Текст книги "Чужая женщина за дверью. Проза и не только"

А началось все с одного события, которое произошло в самом начале сентября. Этот день я запомнил, потому что выздоравливал после очередной ангины, и мама решила переместить меня из спальни в небольшой двор, в середине которого красовалась клумба с распустившимися георгинами, наполненными сочным бордовым цветом. Мама поставила раскладушку так, чтобы я мог любоваться этими цветами, и я оказался между почерневшей от времени бревенчатой стеной дома, приобретенного когда-то моим дедом, и старой развесистой яблоней, все еще хранившей на корявом стволе следы нанесенной по весне побелки.

День был теплый и тихий, листья на ветках яблони висели практически неподвижно, и солнечные лучи, пробившиеся сквозь них, желтыми пятнами медленно скользили по моему одеялу, по ступенькам чисто вымытого деревянного крыльца, по клумбе с бордовыми георгинами и по зеленой траве, которая курчавилась по бокам вытоптанной дорожки.

Я задремал и, наверное, даже уснул, но вскоре меня разбудил звук подъехавшей машины. Потом раздались чьи-то отрывистые голоса, потом заскрипела калитка и во двор вошел отец, а за ним медленно протиснулось нечто странное. Это странное состояло из длинного и тяжелого ящика, замотанного в серую мешковину, и двух мужчин, одетых, несмотря на летнее еще тепло, в изрядно потрепанные телогрейки. На плечи обоих были наброшены широкие ремни, и длинный ящик, слегка покачиваясь, висел на них, ничем не выдавая ни тайную свою суть, ни цель своего перемещения под своды нашего дома.

Разгадка, впрочем, не заставила себя ждать. Когда грузчики удалились, а с ними исчез и стойкий запах перегара, который, как облако, окутывал их небритые физиономии, мне, наконец, позволили покинуть раскладушку и войти внутрь. То, что я увидел, стало для меня настоящим потрясением. В простенке между двумя окнами, сразу за обеденным столом, покрытым, как всегда, белоснежной льняной скатертью, рядом с тумбочкой, на которой размещался трофейный радиоприемник, возвышалось черное лакированное чудо. В центре этого чуда красовался небольшой барельеф какого-то господина в парике, и это было для меня так же неожиданно, как три желтые педали внизу и два медных подсвечника по краям. А когда папа повернул ключ в маленьком замке и откинул крышку, прикрывавшую клавиши, на ее внутренней стороне обнаружились, отсвечивая потускневшим золотом, буквы, составлявшие непонятное иностранное слово.

– Бюхнер, – прочитала мама и добавила, – это же здорово.

А папа вставил две белые свечки в медные подсвечники, поджег фитильки, достал из пачки «Беломора» папиросу, прикурил от ближайшего к нему огонька и сказал:

– Ну, вот, теперь я спокоен.

Разговоры о том, что до войны отец посещал музыкальную школу и даже, как уверяли преподаватели, подавал большие надежды, шли в нашем доме постоянно. Но случилось так, что при форсировании какой-то реки со странным польским названием он получил тяжелую контузию, и, как следствие этого, постоянный шум в голове. Справляться с ним он в конце концов научился, и лишь досадовал на то, что зловредный шум не позволял ему улавливать тончайшие нюансы любимой музыки. После войны отец начал мечтать только об одном – подрастающий сын подхватит скрипичный ключ, выпавший из его рук, и сумеет стать достойным продолжателем музыкальной династии, которую заложил еще его дед. Фотография деда во фраке и за роялем, на фоне портрета Николая II, тайком хранилась в нашей семье, как одна из самых ценных реликвий.

В общем, с раннего детства я настолько был готов к выполнению возложенной на меня почетной миссии, что когда на нашем трофейном приемнике отец находил трансляцию какого-нибудь концерта, я брал палочку от подаренного мне барабана, становился посреди комнаты и начинал дирижировать невидимыми музыкантами так, как делал это капельмейстер на открытой веранде в центральном парке, когда там играл оркестр городской пожарной части.

В этот же день, когда грузчики принесли пианино, произошло еще одно событие. Мы готовились ко сну – мама стелила постели, я, с трудом дотягиваясь до умывальника, полоскал горло и чистил зубы, а папа крутил ручку настройки приемника, пытаясь поймать какой-то ускользающий от него радиоспектакль. И вдруг со стороны сеней мы услышали звуки, похожие на детский плач. Мама приоткрыла дверь, чтобы выглянуть наружу, и в образовавшийся проем тотчас же проскочила рыжая с белыми подпалинами кошка. Она стремглав пробежала вдоль комнаты, вскочила на приемник, с него ловко перебралась на самый верх пианино, бесцеремонно уселась там и начала вылизывать языком передние лапы.

Сказать, что после этого возникла требуемая по драматургии немая сцена, было бы, наверное, не совсем точно. Мама машинально продолжала выглядывать за дверь, словно там могли находиться еще несколько таких же наглых существ, я уронил в раковину коробку с зубным порошком, а папа от неожиданности вместо ручки настройки крутанул ручку громкости, и это, в конце концов, вернуло нас к реальности.

Все трое мы медленно подошли к инструменту и практически одновременно сказали: – Брысь!

Кошка и ухом не повела. Она сменила позу, уютно улеглась, свернувшись калачиком, зевнула и только после этого посмотрела в нашу сторону. И тут мы увидели, что смотрит она одним левым глазом, потому что второй был наглухо затянут желтым бельмом.

– Бедняжка, – сказала мама.

А папа подумал и добавил:

– Странная душа у этого инструмента.

Я тогда так и не понял, что он имел в виду.

С этого дня мы стали жить вчетвером. Слепая Мария – не помню уже, кто из нас дал ей это прозвище – быстро освоилась, но пианино покидала только тогда, когда мама выставляла на кухне блюдце с едой, или когда появлялась необходимость посетить лоток с песком, стоящий в сенях.

К нашей одноглазой соседке, как и к самому инструменту, мы быстро привыкли. До моего предполагаемого поступления в музыкальную школу надо было ждать еще целый год, и трофейное пианино, несмотря на тесноту небольшой комнаты, превратилось просто в громоздкое дополнение к интерьеру. На это дополнение ставили цветы в высокой стеклянной вазе и складывали стопки книг, оставляя место, где любила лежать кошка. Правда, стоило открыть крышку инструмента, как Слепая Мария тотчас же спрыгивала на клавиши и начинала в бешенном ритме перебирать их всеми четырьмя лапами. При этом она так вдохновенно орала, что если бы кто-нибудь догадался обозначить нотами издаваемые ею звуки, то вполне могла бы получиться торжественная оратория в честь, допустим, дня весеннего равноденствия, когда коты со всех окрестных помоек собирались у нас под окнами, чтобы объясниться в любви к такой интеллигентной и такой высокохудожественной подруге.

Собственно на этом благостная часть моей музыкальной истории, полная волнительных, но радостных ожиданий закончилась. Но закончилась совсем не так, как об этом мечталось.

Выяснилось, причем неожиданно, что музыкальный слух, которым обязан был обладать любой человек, родившийся в городе Бобруйске, обошел меня стороной. И не просто обошел, а сделал при этом такой извилистый крюк, что когда на выпускном детсадовском утреннике я попытался встроиться в хоровое исполнение государственного гимна, родители, пришедшие полюбоваться своими чадами, горестно закачали головами и изо всех сил старались не смотреть в сторону моей мамы, от души сочувствуя постигшему ее несчастью.

Мечта о том, что купленное год назад трофейное пианино станет стартовой площадкой, которая выведет меня на орбиту мировой славы, в один миг рухнула окончательно и бесповоротно. Я оказался недостоин надежд, которые на меня возлагали, мне даже стало казаться, что отец начал смотреть на меня как-то не так, что, когда он поворачивался в мою сторону, его глаза за очками становились какими-то пустыми.

Из-за постигшего меня фиаско я стал плохо спать по ночам и частенько зарывался с головой в одеяло, чтобы никто не слышал, как я всхлипывал от душившей меня обиды. В эти непростые минуты одна лишь Слепая Мария пыталась оказать мне свою поддержку, она мягко прыгала на кровать, ложилась рядом и тихонько подвывала вместе со мной.

Я уже не помню точно, кому первому пришла в голову мысль передать ставший ненужным инструмент с барельефом, тремя педалями и двумя подсвечниками в дар музыкальной школе, но однажды хмурым зимним днем в дверь постучали два уже знакомых мне грузчика, одетых все в те же поношенные телогрейки и с тем же стойким запахом перегара, витавшим вокруг их небритых физиономий. Они пришли, чтобы в некотором роде повернуть вспять историю нашего дома и возвратить ее к тому самому моменту, когда в простенке между двумя окнами располагалась одна только тумбочка с трофейным радиоприемником.

Я нисколько не жалел о расставании с инструментом, выглядевшим теперь как лакированное надгробье, высившееся на развалинах моей мечты. А вот исчезновение вместе с ним Слепой Марии стало для меня настоящим ударом. Да и не только для меня. Мама еще долгое время не убирала место, где стояла ее миска, и все прислушивалась, не раздадутся ли за дверью звуки, похожие на детский плач. Хотя, чего уж там – и я, и папа, и мама прекрасно знали, где находится сейчас это странное создание с рыжей шерстью, белыми подпалинами по бокам и бельмом на левом глазу. Знали об этом и коты со всех соседних дворов, которые темными весенними ночами собирались под стенами музыкальной школы и исполняли страстные песни в честь своей подруги, владеющей филигранной техникой игры на черных и белых клавишах.

Вот и вся разгадка ночных ужасов, окружавших, по легенде, серое здание на улице имени Карла Маркса.

А что касается мелькавших в окнах силуэтов с их старинными кафтанами и париками… Жаль, я тогда еще ничего не знал про теорию реинкарнации, иначе запросто можно было предположить, что это душа Генделя, а может быть даже и Баха каким-то образом переселилась в Слепую Марию и терзает по ночам музыкальные инструменты. Впрочем, единственным аргументом в пользу такого предположения было бы то, что оба композитора под конец жизни потеряли зрение и могли извлекать звуки исключительно наощупь.

И все-таки наиболее правдоподобной выглядит версия по поводу крепости соответствующего продукта пивзавода имени ХХ партсъезда, то есть того пенного напитка, который в больших количествах потребляли жильцы дома, стоящего напротив музыкальной школы, а если честно, то и не только этого дома. Дело в том, что после того как комиссия, пришедшая на пивзавод, выявила злостное нарушение государственных стандартов и Семена Исааковича посадили на довольно внушительный срок, странные тени в камзолах и париках исчезли, растворившись без следа в окружающем пространстве. Хотя некоторые особо внимательные бобруйчане утверждали, что иногда видели, как они мелькали на задворках пивного заведения, носившего, несмотря на все перипетии, прежнее название «Левин в разливе».

Вот, пожалуй, и вся история про музыкальную школу. Я, наверное, не стал бы ее рассказывать, если бы однажды, спустя много лет не приехал в свой родной город и почему-то решил навестить это место, которое одновременно притягивало и отталкивало меня всей своей загадочной сущностью. Лучше, наверное, я бы этого не делал.

Улица, по-прежнему, носила имя Карла Маркса, из окон, по-прежнему, раздавались звуки музыкальных инструментов, но само здание выглядело как-то по-другому. Оно было отштукатуренным, свежевыкрашенным, крыльцо обложили плиткой, дверь поменяли, ручка ее была прикреплена строго вертикально. Я испытал такое же чувство, как во время просмотра старых черно-белых фильмов, которые зачем-то решили сделать цветными. Все вроде стало краше и приятней для глаза, только вот таинственное притяжение, существовавшее внутри старой кинопленки, куда-то исчезло.

Моя музыкальная школа тоже осталась в том черно-белом прошлом и навсегда превратилась в иллюзию. А иллюзии, как сказал один умный человек, не терпят, когда в них всматриваются слишком пристально, потому что тогда они исчезают и вернуть их назад, как правило, уже не удается.

Ленин, Лермонтов и Митя

1

В Бобруйске все любили считать, ну, или почти все. Продавцы на рынке считали прибыль, покупатели – убытки, оптимисты считали звезды на небе, пессимисты – дырки от бубликов, те, кто мучился бессонницей, считали по ночам бесчисленных овец. И только Мария Францевна Лиходиевская считала людей. Но не простых, а обязательно чем-то прославившихся. Впрочем, считала она не их самих, а цифры, указывающие на день, месяц и год рождения. И делала из своих подсчетов определенные выводы. То, чем она занималась, называлось – нумерология, но Мария Францевна никогда это слово не произносила. Нумерология считалась лженаукой, служанкой капитализма, а, возможно, даже в чем-то и опиумом для народа. А Мария Францевна была женщиной осторожной. Когда-то давным-давно, задолго до своего появления в Бобруйске, она работала в Институте Марксизма-Ленинизма и занималась детальной, буквально по дням и часам, биографией вечно живого вождя самого передового во всем мире государства рабочих и крестьян. Существовала, правда, у некоторых горячих голов установка на то, что передовым это государство являлось также и во всей вселенной, но за неимением данных о существовании других планет, заселенных рабочими и крестьянами, с этой идеей решили пока повременить.

Мария Францевна была сотрудницей молодой, добросовестной, но, очевидно, чересчур въедливой. Ее интересовали не только циркуляры полиции, донесения охранки и анонимки всяких завистливых соратников, но прежде всего даты самых значительных событий в жизни своего героя. В этой работе ей нравилось все, кроме здания, в котором она работала. Здание было новым, построено почти в самом центре Москвы любителями кубических форм, и поэтому фасад его назойливо напоминал Марии Францевне огромную бетонную решетку. Наверное, такое сравнение можно было назвать предвидением, наверное, еще как-то похлеще и потаинственней, но когда прямо на рабочем месте ее арестовали и отвезли на Лубянку – это почему-то не стало для нее большой неожиданностью. Скорее большой неожиданностью стало то, что она выжила в лагерях, потом на поселении встретила своего мужа инженера Лиходиевского, работавшего до ареста врагом народа внутри крупного строительного треста, и уже вместе с ним после освобождения оказалась в благословенном Бобруйске.

Впрочем, и для Бобруйска их появление тоже было неожиданным. Они оба возникли как бы из небытия – вчера еще их не было, а сегодня – здасьте. В Бобруйске такие фокусы не любили. Должна же была прослеживаться хоть какая-нибудь причинно-следственная связь, объясняющая их появление. И хотя даосское учение о причинно-следственных связях кумушки, лузгающие семечки около своих палисадников, не жаловали, ну хотя бы потому, что ничего о нем не знали, тем не менее они с упорством, достойным лучших китайских мудрецов, пытались связать воедино город Бобруйск и внезапно появившуюся в нем чету Лиходиевских. А поскольку факты для выстраивания достоверной картины у них отсутствовали, то великое даосское учение – то самое, о котором они ничего не знали – пришлось задвинуть куда подальше.

Зато в пику ему была выдвинута устроившая всех версия, что оба пришельца сбежали от своих бывших благоверных и решили под конец жизни свить гнездышко в благословенном Бобруйске, куда, по мнению его жителей, стремились все, но не всем выпадало такое счастье.

2

Неудавшийся враг народа, а ныне прораб Лиходиевский, руководивший возведением гостиницы под оригинальным названием «Бобруйская», худо ли бедно, но в окружавший его ландшафт вписался. Был он коренастый крепыш, носил потертое кожаное пальто, кепку-восьмиклинку и сапоги, всегда начищенные до зеркального блеска, голову при этом он брил наголо, курил папиросы «Беломор-Канал» и водку покупал, как все, исключительно за 2 рубля 12 копеек.

А вот с Марией Францевной дела обстояли далеко не блестяще. Чувствовалась в ней какая-то нездешняя утонченность, чрезмерная вежливость и благожелательность, переходящая всякие, установленные в городе границы. Где это видано, чтобы продавцам, которые тебя только что беззастенчиво обсчитали, виновато улыбнуться в ответ, и, уходя, вместо десяти египетских казней пожелать доброго дня и всяческих благ. В общем, белая ворона и никак иначе. Хотя сходства с вороной у Марии Францевны не было никакого. Скорее ее плоское личико, крючковатый нос, большие круглые очки с толстыми стеклами да к тому же короткая прическа делали ее похожей на ученую сову, которая сидит в дупле, обложившись книгами, курит, очевидно по лагерной еще привычке, дешевые папиросы и упорно желает судить об окружающем мире исключительно по тому, что об этом написали разные мудрые авторы.

Летом роль дупла для Марии Францевны выполнял балкон на втором этаже самого обычного дома. Дом был обычным, а вот балконы на нем почему-то называли бобруйскими. Нет, нет – на первый взгляд все было вполне привычно. Бобруйские балконы также нависали над тротуаром, на них можно было даже выходить – местные архитекторы для этих целей спроектировали дверь, позволяющую курсировать между балконом и комнатой, но все это лишь на первый взгляд. На второй – внимательный наблюдатель обнаружил бы, что между так называемыми балконами по-бобруйски практически нет никаких разрывов. Протиснуть между ограждающими перилами двух соседних балконов сложенную пополам городскую газету «Коммунист», наверное, было возможно, но на большее рассчитывать не приходилось. Короче, для того чтобы перейти с одного балкона на другой, никаких особых усилий не требовалось, чем, кстати, многие живущие по соседству беззастенчиво пользовались. Пригласишь, например, к себе домой подругу, устроишь романтический ужин при свечах, добьёшься, наконец, желанного поцелуя и уже готов перейти к более интимным пунктам программы, как вдруг на твоем балконе появляется небритый сосед в майке и тренировочных штанах, вздутых пузырями на коленях, чтобы одолжить клистир, поскольку его супруга третий день не может опорожнить желудок. Впрочем, если бобруйские архитекторы ставили перед собой сверхзадачу по духовному сближению жильцов этого дома не только внутри его стен, но и непосредственно с их наружной стороны, то, надо сказать, справились они с этим блестяще.

3

Может быть, именно этот каприз архитекторов и привел к тому, что в жизни Мити появилась путеводная звезда под названием «Лермонтов». Хотя, может быть, здесь сыграл свою роль случай, а, возможно, вступила в дело некая просчитанная нездешними умами матрица, в которой четко действовал закон сохранения всего сущего, то есть, если в каком-то месте убыло (имеется ввиду Мария Францевна с ее мужем), то в другом месте прибыло. Во всяком случае чета Лиходиевских прибыла аккурат в соседний с Митей подъезд, в квартиру на втором этаже, имеющую балкон, находившийся в непосредственной близости от того, на котором Митя проводил последний месяц лета.

Впрочем, не все ли равно – каприз, случай или матрица. Назовем это – Судьба, приняв во внимание определение, данное ей мудрыми жителями города Бобруйска. Судьба – это когда ты идешь по улице, и на голову тебе падает кирпич. Правда, такая формулировка имела и свою обратную сторону – если кирпич пролетел мимо, то следовательно это уже не Судьба. Но в Митином случае у Судьбы был заготовлен третий вариант и состоял он не из одного, а сразу двух кирпичей, которые не стали падать на ему голову, а просто лежали на соседнем балконе и выглядели, как обычные книги – одна побольше – коричневого цвета, другая поменьше – зеленая. Книги лежали на столике, придвинутом к уютному плетеному креслу, на котором Мария Францевна любила, оторвавшись от чтения, подымить очередной папиросой, или покормить суетливых воробьев купленной на рынке вишней. Хитрые птицы оставляли своих часовых на соседних деревьях, и как только те давали сигнал, моментально слетались к ее балкону.

Мите было тогда 15 лет, он перевелся в вечернюю школу и готовился идти на завод, чтобы зарабатывать трудовой стаж, необходимый по тем временам для поступления в институт. Наверное, только молодостью можно объяснить, что не почувствовав никакого подвоха со стороны все той же Судьбы, он, когда Мария Францевна в очередной раз ушла в глубину своей комнаты, протянул руку к столику на соседнем балконе. Это был роковой момент! Если бы Митя знал, что перед ним всего лишь наживка, которую он должен был заглотить, чтобы случились все последующие события, неизвестно, стал бы он любопытствовать по поводу того, что именно читала ученая сова в эти теплые летние дни.

А с другой стороны, может быть Судьба, сидящая в полутемном партере за режиссерским пультом, уже высветила своим фонариком то место в тщательно прописанном сценарии, где Митина рука должна была непременно просунуться между прутьев ограждения и коснуться обложки одной из оставленных книг, а стоящая за кулисами Мария Францевна в то же самое время занесла ногу, чтобы сделать шаг из комнаты на балкон и, увидев как Митя покраснел, произнести сакраментальное: – Нет ничего зазорного в том, что юноша тянется к знанию.

Книга, до которой Митя дотянулся, оказалась каким-то томом из полного собрания сочинений Ленина. Хорошо изданная, в твердом переплете, с барельефом вождя на обложке – на него она не произвела ровным счетом никакого впечатления. Ну, книга, ну, барельеф, ну, Ленин. В жизни Мити его присутствие ощущалось в те годы постоянно. Памятники, статуэтки, значки, картины и картинки – Ленин был почти как член семьи у всех, кто населял тогда огромную страну СССР. Появившийся анекдот о том, что в магазинах продается трехспальная кровать под названием «Ленин с нами» – был больше, чем просто анекдот, это было признание. Про Ленина пели песни, Ленину присягали, его именем клялись. И Митя, естественно, клялся вместе со всеми. За пять лет до встречи с Марией Францевной, когда его класс принимали в пионеры, он, стоя в актовом зале школы, покорно повторял за старшим пионервожатым: – Торжественно клянусь жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин.

В гулком зале слова клятвы смешивались с отголоском какого-то политически неблагонадежного эха, а потому превращались в сплошное: там-та-ра-ри-та-та-та. И лишь в самом конце церемонии, когда старший пионервожатый, желая перебить невнятную монотонность, зычно гаркнул два последних слова из положенной в таких случаях речи: – Будьте готовы! Митя вздрогнул, заученно поднял руку, отдавая салют, и испуганно ответил вместе со всеми: – Всегда готовы!

Но к тому, что произошло в летние дни на двух расположенных рядом балконах, он не был готов абсолютно. Неизвестно, почему именно его Мария Францевна выбрала на роль покорного слушателя. Может быть она чувствовала себя чересчур одинокой, может быть просто истосковалась хоть по какой-нибудь маломальской аудитории, а может быть все та же неугомонная Судьба следила, чтобы написанный ею сценарий неукоснительно выполнялся. Так или иначе, но в ближайшие несколько часов Мите пришлось совершить множество удивительных открытий.

4

– Годы жизни Ленина: 1870–1924, – доверительно сообщила ему Мария Францевна. – Если их последовательно сложить, – продолжила она, – то получим 16 и 16, а если будем складывать дальше: 1+6 и 1+6…, – Тут она взяла многозначительную паузу и начала протирать очки, напомнив Мите учителя математики, который перед тем как поставить очередную оценку, тоже тщательно протирал очки, потом произносил свою коронную фразу: – Художник Репин, картина «Не ждали», – и любовно выводил в дневнике честно заработанную «двойку». Митя не знал, сколько еще продлится повисшая пауза, но, вспомнив своего школьного учителя, поспешил подвести итог: – Получится семерка и семерка.

– Отлично! – заулыбалась Мария Францевна так, будто он только что решил задачу невероятной сложности. – Именно две семерки, – радовалась она, прижимая к своей груди том, входящий в полное собрание сочинений вождя мирового пролетариата. Наверное, Герман из «Пиковой дамы» не был так счастлив, узнав карточный секрет графини, как сейчас Мария Францевна была счастлива тому, что кто-то еще, кроме нее, сумел прикоснулся к тайне великого человека.

Потом она достала из лежащей возле кресла деревянной шкатулки очередную папиросу, чиркнула спичкой, затянулась, разогнала рукой струйку дыма и уже совершенно спокойным голосом сказала: – Если у кого-либо число рождения совпадает с числом смерти, то, как написано в старинных манускриптах, такой человек пришел в наш мир, чтобы перетряхнуть все его грязное белье.

То, что манускрипты – старинные рукописи, Митя уже знал, но то, что товарищ Ленин занимался грязным бельем, разбросанным по разным странам и континентам, это было для него, пожалуй, чересчур. Марию Францевну, однако, его эмоции не очень-то интересовали. Она снова затянулась, снова разогнала ладошкой дым и продолжила: – Надеюсь, Вы поняли, что число «7» для нашего с Вами Владимира Ильича было главным, то есть все основные моменты его жизни так или иначе оказались связаны именно с ним.

Вначале Митя уловил только одно – оказывается, Мария Францевна обращалась к нему на «Вы», после этого открытия он попытался осмыслить связь Владимира Ильича с загадочной семеркой, но, если честно, у него ничего не получилось.

– Ну, это же просто, – заметив его затруднение, подбодрила Мария Францевна, – Владимир Ильич – человек числа «7», и это все, что надо знать, чтобы правильно ориентироваться в его биографии.

Вряд ли эти слова для Мити хоть что-нибудь прояснили. Человека с таким числом он знал только одного – это был Зураб Джадашвили, или просто Джада, как все его называли. Джада выступал за футбольный клуб бобруйского СКА и был кумиром всех местных мальчишек. Он блестяще отрабатывал в защите и в нападении, играл в команде, как тогда говорили, «правого полусреднего» и носил на своей красной футболке большую белую цифру «7». Но представить себе, что вождь мирового пролетариата в шипованных бутсах, гетрах, натянутых почти до колен, в длинных черных трусах и в красной майке с номером «7» на спине бегает по футбольному полю, кричит: – Пас, батенька, пас, – а потом, высоко выпрыгнув, головой забивает архиважный мяч в сетку ворот противника – это, знаете ли, попахивало выговором по комсомольской линии и характеристикой, закрывавшей двери для поступления не только в институт, но даже в ученики сапожника, сидящего в своей будке напротив колхозного рынка.

Митя отогнал от себя крамольное видение, но на смену ему тотчас же пришло другое. – Вспомним, – сказала Мария Францевна, – что именно 7 числа в декабре 1887 года Володю Ульянова отчислили из университета и выслали под надзор полиции.

Тон у нее был такой, будто Митя все это знал, вот только, может быть, подзабыл немного. А так, конечно, – сидит Его Превосходительство ректор Казанского университета, макает в чернильницу ручку и думает, а когда, собственно, отчислить из студентов этого неугомонного Ульянова. Шестого числа вроде бы еще рано. Восьмого – будет уже поздно. Уволю-ка я его седьмого. И с тех пор покатилось. В длинном списке судьбоносных событий, помеченных числом 7, которые Митя запомнил, значилась Надя Крупская с мамой и тяжеленым чемоданом, в котором были книги и варенье, – 7 мая они приехали к будущему мужу и зятю в Шушенское. Затем некий господин Карпов – под этим псевдонимом 7 ноября 1905 года Ленин нелегально пересек границу России и появился в гриппозном и дождливом Петербурге, а через два года тоже 7 числа, но только уже в декабре, вынужден был бежать из любимой Родины куда подальше по очень тонкому льду Финского залива. А еще врезались Мите в память польские жандармы, которые в самом начале первой мировой нетерпеливо посматривали на августовский календарь, когда же наступит это чертово число 7, чтобы начать операцию по аресту подозрительного русского. И, конечно, присоединившиеся к ним ищейки Керенского, они тоже не стали портить общей картины, дождались 7 июля, только уже 1917 года и объявили, наконец, в розыск гражданина Ульянова (Ленина), а тот, уйдя у них из-под носа, укрылся в конспиративном шалаше и посылал оттуда ненавистным буржуям свой пламенный пролетарский привет.

И это была лишь малая толика тех событий, когда семерка выскакивала, словно чертик из табакерки, путая карты противникам будущего вождя и спасая его в самых, казалось бы, безвыходных ситуациях. А когда все же случилась непредвиденная закавыка, и главное дело его жизни – пролетарская революция – произошла вопреки всем расчетам Марии Францевны почему-то 25 октября, то и здесь история поспешила исправить ошибку – большевики, по настоянию Ленина, перешли со старого юлианского календаря на новый григорианский, и ноябрьское отлитое в бронзе число «семь» гордо воссияло над миром.

5

Если честно, то, как Митя вскоре покинул балкон, было похоже на элементарное бегство. Он оказался переполнен информацией. Число 7 стояло у него в глазах, лезло из ушей, отдавало странным привкусом во рту, если он пытался его произнести. Единственное, что Митю еще какое-то время удерживало около Марии Францевны – была зеленая книга, лежащая по-прежнему на круглом столике и, казалось ему, хранившая куда как больше тайн, нежели тот коричневого цвета том, который все это время нежно прижимала к себе его соседка.

Но с этой зеленой книгой все вышло совсем не так, как можно было предположить. Судьба словно раздумывала, стоит или нет передавать ее в Митины руки, а потому мешкала и всячески оттягивала заветный момент. Во всяком случае, той же ночью за стенкой его квартиры, которая граничила с квартирой Лиходиевских, послышался какой-то странный шум и чужие голоса. Слышимость в доме, благодаря славным бобруйским строителям, была почти идеальной, но понять, о чем бубнили за тонкой стенкой, ни он, ни проснувшиеся родители так и не смогли. Митина мама предположила, что соседей грабят и надо вызывать милицию, на что его папа резонно возразил, что в таком случае были бы слышны крики о помощи, а раз с той стороны никто не кричит, значит… тут папа и мама переглянулись, и папа шепотом сказал: – Это обыск.

Митя не спал до утра, лихорадочно вертелся в постели и ему казалось, если это обыск, то, наверное, придут и к ним. А что если, – думал он, – число 7 в биографии Ленина составляет некую государственную тайну, а Мария Францевна об этой тайне догадалась и даже разгласила ее совершенно постороннему человеку. Те резоны, что разговор на балконе никто не мог услышать, полностью разбивались о качество перегородок, возведенных в доме. Он уже не сомневался, что кто-то из соседей все тщательно зафиксировал и сразу передал добытую информацию в соответствующие органы. Обливаясь холодным потом, Митя даже пытался вычислить предполагаемого доносчика, но потом решил, что это бессмысленно, поскольку сотрудники в синих фуражках с чистыми руками и горячим сердцем уже были на месте и перетряхивали за стенкой все подозрительные вещи в поисках антигосударственной крамолы.