Текст книги "Чужая женщина за дверью. Проза и не только"

Ранним утром он дождался момента, когда соседи внизу включили на полную громкость радио, передающее утреннюю гимнастику, и под настойчивые фразы: – Встаньте прямо, голову держите выше, плечи слегка отведите назад, на месте шагом марш, – бесшумно пробрался на балкон, и неожиданно наткнулся на мужа Марии Францевны. Тот, видимо, только что в очередной раз побрил голову и сейчас, укутав ее белым вафельным полотенцем, шарил в деревянной шкатулке, пытаясь отыскать папиросу.

– Здравствуйте, – осторожно поздоровался Митя.

– Здравствуй, – ответил муж Марии Францевны, – и, ради бога, извинись от моего имени перед родителями за ночной шум, Маше стало плохо, пришлось вызывать скорую. Теперь она в больнице.

– Какое счастье, – невольно вырвалось у Мити.

Лиходиевский как-то странно посмотрел в его сторону, сдернул с головы полотенце и ушел в комнату.

– Это не то, что вы подумали, – крикнул Митя ему вслед, а затем поежился от утренней прохлады, и под бодрый фортепьянный аккомпанемент, поставил, как велел неугомонный диктор, левую ногу в сторону на носок, руки поднял кверху, сделал вдох, с удовольствием потянулся и не забыл вернуться в исходное положение.

6

Митин отец работал хирургом в городской больнице, а потому узнать, где именно лежит их соседка, особого труда не составило. Он не помнил уже, какой тогда был день, да это было и неважно. Халат ему выдали не по росту, он завернулся в него, как в большой белый мешок и, неся перед собой кулек с истекающей соком вишней, осторожно приоткрыл дверь огромной палаты. Марию Францевну поместили в дальнем углу около окна, и если бы не зеленая книга на тумбочке рядом с ней, Мите пришлось бы поплутать между десятком металлических коек, всматриваясь в лица их обитателей.

Мария Францевна лежала на спине, без очков, а потому подслеповато щурилась, глядя в большое больничное окно, заляпанное косыми струйками начинающегося дождя. Появление Мити она восприняла как должное и указала кивком головы на расшатанный деревянный стул около тумбочки. Когда он с опаской уселся и выложил вишню в большую тарелку с желтым ободком, которую дала ему какая-то тетка с соседней койки, Мария Францевна удовлетворенно кивнула, но не проронила ни единого слова. Митя даже вначале подумал, что врачи запретили ей разговаривать. Так они и сидели некоторое время.

– Когда меня арестовали, – внезапно сказала она, как будто продолжила прерванный разговор, – я была беременна. Сын родился уже в тюрьме, но прожил недолго, мне даже не дали его похоронить. С тех пор на каждый день рождения я готовлю для него какой-нибудь подарок. В лагере это были всякие поделки, которые мы мастерили в нашем отряде, а когда вышла на волю, стала дарить ему книги. Та, что лежит на тумбочке – последняя.

Она снова замолчала. Дождь за окном усилился, стало слышно, как капли барабанят по обитому жестью карнизу, и звонкое их цоканье начало перекрывать легкий гул, который стоял в палате. Лицо Марии Францевны за эти дни осунулось до неузнаваемости, хотя может быть Мите так показалось, потому что он никогда не видел ее без очков. Но что точно изменилось, так это губы, они превратились в две полоски синюшного цвета, и вместе с темными кругами под глазами выдавали какую-то общую болезненную обреченность. Одни только руки, лежащие поверх одеяла, жили своей жизнью. Большие узловатые пальцы все время теребили грубое полотно больничного пододеяльника и, казалось, не имели ничего общего с дряблой, морщинистой кожей, покрытой пятнами старческого увядания. Когда он уходил, она едва заметно кивнула и все.

Митя еще некоторое время постоял под козырьком входной двери, ожидая, когда дождь из молодого и наглого превратится в шаркающего старика и закончит свои похождения безобидными каплями, слетающими с растрепанных деревьев, а потом поднял воротник и, обходя бесчисленные бобруйские лужи, пошел домой. Больше он со своей соседкой не виделся.

7

Марии Францевны не стало через два дня. Ее муж привез со стройки несколько рабочих, они вынесли гроб из больничного морга, погрузили в грузовик и отвезли на кладбище. От жильцов дома на этих похоронах был только Митя. Когда все закончилось и на свежий желтый холмик поставили фанерный обелиск с красной жестяной звездой, а рабочие распили бутылку водки и потянулись к выходу, Лиходиевский подошел к нему и молча протянул руку. Митя тогда первый раз в жизни понял, что значит настоящее мужское рукопожатие.

Через несколько дней в дверь его квартиры позвонили. На пороге стоял муж Марии Францевны, в руках его была та самую зеленая книга.

– Возьми, – сказал он Мите, – Маша просила, чтобы я обязательно передал ее тебе.

Зеленая книга оказалась первым томом из четырех, выпущенных к ста пятидесятилетию со дня рождения Лермонтова. Митя повертел ее в руках, а потом поставил во второй ряд книжной полки, которая висела над столом, где он обычно делал уроки. Ему почему-то не хотелось, чтобы она была на виду, словно тем самым он невольно выдавал чью-то тайну.

Потом прошло почти полгода, и Митя постепенно забыл о ней, так много дел – завод, вечерняя школа, первая любовь – навалились на него практически одновременно. Но книга сама напомнила о себе. Случилось это ранней весной, когда начальник цеха, где он к тому времени уже самостоятельно работал за токарным станком, подрядил его и еще несколько комсомольцев на уборку заводской территории к какому-то очередному празднику. В помощь им были приданы две телеги, гордо именуемые внутризаводским транспортом. В эти телеги обычно впрягали двух грустных меринов, которые жили в особом загоне около проходной и постоянно шлепали губами, словно хотели на что-то пожаловаться. Завод выпускал специальные кормозапарники для окрестных колхозов, и кто-то из благодарных клиентов подарил заводчанам эти флегматичные создания, символизирующие пресловутую лошадиную силу. Неизвестно, как их именовали в родных пенатах, но на заводе им присвоили совершено особые клички – одного из них назвали «Пушкин», другого – «Лермонтов». Это ни в коем случае не выглядело как насмешка над классиками русской словесности, упаси бог, просто жители города Бобруйска именно так привыкли демонстрировать свой культурный уровень. А как еще прикажите его проявить, если не называть что-либо в окружающем пространстве именами великих личностей. По крайней мере все будут в курсе, что эти имена вам известны.

Мите досталась телега с лошадью по кличке «Лермонтов». Но едва он дотащил до нее очередную тяжеленую болванку и с трудом перебросил ее через деревянный бортик, как «Лермонтов» почему-то решил, что с него хватит и начал движение в сторону ворот. Проблема была в том, что нога Мити оказалась под задним колесом. И когда колесо медленно по ней проехало, единственное, что он успел – вскрикнуть и сдернуть с ноги ботинок, потому что переломанные пальцы стали тотчас же распухать, а вся ступня за-пульсировала невыносимой болью.

Так он оказался на больничном с ногой, укутанной в гипс, и массой неожиданно свободного времени. Привет, который передал ему заводской «Лермонтов», романтичная душа Мити восприняла, как некий сигнал, требующий тщательного осмысления. Он понял, что сама жизнь не оставила ему иного выбора, кроме как осторожно встать на стул и достать из второго ряда книжной полки заветный зеленый томик. Так он и сделал – достал его, открыл и пропал.

Лермонтов не покидал его теперь ни днем и ни ночью. Во сне вместе с поэтом приходила к Мите еще и Мария Францевна, только гораздо моложе, чем та, которую он знал, и они – Лермонтов и Митина соседка – на два голоса начинали говорить с ним какими-то особенными стихами. Митя просыпался, пытался вспомнить, что это были за стихи, но они ускользали от него, растворялись в ночном воздухе, а он пытался уснуть, чтобы на сей раз удержать в памяти их затейливую вязь. В общем, это все надо было пережить, этим надо было переболеть. К концу его вынужденного заточения он окончательно понял, кто его любимый поэт. Единственное, чего он еще тогда не знал, какую роль суждено было сыграть Лермонтову в личной Митиной судьбе. И узнать ему это пришлось еще не скоро.

8

Через два года Митя уехал из Бобруйска, поступил в институт, потом попал по распределению в Москву, в один из многочисленных тогда «почтовых ящиков», а потом случилось лето, когда в окрестностях столицы начали гореть торфяные болота. Он хорошо помнил тот тяжелый августовский зной. Комнату, в которой Митя трудился, солнце прогревало так, что рыжий линолеум, постеленный на пол, плавился и, казалось, прожигал насквозь подошвы легких туфель. Окна из-за запаха гари держали закрытыми. Сотрудники в белых халатах, одетых на голое тело, двигались медленно, как сонные мухи, а вся работа делилась между периодами, когда на линолеум выливали ведро холодной воды, и теми получасовыми перерывами, когда почти все дремали, сидя около своих чертежных досок.

Митя, наверное, был один из немногих, кто не чувствовал на себе воздействие жара, скорее наоборот – его время от времени била лихорадочная дрожь. Объяснялось это вовсе не какой-то особой жароустойчивостью организма, а тем, что как раз в эти дни многое в его жизни могло измениться. Он послал свои рассказы одному известному писателю, набиравшему семинар для подготовки будущих, как тогда любили говорить, инженеров человеческих душ, и теперь, со все нарастающим волнением, каждый день ждал заветного звонка.

Утром того воскресного дня, когда ему, наконец, позвонили и пригласили на беседу, с погодой произошло чудо. Синоптики вещали что-то о распавшемся антициклоне, и было заметно, что на сей раз они попали в яблочко. На небо периодически набегали еще робкие, но уже подающие надежду облака, ветер дул с разных сторон, пытаясь нащупать направление главного удара, и даже запах гари впервые за долгое время не досаждал своими удушливыми волнами.

Писатель, как и положено всем маститым и знаменитым, жил в огромном сером доме практически напротив Кремлевских башен. Митя шел к нему от метро «Библиотека Ленина» мимо Дома Пашковых, а затем по Большому Каменному Мосту и чувствовал на фоне открывающихся перед глазами столичных красот какую-то неизвестную ему доселе робость и даже неуверенность в том, сможет ли он достойно существовать в этом державном пространстве, благоволящем к одним и безжалостно превращающим в труху и пепел множество других, не вписавшихся в жесткие рамки его бескомпромиссных правил.

В подъезде дома, куда он вошел, запах гари еще так до конца и не выветрился, но чем выше Митя поднимался, тем все легче и легче дышалось свежим прозрачным воздухом, проникающим сквозь приоткрытые окна лестничных площадок. Дверь ему открыла женщина в цветастом фартуке с тряпкой в руке – явно отмывала квартиру от закончившегося, наконец, зноя. Она провела его по длинному коридору, сплошь уставленному книжными шкафами, в комнату, похожую на мебельный салон какого-то антикварного магазина, и оставила стоять посреди ее, словно дав Мите время насладиться красотой изящно инкрустированного стола, затейливого вида диваном с синей бархатной обивкой, стульями с высокими спинками и закругленными поручнями, каждый из которых был, очевидно, копией какого-нибудь трона, предназначенного для царственных особ.

Но поразило Митю не это. В самом углу комнаты на небольшом столике, стоящем между золоченным торшером и черным стеклянным баром, расположился предмет его зависти – пишущая машинка «Optima», над ней висел внушительных размеров портрет Ленина, а рядом с машинкой лежал зеленый томик стихов Лермонтова. Тот самый. Он знал, конечно, что квартира принадлежит писателю, который прославился работами о вожде мирового пролетариата, но увидеть здесь еще и томик стихов Лермонтова – это было уже нечто из ряда вон.

Впрочем, увиденное подействовало на него лучше всякого успокоительного. Он почему-то уверовал, что, раз здесь находится его любимая книга, то все должно разрешиться наилучшим образом, и когда из боковой двери появился будущий наставник – так Митя уже мысленно о нем думал – коленки его не дрожали, взгляд был ясным, а рукопожатие крепким.

Наставник выглядел странно и даже несколько комично. Был он небольшого роста, одет в широкие синие джинсы на подтяжках и джинсовую же рубашку, с трудом застегнутую на выпирающем животе, отчего фигура его в профиль смахивала на большую перезрелую грушу. Но внешние несуразности компенсировались зарядом такой мощной внутренней энергии, что через какое-то время Митя уже не замечал ни изъянов фигуры, ни растрепанных седых волос, ни коротких пальцев, нервно барабанящих по любому попавшемуся под руку предмету. А еще Митю поразило его лицо. Если бы не обвисшие щеки, выбритые до синевы, то крючковатый нос и круглые толстые стекла очков делали наставника похожим на мудрую сову, такую же, на которую когда-то была похожа давняя Митина соседка.

9

Наставник, видимо, никуда не торопился. Он подробно разобрал Митины литературные опусы, а потом, пока женщина в цветастом фартуке осторожно протирала мебельные раритеты, они сидели на кухне, пили заваренный на каких-то целебных травках чай, и Митя рассказывал о загадочной цифре 7, которая столько раз самым чудесным образом появлялась в биографии Ленина. Наставник похохатывал, постукивал пальцами по столу, а иногда срывался с места, чтобы проверить ту или иную дату. Потом посерьезнел и сказал: – Альберт Эйнштейн считал, что есть только два способа прожить жизнь. Первый – будто чудес не существует. Второй – будто кругом одни чудеса. Похоже – твоя соседка хотела, чтобы в ее мире главным был второй способ.

Митя пожал плечами, но мысль великого Эйнштейна запомнил. До сих пор ему казалось, что он жил по первому варианту, но теперь он не прочь был испробовать на себе вторую часть постулата. Тем более, что действительность в этот день на всяческие чудеса не скупилась. Когда они снова оказались среди тщательно протертого антиквариата, Митя набрался храбрости и спросил, что делают стихи Лермонтова под портретом вождя, который с лукавым прищуром вглядывался в зеленую книгу.

– Это грустная история, – сказал наставник, – я пишу сценарий фильма о последних днях Ильича и вот раскопал. – Он взял в руки книгу и открыл ее в том месте, где была закладка из сложенного пополам листа писчей бумаги. – Стихотворение «Сон», одно из последних, написано незадолго до дуэли. – И прочел нараспев, – В полдневный жар в долине Дагестана с свинцом в груди лежал недвижим я.

– Я знаю этот стих, – сказал Митя и продолжил, начатое, – Глубокая еще дымилась рана, по капле кровь точилася моя… Но при чем здесь Ленин? – спросил он.

– Видишь ли, – подойдя вплотную к Мите и взяв его за пуговицу, доверительно сообщил наставник, Ильич любил это стихотворение. Незадолго до смерти он прочел его наизусть и после этого ни с кем уже не общался, интеллект его умер, хотя жизнь еще продолжалась, врачи смогли продлить ее практически на две недели.

– Когда это произошло? – спросил Митя.

Наставник полез в свои записи:

– 7 января, – сказал он, а потом внимательно посмотрел на Митю, словно хотел уличить его в каком-то подлоге.

Теперь Митя понял, почему на тумбочке в больнице у Марии Францевны лежал томик Лермонтова, а еще догадался, какое именно стихотворение читала она перед тем, как уйти из этого мира. Но это были еще не все чудеса, случившиеся в тот воскресный день.

– Ты в команде, – сказал наставник перед тем, как они попрощались, – и у меня к тебе просьба. Отвези, будь добр, приглашение на закрытый прогон моей пьесы. – Он сунул Мите какой-то затейливый конверт, затем подошел к машинке, вставил лист бумаги и ловко всеми десятью пальцами напечатал адрес и фамилию того, кому это приглашение предназначалось. – Слава богу, это последнее, – произнес он, провожая Митю по длинному коридору к двери, – по остальным адресам твои будущие коллеги уже побывали.

– Команда, коллеги, команда, коллеги, – повторял про себя Митя, сбегая по лестнице. Ему нравились эти слова, нравился наставник, нравилась улица, на которую он, не сбавляя скорости, выскочил из подъезда – теперь она была к нему дружелюбна и внушала надежду – нравилась даже погода, несмотря на ветер, который все крепчал и грозил нагнать дождливые облака. Он вынул из кармана листок с адресом и прочитал: Ленинский проспект, дом 7.

Ехать оказалось недалеко. Он сел в полупустой троллейбус и стал оглядываться по сторонам. Обычно Митя этого не делал, каждую свою поездку он старался использовать для придумывания сюжета какого-нибудь нового рассказа, а потому, как правило, был углублен в себя и почти не замечал тех, кто находился рядом. Но сегодня ему хотелось каких-то радостных, а возможно даже и ободряющих взглядов, вот только народу в салоне было мало, и никому не было никакого дела до его желаний. Одна лишь девушка, устроившаяся на параллельном сидении, отделённым от Мити узким проходом, оторвала взгляд от книги и посмотрела в его сторону, но по ее взгляду было ясно – ее интересовал не Митя, а то место за окном, около которого притормозил троллейбус. И тут он вспомнил слова Эйнштейна, вернее, вторую часть его постулата: жить так, как будто вокруг одни чудеса. Оказалось, он уже целый день жил по этому принципу, и чудеса выплывали откуда-то из небытия, обретали свой цвет, и свою форму, и всего-то надо было не разминуться с ними, не пройти мимо, довериться происходящему. Митя еще раз посмотрел на девушку – в воскресном московском троллейбусе ехала незнакомка, и эта незнакомка читала Лермонтова. В руках у неё был томик его стихов. Тот самый. Зеленый.

Сошли они на одной остановке около большого девятиэтажного дома, выкрашенного блеклой желтой краской. Девушка, не оглядываясь, прошла вперед и завернула во двор. Митя еще раз сверил адрес – все верно: Ленинский, дом 7. Ого, – подумал он, – Ленинский, да еще 7, как же он сразу не обратил на это внимание. Митя тоже свернул во двор, нашел нужный подъезд и медленно поднялся по лестнице. Он уже ЗНАЛ, кого встретит за дверью. Ему показалось, что следом за ним также медленно поднимается Михаил Юрьевич Лермонтов в парадном мундире с золочеными эполетами. А еще ему показалось, что на подоконнике лестничной площадки сидел вождь мирового пролетариата в костюме, голубой рубашке и в галстуке с крупными белыми горошинами. Вождь лукаво, как на портрете в квартире наставника, щурил глаза и одобрительно кивал головой.

Через два месяца Митя и Маша, так звали девушку из троллейбуса, поженились.

А еще через несколько лет Митя снова оказался в Бобруйске. Он привез книгу своих рассказов, и в городской библиотеке с распахнутыми на жаркую улицу окнами устроили его авторский вечер. На этом вечере Митя решился и впервые в жизни рассказал историю своей любви, в которой основными персонажами были Мария Францевна, Ленин с его цифрой «7» и зеленый томик стихов Лермонтова. Правда, недоверчивые бобруйчане ему не поверили, они сочли, что это всего лишь сюжет для очередного, может быть даже фантастического рассказа.

Накануне отъезда он купил кулек вишен, взял такси и поехал на кладбище. Минская улица, в конце которой собственно и находилось это печальное место, за время его отсутствия практически не изменилась – так же по правую сторону в самом конце ее было еврейское кладбище, а по левую – русское. Мощные корабельные сосны росли и там, и там – им было абсолютно все равно, кто погребен под их разлапистой сенью. К своему удивлению Митя легко нашел место, где была похоронена его давняя соседка. Вот только фанерного обелиска на ее могиле уже не было, вместо него стоял серый валун, на котором приделали табличку: «Лиходиевская Мария Францевна 1903–1966, а чуть пониже: Лиходиевский Венечка 1937–1937».

Митя машинально сложил цифры, написанные на табличке – число рождения и число смерти у Марии Францевны оказались равными друг другу. Он вспомнил ее слова – люди с такими цифрами рождаются, чтобы что-то такое перетряхнуть в нашем огромном мире. – Наверное, это может быть нечто глобальное, – подумал Митя, а может быть – всего лишь одна человеческая судьба.

Кстати, у Венечки Лиходиевского эти цифры тоже совпадали, но в них не было жизни, в них была только смерть.

Митя осторожно развернул кулек с вишней и высыпал содержимое рядом с валуном. Через некоторое время сюда подлетел первый воробей, потом еще один, потом – целая стайка. Они захлопотали вокруг вишневой горки, стали толкаться, взлетали и снова возвращались.

Митя посмотрел на них и подумал, что Марии Францевне это наверняка бы понравилось.