на ценности ее, но ценности этого понятия для обозначения действительности.

«Природа» есть не представление, а понятие, – вот вывод моего сочинения, и надо уметь воспользоваться всеми следствиями этого. Первое формальное практическое следствие отсюда то, что понятием «природа» и пользоваться надо, как понятием.

28 октября

«Отрицать» и «утверждать»… Кому это нужно?.. Не наше дело утверждать и отрицать, что что-то есть или чего-то нет; наше дело маленькое: ясность и простота последовательной мысли.

Надо иметь великое, детское спокойствие, девственное спокойствие духа, чтобы так переживать Природу, как Лев Николаевич Толстой. Читая его несравненные страницы, вспоминаешь о далеко минувшем, когда и ты жил так близко с природой, с травой, с лесом, с водой, и грустно становится, что волнения жизни так отдалили тебя от этого родства с великой матерью. Но я думаю, что такое спокойствие духа, открывающее спокойствие и мир жизни природы, совершенно необходимо философу.

В чем задача этической жизни? В чем задача научного духа в области нравственности? Ведь очевидно то, что хорошо, и то, что дурно, дано, – как факт, – до всякой науки, и дело науки, без сомнения, не в том, чтобы показать, правда ли, что хорошо то, что мы считаем таким, или оно в сущности дурно. Дело науки тут, как везде, – в описании.

Истина, – а это понятие прежде всего нравственного порядка, – открывающаяся человеку до всякой науки и, зачастую, не внушаемая и многими годами научной работы, – в кротости. Мы знаем по опыту, что эта простая истина вполне ясна и «в руках» для мальчика-подростка и для мужика, и совершенно закрыта для студента и «интеллигента».

Я теперь вспоминаю, заглядывая уже как в другой мир – в мир стремлений быть постоянно лучше, стремления «спасти душу», – чем я жил десять-восемь лет тому назад. Так-то и современное общество заглядывает в эпоху преподобных подвижников, как в другой мир, завлекательный своею тишиной и могуществом, но непонятный, забытый в корне – в современном положении вещей. Теперь на вопрос совести: «Для чего жизнь?» – само существо современного порядка вещей говорит: «Жизнь для жизни…» И эта-то монотонная, скучная, тягостная и бессмысленная в глубочайшем своем смысле – «проволочка», «разгулка» времени, «жизнь для жизни» слепо и всесторонне охватила нас. Проклятие ей, этой мерзкой «жизни для жизни»!

Дураки думают, что они становятся лучше под действием какого-то таинственного демиурга – «Прогресса», впрочем, палец о палец не ударяя, не вынимая сигары лишний раз изо рта, – чтобы стать лучше. И они смотрят как на «старое и отжившее» препровождение времени – на «подвиги» людей, понимавших, что чтобы стать лучше, надо становиться лучше. Но как назвать вашу жизнь с вашими слепыми размышлениями, с вашими проволочками времени в кровати, в театре – везде, где только можно, с вашими бифштексами и цыплятами, кокотками, любовницами, оголениями и картами, – если не нравственно мертвым, нравственно тупым, нравственно атрофированным прозябанием, почением на подножном корму?.. Нет же, не обманывайтесь, – вы не становитесь нравственно лучше с вашего разгульного времени, со временем вы, напротив, замираете более и более и кончина вам смерть… Вы ближе к кладбищу, чем кто-нибудь, чем когда-нибудь, чем могильщики в чумной год…

6 ноября

Всякий «закон природы» есть сам по себе постановка жизнеразности и поэтому требует сам еще противовеса. Отсюда достаточно открывается, что все поле нашего сознания и знания есть постоянное колебание равновесия, борьба идеалов, – с чисто научной точки зрения вполне равноправных. Закону «борьбы за существование» должен был возникнуть противоположный закон «симбиоза»; закону «сохранения энергии» – опытная характеристика его нарушения, чтобы был возможен каждый частный факт. На последнем-то, окончательно обработанном и вполне понятном случае факта равновесия и стала ясна общая схема душевного содержания…

9 ноября

Человеку трудно, очень трудно отвыкнуть говорить «мы», чтобы ограничиться одним подлежащим Я. Это отражается и в том, как больно ему даже в лучшем смысле отступать от товарищеской среды, с которой сжился; тем более в том, как страшно больно ему терять человека-друга и благодетеля, которого с глубокого детства привык он включать в свое «мы»…

18 ноября

Типичное явление у «религиозных» людей – присвоение Бога, монополия на него, признание его собственно своим, а не «твоим», некоторая презрительность к «твоему» Богу. «Что это за образа?» – спрашивает фанатически в своей молельне монах – несколько презрительно, хотя и снисходительно указывая на положенные безутешным сыном на грудь скончавшейся матери кресты и иконы… Кажется, что это факт, имеющий обширное значение в людской жизни; его можно назвать «религиозным эгоизмом», и это очень грубая форма эгоизма вообще. Вспомните глубоко психологические строки Решетникова в «Николе Знаменском», как напуганный киргиз бросается пред иконой Николая Чудотворца с мольбой: «Не трогай моя бога; моя бога лучше твоя бога; не трогай моя бога!»…

21 ноября. 1 ч. ночи

Я не иду в монахи, ни в священники, не делаюсь служителем определенного церковного мировоззрения, взяв на себя критическое обследование вопроса, методически сохранив его в таком качестве. Но тогда я естественно и тем более не имею права вступать в определенные правовые отношения с ближними, – пока идейная подкладка их остается открытым вопросом.

24 ноября

Когда Розен говорил мне: «С физиологией вы все равно до души не доберетесь; займитесь-ка лучше Упанишадами – там больше глубины и ближе душа», – тут выразилась старая борьба классицизма с его надеждами и убеждениями и нашего математического реализма с его верой. Я – верующий реалист и решительный антагонист всевозможного классицизма. Пойдем далее, будем мучениками нашей веры, бодро вступим в жизнь мысли, тут созидания еще впереди. Но это болезнь мысли, гнилостное заражение мысли «филологией», – весь этот противный классицизм. Он так повредил Ницше и даже Гегелю!..

2 декабря

В своих копаниях в почве, в лесу, в траве, в мясе, со своими микроскопами, поездками, наблюдениями, человек утерял то чистое состояние спокойного благоволения, которым он обладал. Смутное и мятущееся человечество, способное из самого великого миросозерцания сделать ужасное орудие зла на земле, приводит его в отчаяние <…> видеть на земле добро, в которое он верил; а придти в отчаяние в своей вере значит перестать верить; и человек перестал верить в добро. Человек перестал быть «в самом себе», он утерял «единство духа», он не может «возвратиться в себя»…

7 декабря

Моя жизнь встала на ту критическую точку, когда я должен или «решить уравнение своей личности», или ликвидировать дела…

21 декабря

Антагонизм Божественной жизни с жизнью мира гораздо глубже, чем кажется, и это выясняется там, где попытки примирить в наше время этот антагонизм. Людям нашего времени хочется возвратить себе то время, когда они на коленях пред Ним решали дела своей жизни: «аще не Господь созиждет доле всуе трудишася зиждущие». Но у них слишком много самости, чтобы это опять стало у них естественно: пересиливает в глубине души мысль, что «сам плох, не поможет и Бог», «кто сам себе не помогает, не поможет тому и Бог» и проч.

Это все чуждые мне люди – в красных бархатных туфлях на «французских» каблуках. Для них нет греха, а только вред. С ними страшная опасность забыть тот святой страх пред духовником, который спасал и спасает нас. Господи, где же просвет?! <…> А когда есть вокруг поддержки и однако противно до рвоты смириться с этой окружающей тьмою вавилонскою, только в бессердечной воле дорогих этих «Семеновых», мелькает тропинка к освобождению… Зачем все это, если Ты есть? Зачем этот соблазн, эта мерзость, эти сети?.. Пускай бы эти красные туфли существовали себе безобидно для лакированных сапог, а нас-то, которые Тебя только хотят, зачем Ты вталкиваешь между ними, Ты – «ведый нашего существа немощь»! Итак, пора закончить эту игру, пора подумать и о нас, какие бы там ни были Твои «мировые» цели! Или оставь нас с Твоими напоминаниями о себе и мы сумеем погибнуть с «Семеновыми» или с «Свидригайловыми»; или решительно объявись нам, выведи нас на путь, Тобою указанный, раздави эти самонадеянные красные туфли и лакированные сапоги, раз Ты завел нас против нашей воли между ними. Пока же наша утеха в сне и смерти, и, когда Ты не помогаешь нам, не взыщи, что мы их предпочитаем участию в Твоей «мировой» драме.

Маленькие люди «большого» общества пользуются «вершками знания», а по большей части и просто заимствуют настроение авторитета «современности», чтобы иметь возможность отвернуться от учения жизни Спасителя и отцов Церкви, а с чистым сердцем и пустой душой начать строить «этику» на краеугольных камнях своих вожделений. И это особенно ярко, быть может, у женщин с их беспредельной, безумной силой хотений, под напором которых нимало не выдерживают те слабенькие следы в их памяти, какие остались со слов гимназического «батюшки» из Евангелия.

1900

3 января

Человек достиг достаточной ясности в понятиях, чтобы видеть ненормальность, ненравственность так называемых половых отношений. Вот перед вами мыслящий человек, неохотно входящий в обмен мыслей, вообще в общение с людьми, угрюмо избегающий встреч с ними. И он, бегающий так от людей более или менее своего уровня развития и мыслей, находит возможным проводить время, аж занятно, с глупым ребенком-девочкой, как-то по-волчьи смотря в ее овечьи глаза и спазматически выпаливая такие слова и жесты, которые подавили бы его душу стыдом, если бы он сказал то своим товарищам по жизни и мысли. Но если в последнем случае он, как говорится, «считается с фактом полового влечения», то для ясного и нравственного сознания ясно одно, что надо всячески избегать этого постыдного, унизительного факта. А в этом все «монашество», весь «аскетизм». В них отнюдь не заметно чего-либо «неестественного» или «чрезмерного». Они говорят лишь в интересах человеческого достоинства и то, что вполне ясно простому практическому сознанию.

3 января

Философия, искусство, религия, слово, дело – все это великие придатки, «случайные вариации» относительно основного дела жизни, сердцевины ее, – которая есть «честь нашего круга» или «мундира», «наша честь», чувство «самолюбия», и, более всего, это возбуждающее нас так к жизни, дающее такой интенсивный интерес нашей душе – половое общение. Все эти добрые вещи: и философия, и искусство, и религия – очень хороши, помогая так или иначе замостить те ухабы жизни, в которые неизбежно приходится попадать от времени до времени; и современный человек настолько «рассудителен», чтобы не отвергать ригористично этих вещей, как отвергли их некоторые идеалисты; нет, он верит в них, ибо пользуется ими, штопая ими свою дорожку от цветочка к цветочку, от удовольствица к наслажденьицу…

Государство, – вообще социальная организация, – есть преобладание формы над содержанием, и в этом заключающаяся в них «жизнеразность». «Социальная» организация и обеспечение становятся нужною и в маленьком и в большом – там, где не хватает силы у нравственной личности, чтобы незаметно навести окружающих на свой путь. Мы знаем по опыту, что где есть сильная правительственная личность, гораздо быстрее и даже незаметно достигаются около нее те результаты, которые представляют такие хлопоты «социальным деятелям» с их формулами и «организациями».

Моя философия, моя «метафизика» в том, что, когда я себя вижу в зеркале, то знаю, что весь этот мой облик, нос, глаза, лоб, весь я – Божий, принадлежу Богу. Другие философии, другие «метафизики» говорят, что нет, ты не Божий, а чей-то другой, принадлежишь какой-то другой, темной тайне. Но я прямо не хочу никому принадлежать, кроме Бога, и живу лишь – пока уверенность моя в принадлежности Богу не колеблется. На этом-то зиждется та с некоторой точки зрения удивительная твердость в вере в Бога «верующих» людей: я чувствую себя свободным убить себя сейчас же, как только будет ясно, что я раб какой-то темной тайны, так что и пред лицом этой последней я остаюсь свободным служителем своего Бога. А маленькие и большие подтверждения, что я принадлежу именно и непосредственно Богу, налагают на меня непосредственную (не холодно-формальную) обязанность продолжать эту жизнь, раз в ней говорит Господь: «Говори, Господи! Я буду слушать, потому что ты воодушевляешь меня».

Нравственная личность не есть то, что должна сделать этика, а то, что она должна изучить; для этики это не ожидаемая впереди конструкция, а отправной факт опыта. Поэтому совершенно законна по своему настроению тенденция естественнонаучных умов – повернуть этическое исследование с отвлеченно-теоретического пути метафизиков на путь исследования конкретных нравственных фактов. Но тут эти «естественнонаучные» умы впадали до сих пор в специальные «теории», подводя то все факты обязательно под удовольствие (теория эвдемонизма), то не менее обязательно под пользу (теория утилитаризма), – в обоих случаях затемняя чистый опыт тусклою абстракцией «эгоизма». Совершенно освободившийся от предвзятых теорий естественнонаучный ум обратился к исследованию теплого, живого и конкретного нравственного факта именно, прежде всего в тот момент, когда им незаметно достигаются жизненные результаты, т. е. пока он не вступил в пределы «социальных» абстракций.

Теперь нужна наука о религии, психология религиозного чувства, лучше – психология религиозного опыта, пока еще не осуществилось обетование Иеговы: «и будет, прежде нежели они воззовут, Я отвечу; они еще будут говорить, и Я уже услышу» (Ис. 65, 24). Тогда не будет более «жизнеразности», тогда не будет этой темной, тянущей руки действительности, тогда будет полнота жизни; об этой действительности с ее злом, грехом, неведением и смертью не будет воспоминания и на сердце она не придет (Ис. 65, 17). Но пока пред нами глухая «действительность», мрачно царящая в поле наших чувств, – как скала, пока мы жертва постоянного «состояния жизнеразности», до тех пор религиозное примирение с ним, религиозный опыт, исторический и личный опыт людей, наведший их на спасительную и торную тропу из этого состояния, вера в Сильного Иакова, несмотря на Его как бы сон, вера, что Он воскреснет наконец для убогих своих и расточит слепой и ужасный Вавилон, – все это само по себе столь своеобразная «действительность», что необходимо ее специальное изучение, специальная «психология религиозного опыта».

9 января

Тупые болтуны и размалевщики «романов», и мокроподолые тетки разнесли по миру эту ужасную сплетню насчет «Любви» с ее ужасами, страданиями и даже, чего доброго, смертями от «безнадежности». И какое множество зла приносит эта чудовищная сплетня бедным молодым людям! Девицы и в самом деле начинают внушать себе, что их специальность – изнывать и умирать «в безнадежной любви»; молодые мужчины из опасения, – а вдруг да и в правду случится грех, – делают скороспелые и глупые решения в ответ на отчаяние «слабых» существ… И так разрушаются лучшие идеалы молодых душ, зараженных глупым суеверием во «всесильность любви» («естественности полового разврата», только будто бы (по мнению жирных баб) и поддерживающего «род человеческий»). Обязанность честных людей рассеивать по мере сил это вредное суеверие, чтобы ясный голос сердца и разума был по крайней мере столь же слышен малым сим, сколько и выдумки развратных, жирных баб, живущих и в действительности, и в воображении сводничеством несчастных молодых людей. А ведь до сих пор эти жирные бабы – сила, и под их бессмысленною тяжестью пропадают безнаказанно лучшие стороны молодых душ, не успевших развиться и окрепнуть.

12 января

Те «цензоры нравов», которые в наши дни запрещают читать Библию из-за того, что там будто бы есть «такие вещи, такие вещи!», – очевидно, боятся лишь, чтобы воспитанная в них и ими скрытая до времени душевная грязь не обнаружилась бы пред судом простого и ясного рассказа библейских писателей. Впрочем, ясно, что лучше, чтобы эта грязь взболтнулась и поднялась наверх, чтобы иметь дело с открытым врагом, – чем чтобы она продолжала накопляться невидимо и снизу. Но кому грязь приятна, тот не читай Библию.

В каждом человеческом гнезде, в каждой человеческой комнате время видит смену «действий» на скорбной сцене жизни. Там, где жил мирно отец, в тиши и мире доживая век, – его дочь страдает, обремененная больным мужем и громадной семьей… Итак, для философа ясно, что глупо заниматься завиванием новых гнезд. У кого есть голова и сердце, тот весь отдастся помощи этим несчастным малым сим в этой смене страданий и суеты.

Самое тяжелое, что я не встречаю кругом себя сочувствия своему делу, делу совершенно аналогичному с кантовским, – чистому исследованию того умственного содержания, каким мы живем. Одни не сочувствуют, даже не понимают моего дела, предлагая более умнее отдать свои силы «решенному умными людьми» делу; другие считают, что это у меня все от того, что «мальчик еще не угомонился» и надо бы его «поженить, – бисово теля»; третьи, – и их-то все-таки я больше благодарю, чем других, – советуют сосредоточиться в своей внутренней вере, в домовой, уединенной и пустынной церкви своей души. Хотя у всех них есть это беспокойство за свой умственный капитал. Приходится одному вести свою линию с надеждой на Бога; но она-то только и не посрамит!..

28 января

Наука знает правила и закон. Жизнь в своей полноте требует еще предписаний. Только в последних, без которых человек не может «двигаться весь сразу», достигается идеальное и ожидаемое, совпадение субъект-объекта. И если наука может сказать о Боге только, что он может существовать, т. е. уясняет его возможность в правиле (описательная психология религиозного опыта), то она не может доказать, что он необходимо существует, т. е. предписать Ему законом существование; Бог лишь требуется нашею душою в полноте жизни.

7 марта

У нас не принципов нет – людей нет. Это видно везде; на это именно жалуются лучшие люди, начиная с Л. Толстого.

9 марта

О точке отправления человеческой мудрости.

Часто я испытываю такое состояние восторга от природы и ее жизни в глубине моря, на дне грязной лужи, в лаборатории, что с восторгом же предался бы в этот момент ее законам, по которым я должен, – как говорится, – «умереть», если сила распадания известной молекулы вобьет мне в висок кусок свинца. А тогда предложение, что я должен, «если не желаю нарушить жизнь Природы», не делать этого, – предложение, лежащее в основе всей теперешней науки, – является мне совершенно догматическим. В основе всего мышления, всех изысканий, всей философии и «жизненной мудрости» лежит догмат, что я не смею сейчас же, вместо этих рецептов, выйти из этих жизненных условий; и постановка проблемы общечеловеческой философии формулируется так: как ты сумеешь примениться к жизни, как ты должен ее понять, если решено провести ее, твою индивидуальную жизнь, до конца. «Пойми и расскажи, как понял ты жизнь, если решил провести ее до конца» (точно «задача для упражнения»!). Это звучит для некоторых, и для меня, так: «как ты оправдаешь разумно свое решение проводить жизнь до конца». Но само это решение, тем более, когда оно провозглашается долгом человека, звучит догматически и само оно первоначально принимается необоснованно прочно данной, готовой точкой отправления. Нетрудно видеть, что, таким образом, вся философия и вся человеческая «мудрость» имеет значение лишь в зависимости от этого догмата. Вне его она не имеет значение и есть такая же преходящая форма жизни, как какая-нибудь, сейчас существующая, радиолярия океана.

Предписывается определенный частный случай в качестве обязательного, тогда как разумно одинаково возможны и другие случаи. Везде, где спор, это значит, что найдено высшее общее понятие, безразлично включающее в себя частные, к которым принадлежат и наши спорные понятия. Спор и состоит в том, что спрашивается, почему надо выбрать именно эти понятия, или это понятие, а не равноправные другие. Везде, где спор, – есть и выбор. <…> А выбор разумно возможен там, где мысль возвысилась над разобщенностью частных понятий в понятии высшем и общем относительно них.

Почему надо непременно продолжать жить, не видно из общего понятия жизни Природы. А так как вся философия и все наше понимание жизни развились и развиваются, пока догматизируются, – что надо жить, то они и являются случайными эпизодами, неспособными дать Истины самой по себе.

Вербное Воскресение. Иосифов монастырь

Монашеская жизнь имеет в виду проникновение в жизнь духа, – то, что мы теперь назвали бы «психологией религиозного опыта». Это постоянное бодрственное прислушивание к тому, что желается в нашем духе, как он живет, болеет, поднимается и растет. Тут источник тех «сокровищ ведения», о которых говорили святые отцы.

Незрелая религиозная жизнь в сущности «действительно» все еще считается, по преданию прежних дней, окружающей «мир», ее порывы выше его, и те минуты подъема, когда ей как будто удается удержаться на той высоте духовного зрения, суть в сущности еще насильные мечты, в которых душа сильна, пока далека от «действительности»; я это испытал горько, падал в самые сильные моменты религиозного подъема души. Дух будет вполне и a priori силен против всякого давления «мира» тогда, когда религиозный мир откроется ему не как насильное создание представлений и идей, но как явная психологическая действительность, более «действительность», чем какой-либо «материальный мир».

Достигнуть того, чтобы религиозный мир стал явной «действительностью», достигнуть состояния «религиозного опыта», – это дело уже немалого подвига; и мы стремимся к «религиозному опыту», полагаем в этом бодрящую цель Жизни. Вера, что, когда я упал в самый сильный, по-видимому, момент моего религиозного подъема, в этом виновато собственное мое мечтательное соединение с религиозным миром; но что с большим проникновением в глубине моего духа в дух исторически открывшейся Божественной Жизни, с сближением с настоящей «действительностью» религиозного мира, я буду силен им, опытно познанным «победителем ада и смерти», против «мира», – эта вера побуждает нас добро встать каждый раз, как упадем, – чтобы идти далее и с нею, благословясь, дерзая и оставляя за спиной бремя греха, вступаем в страшное общение с Божественным путем, Истиной и Жизнью.

2 апреля. И. М.

Святое настроение, навеваемое часто службами, долгим стоянием и утомлением, не есть еще надежный оплот для души. Оно зачастую может быть мечтательным. Истинная и прочная святость духа лишь там, где она достигнута реальной и горячей борьбой с реальным и «действительным» грехом; ибо лишь там душа прикасается «действительной» жизни духа, лишь там начинается реальность духовной жизни, настоящий религиозный опыт. Святость преподобных отцов и подвижников потому, конечно, была прочной и непреложной, что для их духовного зрения постоянно был ясен и «реален» грех мира, и поэтому их дух постоянно реально жил победой над ним. Истинный подвижник духа несет свой подвиг и утомление плоти не для того, чтобы в утомлении и достигаемом в нем блаженном безразличии утопить душевную скорбь и борьбу (так думают многие «самочинные» подвижники и «буддисты» из светских людей); его подвиг, бдение и стояние с начала и до конца исполнены бодрой, бдительной, неослабевающей и настоящей и постоянной борьбы с грехом в глубочайших изгибах и углах душевной жизни, постоянного бдительного духовного зрения. Иначе ведь подвиг ведет только к прелести.

21 мая. СПБ. Невская Лавра. Литургия

Если бы религиозное знание развивалось целиком умозрительно и a priori, оно было бы постоянным стремлением к жизнесохранению, являлось бы компенсирующей деятельностью относительно «опыта» и «жизнеразностей», ставимых жизнью. На самом деле оно развивается в виде совершенно своеобразного порядка фактов, в виде специальных «апостериорных» законов, задающих новые задания для мысли, и потому-то мы говорим, что религиозное знание развивается, – как и всякое знание, – «на основании опыта»: в основе его есть специальный религиозный опыт.

3 октября

Мы замечаем с удивлением, как самые «ничтожные» факты обыденности подчас заставляют нас «вдруг» забыть по-видимому установившееся высшее идейное течение жизни. Но затем, когда в «спокойный» момент мы опять входим в прерванное «высшее идейное течение», некоторая внимательность дает видеть, что и тут мы лишь в зависимости от столь же «ничтожных» фактов обыденности, от «более спокойного течения» этой же обыденности. И там, и тут мы в зависимости, и именно от непрерывающегося, единого русла физиологической жизни.

Мой друг, вы спрашиваете, зачем я иду в монахи. Затем, отвечу вам, чтобы всецело прислушаться к новой области опыта, избавиться для этого хоть временно от посторонних и обычных звуков; новой области опыта, в которой необычайно осуществляется повсюду так искомое нами тождество субъект-объекта. Эта необычайная степень ясности настоящей области опыта требует и тончайшего, тщательного к себе отношения, чтобы по невнимательности не сойти на прежние, привычные абстракции, на которых набилась рука и мысль.

9 ноября

Правила этики суть такие же «законы природы», как и правила геометрии, т. е. столь же убивают социального человека, как те убивают индивидуального человека. Если социальные определения и зависимости и являются для человека внешними и случайными, то ведь он от них все-таки никогда не может освободиться в сфере своего опыта, и поэтому они остаются для него столь же принудительно-божественными, как и физико-геометрическая необходимость.